Давным-давно, в светлый весенний день 1897 года, когда Москва-река с треском взламывала наскучивший за долгую зиму ледяной корсет, один великий писатель навестил в больничной палате клиники на Девичьем поле другого великого писателя. Первый из писателей был коренаст, седобород и стар. Второй, напротив,- еще сравнительно молодой - он недавно достиг рокового пушкинского возраста; был тяжело болен, носил пенсне и эспаньолку. Старика звали Лев Николаевич Толстой. Его младшего коллегу - Антон Павлович Чехов.
***
4 августа 1897 года в газете «Таганрогский вестник» извещали: «Одесские новости» сообщают следующие сведения о состоянии здоровья нашего известного беллетриста А. П. Чехова: «Признаки легочного заболевания обнаружились у А. П. Чехова минувшей зимой. В начале весны у него открылось значительное кровохарканье, сопровождавшееся повышением температуры, потами и другими симптомами беспощадного недуга. Врачи произнесли роковое слово «туберкулез»…
Из писем Чехова следует, что он связывал начало заболевания с поездкой на Сахалин, когда у него «еще по дороге туда случилось кровохарканье», но считать себя больным не хотел. «Лечение и заботы о своем физическом существовании внушают мне что-то близкое к отвращению. Лечиться я не буду», - писал он.
Левитан писал в письме Илье Репину: «Сердце разрывается смотреть на Чехова - хворает тяжко, видно по всему - чахотка, но улыбается, не подает вида, что болен. Интересно, знает или не знает правду? Душа за него болит». Знал, конечно, знал доктор Чехов свой диагноз. Как врачу ему было все ясно – симптомы, лечение, посмертный эпикриз...
Болезнь, то отпускала, то смерть бродила где-то совсем рядом. Современники поражались, насколько Антон Павлович не любил жаловаться на здоровье, даже в самые тяжелые моменты делая вид, что все в порядке, и боясь расстраивать близких и друзей. «Он даже и вида не подавал, что ему плохо. Боялся нас смутить... Я сам однажды видел мокроту, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал: Это так, пустяки. Не надо говорить Маше и матери», - вспоминал брат Чехова Михаил Павлович.
Сам Чехов как-то признался издателю: «Я на днях едва не упал, и мне минуту казалось, что я умираю. Быстро иду к террасе, на которой сидят гости, стараюсь улыбаться, не подать вида, что жизнь моя обрывается… Как-то неловко падать и умирать при чужих».
***
После визита к больному Толстой ушел в приподнятом настроении, вызванным ощущением сделанного добра, а у Чехова открылось легочное кровотечение, едва не унесшее его из жизни.
В больничеой палате Чехв оказался не случайно. Конец 1896 года Антон Павлович провел в своем небольшом подмосковном именьице Мелихово, близ Серпухова. Зима доставила немало тревог, беспокоил сильный кашель, периодически появлялся жар и озноб. Он давно уже поставил себе диагноз и, как врач, прекрасно осознавал серьезность положения - до открытия антибиотиков Флемингом оставалось еще почти полстолетия...
«Во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные, - пишет Чехов в одном из писем. - Я постоянно покашливаю, но в общем пребываю в непрерывном движении».
В январе началась первая Всероссийская перепись населения, и Чехов, в качестве простого счетчика, принимает в ней самое активное участие, разъезжая по уезду с брезентовым портфелем: «У нас перепись. Выдали счетчикам отвратительные чернильницы, отвратительные аляповатые знаки, похожие на ярлыки пивного завода, и портфели, в которые не лезут переписные листы... Срам, с утра хожу по избам, с непривычки стукаюсь головой о притолоки, и как нарочно голова трещит адски; и мигрень и инфлюэнция».
В конце марта 1897 года в Москве открывался съезд сценических деятелей. Антон Павлович предполагал выехать из Мелихова накануне вечером. Но человек располагает, да Бог полагает... Сильнейший кашель с кровью уложил Чехова в постель. Отлежав день, он, забрав все носовые платки, которые были в доме, едет в столицу.
График съезда довольно напряженный, заседания, встречи. Пробыв целый день в Малом театре, вечером писатель согласился на предложению А.С. Суворина пообедать в «Эрмитаж».
Однако не успели они раскрыть меню, как приступ кашля заставил Чехова выйти из зала. Вернувшись, он попросил принести льда.
