Хамства он терпеть не мог, но и публичных разборок не любил. С женщинами же вообще никогда не препирался – насупившись, отмалчивался, терпел. А тут вдруг не выдержал и – нет, не нагрубил – просто немного побрюзжал. Раздраженно. Несдержанно. Наверное, потому, что еще больше, чем хамство, ненавидел несправедливость. Ведь это именно несправедливость – сваливать лично на него транспортные проблемы государства. Он не виноват, что в метро такая давка. В самом деле, почему именно он должен быть в ответе за этот каждодневный кошмар?
Казалось, старый, еще советский, с лакированными деревянными плашками, с потеками желтой краски на стенах вагон вот-вот затрещит по швам и с грохотом лопнет, размазав по стенам тоннеля пеструю пассажирскую биомассу, но народ все пёр и пёр. Сзади давили, он сопротивлялся, но, в конце концов, был плотно прижат к ее спине, своей курчавой бородкой почти упершись в ее темя.
Голову дамочка не мыла, как минимум, сутки. Ничего неприятного, даже наоборот. «Естественный запах молодого женского тела», – мысленно сформулировал он, сглатывая сладкую слюнку. Разглядеть ее удалось еще на платформе. Даже без косметики, даже с потухшими, как будто непроснувшимися глазами она имела вполне подиумный вид. Впечатление было такое, будто неприкаянная фотомодель или потерявшаяся в этой жизни пригламуренная киса провела ночь на улице. «Вот бы такую…», – ворохнулась постыдная мысль, в стесненном паху заходила волнами кровь. Через несколько минут ржавый роботический голос объявил остановку и сзади сильно нажали – началась борьба за выход.
– Ссспадииии... – послышался раздраженный шепот, относившийся явно к нему.
Было обидно. Он и так сделал все возможное, чтобы сократить занимаемое место в пространстве. Сумку с ноутбуком вдавил себе в живот, ледяной пакет с пельменями зажал между ног. И даже дышать старался вполгруди. Но она, распластанная на чьей-то спине, все равно выражала недовольство – нервными лопатками, беспомощными локтями. Долго фыркала и страдальчески постанывала. Наконец, произнесла – тихо, но резко.
– Ну хватит уже!
Голос у нее был низковатый, слабый, с неприятной хрипотцой.
– Перестаньте давить! – сказала уже громче.
– Это не я. Это законы физики, – стараясь выдерживать спокойный тон, вполголоса проговорил он, удивляясь собственному остроумию. Рядом одобрительно засопели.
На следующей остановке народу прибавилось.
– А ну-ка, выдохнули! – весело скомандовал чей-то пьяный голос.
– Ребенка не раздавите! Жеребцы! – взвизгнул другой, старушечий.
Створки дверей долго не могли сомкнуться. Возня у выхода отдавалась чувствительными толчками.
– Да сколько же можно! – уже во весь голос стонала она, бешено толкаясь упругим тазом и грозя раздавить ноутбук.
– Я не могу гади Вашего удововьствия гаствогиться в воздухе, – отчаянно затараторил он.
– Да вы же специально! Перестаньте давить!
Он понимал, что лучше промолчать, но почувствовал что-то вроде злорадства: попалась, птичка, сиди и не чирикай!
– Ваши пгетензии не по адгесу. Жавуйтесь на комитет по тганспогту. А вообще, вучше ходите пешком, – негромко, но отчетливо, чтобы слышали остальные, посоветовал он и с почти садистским удовольствием закончил: «Судагыня».
Он почувствовал что-то вроде морального удовлетворения. Наконец-то не спасовал и ответил вполне адекватно, при этом не нахамив. Действительно, ну сколько можно быть бессловесной тварью? Вот Лев Гумилев, кстати, по молодости даже любил в трамваях ругаться. А ведь был дворянин и сын Ахматовой.
– А че на метро-то едем, а? Че не на ламброджини там, не на лексусе, а? Или все папики поиздержались? Кризис, мля? – поддержал его народ в лице щетинистого бугая, прижатого к ней справа.
Запахло стоматологическим запустением и пивным чадом. Она, было, вскинулась, но тут же сникла и более уже голоса не подавала.
Смотря перед собой, он видел сумеречное, стертое отражение ее лица в окне, напоминавшее плохо сохранившийся черно-белый снимок. Его вытянутая голова, увенчанная панамой, на этом снимке причудливо вырастала из ее макушки. На узловой станции этот призрачный андрогин дрогнул и развалился – измученный вагон с облегчением вырвало кипящей человеческой массой.
В этот момент он уже жалел о случившемся: «Нельзя, нельзя так. Все-таки, женщина. Да еще, наверное, избалованная. Надо иметь снисхождение». А через пять минут, на эскалаторе, уже прочно забыл всю эту непримечательную историю, достав из сумки чудом уцелевший ноутбук.
А она, добравшись до своей запущенной квартиры и наревевшись до икоты, села за стол, заваленный грязной посудой, наполнила коньяком большой пузатый бокал. Выпив залпом, закурила, шатаясь, на шпильках вышла на балкон. Постояла немного, легла на широкие мраморные перила и легко, без крика отправилась вслед за окурком, рассыпавшимся мелкими искорками на мокром асфальте.