Повесть о старом актере и его молодой жене I

 

                Детство будущего артиста
               


   Бесчисленное множество детей до меня делали свой первый шаг. И хоть каждая мать с одинаковой тревогой и радостью следила за ними, каждый ребенок делал свой шаг по-своему. В этот решитель­ный момент я был один. Няня прибежала в детскую, когда раздался мой крик. Первая попытка закончилась падением и ушибом.
   Первого слова ребенка "мама" мне не пришлось сказать: мать оставила нашу семью, когда мне не было еще года. Я и старшая моя сестра Мария, в домашнем просторечьи - Марго, жили с отцом и сестрой матери. Жили мы в Москве у Крымского моста в особня­ке, который пополам с сослуживцем-священником снял мой отец - офицер полка, вернувшегося с турецкой кампании. В январе 1877 года здесь я впервые увидел и услышал мир.
   Отец наш уделял детям не много времени, но все же его влияние я чувствовал с первых сознательных дней. Отец был своеоб­разным и занятным человеком. Писал стихи о природе и любви, экс­промтом выводил своим каллиграфическим почерком мадригалы в аль­бомах дам, сочинял поэмы о любовных подвигах товарищей-гусаров и даже создавал былины об армейской службе и воинских доблестях героев-кавалеристов. Его литературные опыты не отличались талан­том или самобытностью, но мило принимались в гостиных доброже­лательно настроенными слушателями.
   Отец любил рассказывать и умел заставить слушать себя. Этот талант, вероятно, был унаследован им от деда - Ивана Ивано­вича Лажечникова, автора "Ледяного дома". Отец мой рассказывал, что его дед был истинным воплощением добродушия и обладал необыкновенным остроумием. Побывать у него, послушать его увлекательные рассказы о былом, подышать его душистым "жуковским" та­баком было в годы юности моего отца громадной радостью и школой. Отсюда и пошли наши литературные вечера.
   Иногда на вечерах пели известные артисты и артистки , но чаще всего развлекал своих гостей мой отец - Ростислав Федоро­вич Благонравов. Он очень не любил эту респектабельную фамилию, мало соответствовавшую его духу. И подписывал свои рукописные произведения в альбомах и списках придуманной им фамилией "Гардин", происходившей, как он объяснял, от "гарды" - пластины или дужки на рукоятке шпаги или сабли. Под этой фамилией он и выс­тупал перед гостями. Через два десятилетия, когда я стал артис­том, я принял этот сценический псевдоним, превратившийся потом в мою фамилию.

                * * *

   Отец мой происходил из довольно богатых помещиков Смоленской губернии. Как и все его сверстники, он рано был отдан в во­енную службу, блистал юным корнетом по московским гостиным, про­водил ночи за карточным столом и "не рвался грудью в генералы". Полк его участвовал только в "турецкой кампании" 1876 года, ког­да во время сербской освободительной войны против турок русские войска только проводили маневры и передислокации в районе турец­ких границ. В войне 1877-78 годов полк не участвовал, а оставал­ся расквартированным в родной Москве. Здесь отец дослужился до ротмистра и ушел в отставку, получив при этом чин подполковни­ка, создававший ему достаточный вес в среде московской аристо­кратии.
   Разрыв между отцом и матерью, покинувшей дом из-за увлечения каким-то офицером, живущая у нас младшая незамужняя сестра матери, занимавшая в доме не совсем ясное место, ставили нашу семью в положение некоторой отверженности. Но, может быть, имен­но благодаря этому у нас собиралось более разнообразное общест­во, чем в других московских гостиных. Кроме литературных и му­зыкальных вечеров одно время в нашем доме занимались даже "возвращением с того света" духов для скучавших на этом свете мос­квичей. Отец увлекался спиритизмом, и знаменитый в конце прош­лого века спирит Энглинтон даже жил у нас некоторое время. Де­ти, конечно, на все эти вечера не допускались, но тем более хо­телось нам с Марго бывать на них.