- Кажется, я крепко заболел, Алексей Сергеевич, - сказал Чехов. - Для успокоения больных мы обычно говорим, что такой кашель желудочный, а кровохарканье - геморроидальное. Но, что за вздор обманывать себя: желудочного кашля не бывает, а кровотечение у меня из правого легкого, как у брата. Боюсь, я вам плохой сотрапезник - придется ехать в гостиницу.
В номере больного навестил его давний знакомый доктор Оболонский с двумя коллегами. Когда они ушли, Антон Павлович грустно улыбаясь, признался Суворину:
- Врачи говорят мне, врачу, что это желудочное кровоизлияние! Я слушаю и им не возражаю. Но я-то знаю: это чахотка...
Весь следующий день Чехов на ногах, он выступает на съезде, много общается и к вечеру приступ повторяется с еще большей интенсивностью. Чехов пишет коротенькую записку Оболонскому:
«Идет кровь.
Больш. моск. гост. № 5.
Чехов»
Оболонский, встревоженный состоянием товарища, настаивает на госпитализации. Но врачи традиционно - самые несговорчивые пациенты... Лишь спустя два дня, во вторник 25 марта, Чехов соглашается лечь в клинику профессора А.А. Остроумова.
В скорбном листе, заплненном лечащими врачами А.А. Ансеровым и М.Н. Масловым записано, что «у больного истощенный вид и длинная узкая кость. Вес составляет 3 пуда 36 фунтов (около 62 кг при росте 186 см). В мокроте обнаружены бациллы Коха. Отмечались потливость, зябкость и явления малокровия. Над ключицами и углами лопаток с обеих сторон выслушивались влажные хрипы».
Суворин, навестивший Чехова в клинике, поражается: «Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан...»
Все лечение, по сути, сводилось к постельному режиму и каучуковым мешкам со льдом на грудь. Возможно, по причине отсутствия излишней активности докторов, состояние больного несколько улучшилось, он писал: «Доктора определили верхушечный процесс в легких и предписали мне изменить образ жизни... Велят мне есть раз шесть в день и возмущаются, находя, что я ем очень мало. Запрещено много говорить, плавать и проч. и проч. Кроме легких, все мои органы найдены здоровыми. До сих пор мне казалось, что я пил именно столько, сколько было не вредно; теперь же на поверку выходит, что я пил меньше того, чем имел право пить. Какая жалость!»
Автора «Палаты № 6» из палаты № 16 перевели в № 14. «Тут просторно, два окна, потапенковское освещение, три стола. Крови выходит немного...» Посещения больного официально были дозволены только сестре Марии Павловне, но сквозь строгие медицинские кордоны, к удовольствию Чехова, умело просачивалось довольно много его знакомых. Льву Николаевичу Толстому к военным хитростям прибегать не было нужды - для него были открыты все двери в российской империи...
Толстой навестил Чехова 28 марта. Об этом Антон Павлович сообщил в письмах знакомым: « В клинике был у меня Лев Николаевич, с которым вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. Говорили о бессмертии. Он признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляются в виде бесформенной студенистой массы, мое я - моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой - такое бессмертье мне нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю...»
Пока обратим внимание на одну ключевую для нашего рассказа фразу Чехова: «Я больше слушал, чем говорил», и посмотрим еще один чеховский отзыв об этой беседе: «...повесть свою "Воскресение" он забросил, так как она ему не нравится, пишет же только об искусстве и прочел об искусстве 60 книг. Мысль у него не новая; ее на разные лады повторяли все умные старики во все века. Всегда старики склонны были видеть конец мира и говорили, что нравственность пала до предела, что искусство измельчало, износилось, что люди ослабели и проч. и проч. Лев Николаевич в своей книжке хочет убедить, что в настоящее время искусство вступило в свой окончательный фазис, в тупой переулок, из которого ему нет выхода (вперед)».
Итак, по признанию самого Антона Павловича можно заключить, что беседа в основном носила характер монолога: Толстой вслух рассуждал о бессмертии, смысле жизни, упадке искусства, а больной Чехов слушал, репликами выражая свое согласие или несогласие со словами корифея.
По-видимому, Чехов был одним из немногих людей, которых Толстой искренно любил. «Милый, скромный, прекрасный, тихий»,- на подобные эпитеты великий старец к окружающим был крайне скуп.