                * * *

   Я помню себя в уголке под роялем, куда проник незаметно для старших. Отец поет, аккомпанируя себе, - бравурно в паузах и чуть слышными аккордами во время пения. Несколько барышень с обожанием смотрят на него, а поклонник тетушки Елены Ивановны, художник Чичагов, набрасывает ее портрет. Потом отец выходит на середину гостиной и читает свои стихи. Когда он кончает, од­на из барышень в восторге кричит ему: "Браво! Браво!”
   Мне становится завидно. Я тоже хочу, чтобы на меня все смо­трели и кричали "браво". Я еще не знаю, что сделаю, что скажу, но решительно выползаю из-под рояля на ковер, лежащий перед ним, и встаю во весь свой пятилетний рост. Вокруг меня раздает­ся взрыв удивленных восклицаний, и тотчас же денщик отца выно­сит незадачливого артиста из комнаты и передает няньке.
   На другой день, выслушав рассказ о моих подрояльных переживаниях, отец, человек честолюбивый, решил учить меня и сест­ру диалогу Гамлета и Горацио.
   "Мороз ужасный, ветер так и режет", - начинаю я.
   "Да, холод проникает до костей", - продолжает Марго.
   Отец требовал от нас не только знания текста, но и четко­го произношения, соблюдения пауз и даже интонаций. Мне - пятилетнему и семилетней Марго не всегда удавалось угодить требова­тельному режиссеру. И Горацио не раз получал подзатыльник, а косички Гамлета - легкую трепку. И все же, когда, разучив до конца эту сцену, мы выступили в нашей гостиной и я оказался в центре внимания, то, позабыв все предшествовавшие этой минуте мучения, я был счастлив.
   Бывали у меня и другие "выступления". Отец решил взять меня подручным для магнетических опытов. Дело происходило так: меня высылали из комнаты, а гости прятали различные мелкие пред­меты. Когда я возвращался с завязанными глазами, то отгадывал их местонахождение почти всегда без ошибки. Техника этих фоку­сов была настолько проста, что я, не сговариваясь с отцом, по­нял ее с первого сеанса. Отец шел за мной, слегка надавливая на мои плечи пальцами, когда я брал неверное направление, и под­талкивая, когда я шел правильно. Более сложные задания я разга­дывал уже с открытыми глазами, все время руководствуясь незамет­ным для других давлением пальцев отца. Гости бурно восторгались моей необычной "интуицией".
   Так, еще в детстве я приучался к выступлениям перед "пуб­ликой". Мое притворство, моя игра, вознаграждаемые похвалами и поощрениями, стали приучать меня к скрытности.
   Радости в моем детстве было очень мало. Меня одевали, кор­мили, укладывали спать, учили произносить молитвы, шаркать нож­кой перед старшими. Если я слушался, это принимали как должное. Если капризничал или просто не понимал, чего от меня хотят, на­казывали. Няня бранила, тетя ставила в угол и запирала в темной комнате, отец драл за уши, а за "крупные преступления" сек роз­гами. Мы с сестрой были совершенно лишними в доме, хотя, естест­венно, не могли в том возрасте понять это.
   В то время вокруг нашего дома неведомый, необъятный океан бурлил и пенился, подмывая гранит незыблемой, казалось бы, на­бережной, что окружала остров, на котором триста лет строили себе дворцы и крепости Романовы и их приближенные. Но я знал только наш особняк, двор с конюшней, где стояли отцовские рыса­ки, квартиру дедушки с портретами предков и Крымский мост, по которому няня водила меня гулять. А летом - дачу во Владыкине, игру с детьми офицеров - однополчан отца.

                * * *
 
   Когда я подрос, меня отдали в приготовительный класс про­гимназии Вульфа. Я попал в среду новых товарищей, обитатели на­шего дома стали казаться мне все более чужими, захотелось от них бежать. Как-то я получил двойку, за которую меня ожидала порка, и рещил осуществить побег. В то время мне было восемь лет. Я нанял извозчика и дал адрес нашей владыкинской дачи. Я рассчитывал, что ее сторож, добрый ко мне старик, заплатит из­возчику и даст мне денег для поездки в Америку. Но он просто отвез меня к отцу. По возвращении домой я был жестоко наказан розгами.
   Когда подошло время моего поступления в гимназию, я намеренно провалился на экзамене, зная, что в этом случае буду от­правлен в корпус и прощусь со своим домом. Расчеты мои оправда­лись. Вскоре отец отвез меня во 2-й Московский кадетский корпус, всю дорогу читая наставления об офицерском долге и чести фами­лии. Эти наставления не мешали мне: я уже умел притворяться и слушать, не слушая. Дорога была интересная и длинная. Лефортово где находился корпус, было окраиной Москвы. Ехал я в счастливом настроении: разрыв с тяжелой, неуютной для детей домашней обс­тановкой радовал меня.
   Без сожаления я расстался с отцом в приемной, где он сдал меня моему воспитателю капитану Скрябину. Сердечный и ласковый офицер был близок по духу своему гениальному племяннику, в то время кончавшему I-й Московский кадетский корпус. Я часто слушал потом, как целыми вечерами играл будущий замечательный ком­позитор, запершись вдвоем с дядей, очень любившим музыку, в его казенной квартире. Капитан Скрябин жалел кадетов и, в отличие от большинства наших педагогов и воспитателей, относился к нам, как к детям, а не как к малолетним преступникам. Из этого пери­ода жизни образы лишь двух людей остались для меня дорогими - Владимира Александровича Скрябина и преподавателя русской сло­весности Алферова. Все остальные воспоминания давили кошмаром и были продолжением впечатлений, полученных в отцовском доме.
Все отношения между младшими и старшими строились на лжи, стра­хе и жестокости.
   Педагоги отсиживали часы уроков без любви к предмету, с опасением и неприязнью поглядывали на учеников, а те мстили все­возможными проказами и получали за это порку или карцер. С ин­тересом учились единицы. Некоторые зубрили из тщеславных мечта­ний о будущей военной карьере. Большинство же, в том числе и я, переходили от экзамена к экзамену по шпаргалкам. Более сильные кадеты отнимали у слабых все, что можно было отнять, ездили на их плечах, изображая всадников, заставляли приносить после празд­ничных визитов пирожные, а иногда вино и деньги, учили красть у родных.
   Не многое мне хочется вспомнить о семи годах, проведенных в корпусе.

                * * *

   Зимний воскресный день. Я оставлен без отпуска за очередную двойку. Ждать некого и от нечего делать читаю учебник исто­рии. Скучное, сухое описание жизни России я расцвечиваю фанта­зией. Вдруг дежурный вызывает меня в приемный зал.
   Вхожу в зал. Навстречу поднимается тетя Лена, рядом с нею я вижу даму под вуалью. Шаркаю, раскланиваюсь, жду, когда стар­шие подадут мне руку. Я уже кадет третьего класса и умею скрывать свое любопытство, хотя глаза мои так и тянутся к белой коробке в руках незнакомки. Она молча разглядывает меня, а тетя спрашивает: "Неужто не узнаешь?" -  Ответить мне нечего, -  "Это же твоя мама", - говорит тетя»
   Вуаль поднята, но чужие черты не становятся родными. Ни я, ни моя мать не проронили слова, не сделали движения, которое перекинуло хотя бы шаткий мостик над пропастью, созданной раз­лукой. Осмотрев мои руки, пригладив волосы, мать целует меня в голову. Мне становится тоскливо, невольно хочется уйти.
   Свидание кончается быстро. Получив коробку с мармеладом, я кланяюсь, прощаюсь и с облегчением слежу, как удаляется по коридору фигура моей матери. На какое-то мгновение откуда-то из глубины души возникает желание остановить ее, но она идет, не оглядываясь, чужая.
   Больше я уже никогда не видел моей матери. И в душе жила тоска не по этой незнакомке, а по настоящей матери, которая у меня должна была быть, как у любого человека.