Да и сам факт посещения клиники Толстым довольно примечателен. Всю свою жизнь классик, откровенно презиравший медицину и докторов, старательно избегал больничных стен - извечную обитель страданий и смерти. Антон Павлович оправдывал Толстого: «...Каждую ночь просыпаюсь и читаю "Войну и мир". Читаешь с таким любопытством и с таким наивным удивлением, как будто раньше не читал. Замечательно хорошо... Если б я был около князя Андрея, то я бы его вылечил. Странно читать, что рана князя, богатого человека, проводившего дни и ночи с доктором, пользовавшегося уходом Наташи и Сони, издавала трупный запах. Какая паршивая была тогда медицина! Толстой, пока писал свой толстый роман, невольно должен был пропитаться насквозь ненавистью к медицине».
Думается, дело, конечно же, не в неприязненном отношении к врачам. С ранней молодости Толстого преследовал безумный страх смерти, уйти от которого не удавалось ни с помощью религии, ни философских размышлений о смысле бытия.
Впрочем, боялся он только собственной смерти, к финалу других людей, даже очень близких, Толстой относился значительно спокойнее. Когда опасно заболевшей жене писателя врачи предложили операцию, он высказал особое мнение: «Я смотрю пессимистически на здоровье жены: она страдает серьезной болезнью. Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божией. Я против вмешательства, которое нарушает величие и торжественность акта. Все мы должны умереть не сегодня, завтра, через пять лет. И я устраняюсь: я ни "за", ни "против"».
Операция прошла успешно, и Софья Андреевна прожила еще около пятнадцати лет. Через два дня после операции Толстой в дневнике записал: «Это ужасно грустно. Мне ее жаль: перенести большие страдания и фактически напрасно. Я просто не знаю! Это грустно, очень грустно, но очень хорошо!»
Толстому очень нравилось изречение: умереть - значит присоединиться к большинству... Однако сам он присоединяться не торопился... В его окружении всегда находились домашние врачи, а когда он болел, то не возражал против консилиумов медицинских светил, съезжавшихся из обеих столиц. Толстой покорно и добросовестно лечился, забывая на время о своих принципах. Еще в середине 1867 года, находясь в расцвете физических и творческих сил, писатель становится постоянным пациентом известного московского клинициста Г.А. Захарьина. Маститый профессор обнаружил у Толстого нервное перенапряжение и желчнокаменную болезнь. Хотя никаких опасений оба недуга не вызывали, Толстой очень серьезно воспринял рекомендации врача и принялся регулярно принимать прописанные минеральные воды и лекарства.
«Удивительно меняется Л.Н. по состоянию здоровья, - говорил секретарь Толстого В.Булгаков, - если он болен, он угрюм, неразговорчив и пишет в дневнике, что даже борется в такие минуты с "недобротой"».
***
Для Чехова, одного из глубоких и тонких умов того времени, не могли остаться незамеченными недостатки классика. При всей любви к Толстому, он отмечал: «Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно... Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями...».
Так, по-разному, смотрели два великих писателя на одну из самых сложных проблем человеческого бытия - отношения к смерти, бессмертию, вере. История не сохранила подробности беседы, происшедшей между Толстым и Чеховым в то мартовское утро столетие назад, но, перелистав письма, дневники, воспоминания современников, попробуем реконструировать их диалог.
Л.Н. Толстой:
- Я живу, жил, я должен жить, и вдруг смерть, уничтожение всего. зачем же жизнь? Умереть? Убить себя сейчас же? Боюсь дожидаться смерти, когда придет? Боюсь еще хуже. Жить, стало быть? Зачем? Чтобы умереть? Я качусь, качусь под гору смерти... А я не хочу смерти, я хочу и люблю бессмертие... Я люблю мою жизнь. Думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно стало, что так же хорошо, хотя по-другому, будет на той стороне смерти... Мне ясно стало, что там будет так же хорошо, - нет, лучше. Я постарался вызвать в себе сомнения в той жизни, как бывало прежде, и не мог... Все тверже и тверже знаю, что огонь, погаснувший здесь, появится в новом виде не здесь ...