                * * *

   Летом отец снимал дачу в одном из подмосковных поместий.
В моей памяти они переплелись с тем, что я видел на сцене, о чем читал. С детства мне знакомы "вишневые сады", "усадьбы Ла­риных", "дворянские гнезда". Ничто в них не мешало болотному застою помещичьей жизни. Дамы веерами из страусовых перьев, а мужчины картами прикрывали зевоту, вызванную скукой безделья.
   И там, пользуясь наивностью и глупостью неофитов, опытные спи­риты заставляли столик крутиться в нужном направлении. И там я видел своего отца в роли организатора пикников, танцев, вече­ров романса и чтения. Все было, как дома в Москве.
   Только две встречи не прошли мимо.
   Однажды дача была снята у Николая Васильевича
Плескачевского, жившего в своей помещичьей берлоге одиноким бирюком. Взлохмаченный, плохо выбритый, с пухлым бесформенным лицом, он походил на опустившегося актера, случайно попавшего в чужое имение, где он только спал и пьянствовал. Этого странного челове­ка могло оживить лишь одно - декламация. Он слушал с упоением, читал со страстью. Перед ним я решился повторить стихи, заучен­ные с отцовского голоса. Правда, читал я не из-за артистических стремлений, а из желания похвастаться своей памятью. Но читал я, видимо неплохо, и меня слушали, со мной говорили об этих сти­хах, как со взрослым, со мной делились впечатлениями об актерах-профессионалах. Это было ново и доставляло удовольствие.
   У Плескачевского я встретил ученика драматических курсов Петрова-Краевского и впервые услышал о жизни актеров. До тех пор я ни с кем не говорил о том, что меня волнует. В среде мое­го отца стеснялись рассказывать о чувствах, а у Плескачевско­го только о них и говорили. Правда, это были чувства героев тра­гедий, но многие из них мне казались близкими. И я впервые по­чувствовал совсем иную, чем тяготившая меня с младенчества, ду­ховную жизнь.
   С особой силой в эти годы всколыхнула мне душу другая встре­ча. Целое лето я прожил в имении богатого помещика, умиравшего от сухотки спинного мозга. Мы с отцом и сестрой жили во флиге­ле большого помещичьего дома. Больной хозяин хотел, чтобы в по­следние месяцы его жизни кругом него всегда было людно и шумно.
   А рядом с ним был совсем одинокий человек - подруга хозяина Оля, женщина с постоянно печальными глазами.
   Не бросившая друга в несчастье женщина чудно пела цыганс­кие романсы о горьком веселье бессонных ночей, о несчастной любви. А кругом нее собирались поклонники ее красоты, не заме­чавшие трагического ужаса Олиной жизни. Жалость приковывала ее к этому чужому дому, из которого в первый же день после смерти хозяина ее выгонят наследники человека, не успевшего или не по­желавшего узаконить их связь.
   Оля сумела увидеть во мне мальчика, лишенного семьи, одинокое существо, нуждавшееся в материнской ласке. И, может быть, ее собственным одиночеством объяснялась добрая Олина любовь ко мне, да еще тем, что в моем присутствии поклонники вели себя сдержаннее и она на время избавлялась от пошлых комплиментов и волчьих ухаживаний. Я не задумывался над причинами, но впер­вые теплая мягкая рука прикасалась ко мне, впервые нежный голос ласково произносил мое имя. Благодарность, радостная любовь, вос­торженное поклонение вошли в мою жизнь, а с ними - и ощущение красоты.
   Август. Наступил день моего отъезда в корпус. Отец везет меня в шарабане по большаку на станцию. Я не успел проститься с Олей и вдруг увидел ее, идущую по тропинке к реке. Я выско­чил из шарабана и побежал к ней по полю напрямик. Спелые колосья били по лицу, но я бежал, бежал изо всех сил. Она остановилась, услышав за собой шорох ржи, взяла меня за плечи, поцеловала в веки зажмуренных глаз. Я едва сдерживал слезы. Она простилась и тихо пошла от меня, сливаясь волосами и золотистым платьем с колосившимся полем.
   Той осенью я вернулся в корпус повзрослевшим и растревожен­ным. До сих пор будущее было для меня понятным: служба, карты, победы в гостиных - словом, повторение жизни моего отца и его товарищей. Теперь же я почувствовал, что меня не тянет к этому, что моя жизнь должна быть совсем иной.
В моем смутном состоянии я встретил неожиданную опору.

                * * *

   Наш преподаватель словесности Алферов задал нам наизусть стихотворение "Анчар". И ждал от нас не оттарабаривания крепко заученного текста, а чтения, при котором будет понятен смысл и настроение пушкинских стихов. Так он объяснил при задании.
   Я начал вчитываться и вдумываться в слова "Анчара”. Его одиночество было мне понятно.
   Когда я читал о человеке, пославшем человека на смерть, я думал об Оле, ради которой я пошел бы на любые муки, - так ка­залось моему детскому уму. Чтобы передать волновавшие меня чув­ства, я припоминал, как читал отец. Тысячи раз слышанные инто­нации, паузы давно заученных с голоса стихов помогли мне пере­дать так текст "Анчара", как я его понимал. Это было наслажде­ние - открыто говорить о том, что давно уже мучало меня и что я скрывал, боясь насмешек товарищей, упреков в неблагодарности отца и тетки! Может быть, я и преувеличивал свои страдания, но все же заброшенность, полное отсутствие ласки в детстве, раннее понимание окружавших меня лицемерия, распущенности, спрятанного по темным углам и за густыми кустами мелкого разврата оправды­вали мое презрение к старшим.
   Настал урок словесности, и я, как в лихорадке, ожидал своей очереди, еле сдерживая бушевавшие в груди слова "Анчара".
По алфавиту в журнале я был один из первых, и Алферов скоро на­звал меня. Почему-то он поставил меня не спиной к классу, а ли­цом к кадетским спинам, рядом с последними партами, где я сидел из-за своих невысоких стремлений к учебе. Я видел всех кадетов и читал, как со сцены.
   Привыкнув к выступлениям, я не боялся чужих глаз. Да их сперва и не было, кроме учительских, да моих соседей-двоечников. Но даже эти зрители поднимали мое творческое волнение. Начал я уверенно, громко:
   "В пустыне чахлой и скупой,
   На почве, зноем раскаленной,
   Анчар..." -
сделал паузу, повысил голос на слове "грозный" и продолжал, раз­гораясь, замечая, что все повернули головы в мою сторону и замерли, а учитель вытянулся на кафедре и поправил очки.
   Кончил я с таким разбегом, как будто взлетел на высокую гору и остановился на самом ее гребне. Где-то внизу, далеко, еле видно все, что было до этих мгновений восторга!
   Алферов похвалил и поставил 12. Сказал, что теперь заданные стихи я буду читать первым. Товарищи с новым интересом по­смотрели на "должницу" - так звали меня, потому что я был в дол­гу перед силачами класса, не выполнял их заказы и не носил им из дому пирожных, наживок и денег.
   Вскоре меня позвал к себе Скрябин. И у него я читал "Анчара ", а потом слушал импровизацию его племянника на эту те­му. Когда через несколько лет я просил студента Консерватории Александра Скрябина, приехавшего в очередной раз к дяде, повто­рить эту музыку, он сказал, что, как и многие свои вещи, не за­писал эту замечательную импровизацию, в моей памяти слившуюся с пушкинскими стихами.
   Гордость моя стала безграничной, когда меня пригласили выступить на корпусном празднике 8 ноября 1889 года. Подумать толь­ко, что было это почти за тридцать лет до свержения Дома Романо­вых, при царствовании Александра Ш !

                * * *

   В ту же зиму я услышал на корпусном вечере сказителя бы­лин Рябинина. Он читал напевно, однообразно и не произвел на меня большого впечатления. Далеким и чужим казалось мне содер­жание его былин. И только одно вынес я впечатление от этой встре­чи. В разговоре с кадетами после концерта Рябинин сказал, что знает пять тысяч былинных строк. Ночью я стал подсчитывать, сколько знаю стихотворных. Вышло три с половиной тысячи.
   К этому времени я уже совсем забросил учение и с жадностью вчитывался в книги стихов, которые находил в нашей библиотеке, у товарищей, дома или получал от Скрябина. Память у меня оказа­лась блестящей. После второго, третьего прочтения я уже помнил стихи наизусть. Поэтому я тратил на текст не более часа, а по­том начиналось вчитывание, вдумывание, отнимавшие у меня все то время, которое надо было отдавать учению. Успехи были все хуже и хуже.
   Так прошли остальные годы в корпусе. Еле-еле я выдержал выпускные экзамены. Низкие оценки дали мне возможность продол­жать учение только во вновь открытом Киевском военном училище. Отец не разрешил мне бросить военную специальность и пойти на драматические курсы.
   - Сперва обеспечь себя заработком, а потом думай о чем хочешь. Сцена - это баловство, а не занятие для мужчины.
   Отец не говорил мне, что я не могу в будущем надеяться на его материальную помощь. Я видел это сам: имение в Смоленской губернии было продано, квартиры в Москве из года в год снимались все менее роскошные, вечера у отца с многими гостями проводились все реже. Отец разорился. Тетя куда-то уехала. Равные по проис­хождению женихи не предлагали Марго-бесприданнице руку и серд­це. Отец готовился уезжать на родину. На Смоленщине он надеял­ся как-то организовать свой быт с бесперспективной дочерью. За­ботиться же еще о бесперспективном сыне он не собирался.