- Смерть есть перенесение себя из жизни мирской (то есть временной) в жизнь вечную... Отчего же мы готовимся к завтрашнему дню, к ночи, к зиме, а не готовимся к смерти? Надо готовится к ней. А приготовление к смерти - добрая жизнь. Чем лучше жизнь, тем меньше страх смерти. Для святого нет смерти. Смерть есть прекращение, изменение той формы сознания, которое выражалось в моем человеческом существе. Прекращается сознание, но то, что сознавало, неизменно, потому что вне времени и пространства... Если есть бессмертие, то только в безличности...
- Божеское начало опять проявляется в личности, но это будет уже не та личность. Какая? Где? Как? Это дело Божье.
А.П. Чехов:
- Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-нибудь вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно.
- Человек не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти, хотя был бы Александром Македонским - и надо быть ко всему готовым и ко всем относится как к неизбежному, как это ни грустно.
- Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти. Бессмертие - факт. Да, впрочем, что ж... Мы все приговоренные. И ведь знаете, так жить хочется, чтобы написать большое. Это скверно - самому быть доктором. Все преувеличиваешь. На что вы не обратите внимание, - для меня показатель...
- Между "есть бог" и "нет бога" лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало.
* * *
Последнюю зиму Чехов провел в Москве. «Он радовался и умилялся на настоящую московскую зиму, — вспоминала Ольга Книппер, — радовался, что можно ходить на репетиции, радовался, как ребенок, своей новой шубе и бобровой шапке». Но московская погода не могла не сказаться на здоровье Антона Павловича, в феврале он вернулся в Ялту «в значительно худшем состоянии». Продолжал скучать по Москве: «Надумала ли что-нибудь насчет лета? Где будем жить? Хотелось бы недалеко от Москвы, недалеко от станции», - писал он. В апреле Чехов вернулся в Москву снова, но, простудившись по дороге, «получил резкое обострение, плеврит с необыкновенно для него высокой температурой и немедленно по приезде слёг».
***
Ночью 2 июля 1904 года в гостиничном номере небольшого городка Баденвейлер закончится земной путь замечательного русского врача и великого писателя Антона Павловича Чехова.
«В начале ночи он проснулся и первый раз в жизни сам попросил послать за доктором, - вспоминала Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. - Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки: "Я умираю..."
Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: "давно я не пил шампанского...", покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолк навсегда...
Ушел доктор, среди тишины и духоты ночи со страшным шумом выскочила пробка из недопитой бутылки шампанского... Начало светать, и вместе с пробуждающейся природой раздалось, как первая панихида, нежное, прекрасное пение птиц, и донеслись звуки органа из ближайшей церкви. Не было звука людского голоса, не было суеты обыденной жизни, была красота, покой и величие смерти...»
Его лечащий доктор Эрик Шверер писал после смерти Чехова : "Он переносил свою тяжелую болезнь, как герой. Со стоическим, изумительным спокойствием ожидал он смерти. И все успокаивал меня, просил не волноваться, не бегать к нему часто, был мил, деликатен и приветлив»...
***
Хоронили Чехова в Москве. Транспортировка тела на столь большие расстояния требовала определенных условий гроб великого русского писателя был доставлено в Москву в вагоне, на котором красовалась надпись "Для перевозки свежих устриц".
Горький в письме к Е.П. Пешковой возмущался: что «часть небольшой толпы, собравшейся на вокзал встретить писателя, пошла за гробом привезенного из Маньчжурии генерала Келлера и очень удивлялась тому, что Чехова хоронят с оркестром военной музыки. Когда ошибка выяснилась, некоторые веселые люди начали ухмыляться и хихикать. За гробом Чехова шагало человек сто, не более». И те, что были среди этой толпы, толком не знали кого они на самом деле хоронят. Горький писал, что ему очень запомнились два адвоката «оба в новых ботинках и пестрых галстуках - женихи. Идя сзади их, я слышал, что один <…> говорит об уме собак, другой, незнакомый, расхваливал удобства своей дачи и красоту пейзажа в окрестностях ее».
Гроб писателя опустили в могилу рядом с отцом. Родные бросили по прощальной горсти земли, она ударилась о крышку гроба - и могила закрылась навсегда.
***
Великий старец Толстой жил и пророчествовал в Ясной Поляне еще шесть лет после смерти Чехова. А что, по сути, такое - шесть лет? Мгновения в нескончаемом крестном пути человечества от незнаемого к неведомому...