                * * *

   Киевское училище отличалось от других военных училищ тем, что в него наряду с плохо аттестованными кадетами принимались окончившие гимназии юноши из разных семей и даже просто те, кто сумел выдержать приемные экзамены без предварительного оконча­ния среднего учебного заведения. Здесь предстояло разрушиться кастовой стене, отгораживавшей меня ото всего, что не было свя­зано с отцовской аристократической средой.



         Двадцатилетний калейдоскоп подмостков


   О своей актерской жизни, о сценической и кинематографичес­кой работе Владимир Ростиславович Гардин написал три большие книги воспоминаний. 0 нем - актере и режиссере - написано еще больше. А о человеке с этим именем, о его семье, о его страсти собирательства не издано ничего. Жила же сорок лет моя тетя Та­ня не с известным деятелем театра и кино, а с человеком - моим дядей Володей. Каким он был, когда встретился с нею? Что испы­тал он в жизни, к чему стремился, чему верил? Как отважился он связать свою судьбу с молоденькой, но очень самостоятельной и своеобразной актрисой, которая была на полтора года младше его сына? Пусть ответят на эти вопросы записи и наброски Гардина, оставшиеся после его смерти в старом шкафу с секретными замками.

                * * *

   Созданное в последнее десятилетие XIX века Киевское военное училище только еще становилось на ноги, когда в 1894 году в него был переведен выпускник 2-го Московского кадетского кор­пуса Владимир Благонравов. И московский шпаргалочник и лентяй среди разнокалиберных еще более слабых соучеников вышел на од­но из первых мест в учебе. Да и учиться было необходимо - Вла­димир хорошо понимал, что иных средств к жизни, кроме будущей офицерской службы, у него нет. В 1896 году он был произведен в офицеры с отличием.
   Молодой офицер был направлен в новогеоргиевскую крепостную артиллерию. Служба в этой польской крепости была такой же неинтересной, как и учение, а досуг был заполнен танцами, флир­том, болтовней и картами. Молодой подпоручик мог с азартом про­игрывать настоящее и будущее жалование не только среди картежников-сослуживщев, но и в игорном доме довольно близкой Варшавы. Через полвека он рассказывал, как однажды ранним утром возвращался к месту службы босиком по железнодорожным шпалам, проиграв не только все, что было в его карманах, но и сапоги со шпорами. Правда, среди сослуживцев это плохим тоном не счи­талось и на служебную аттестацию не влияло. Как писал Влади­мир Ростиславович, он "таким образом переживал какие-то острые моменты, выбивавшие из нудной монотонной офицерской жизни, рас­сказать о которой ярче Куприна" невозможно.
   Чувство одиночества, царившее в душе Владимира с самого раннего детства, всегдашняя тяга его к свободе все больше овладевали его душой. И он был плохим офицером, начальство отно­силось к нему неодобрительно. С солдатами он не умел держаться по-командирски, сочувствовал им, хотя и не понимал их душой, как людей другого общественного класса. Подпоручика сближала с солдатами общая ненависть к системе насилия, на которой дер­жалась вся воинская служба. Молодой офицер, кроме того, отли­чался вольнодумством, не скрывал своего атеизма и значительную часть не только свободного, но и служебного времени проводил в обществе гарнизонных дам, у которых пользовался определенным успехом. Ко всему прочему, он стал одним из организаторов люби­тельского спектакля, нарушившего домостроевские традиции, ца­рившие среди семейной части обитателей крепости. Надо учитывать, что крепость эта имела военное значение в донаполеоновские вре­мена и за прошедшие с тех пор десятилетия превратилась в обык­новенный гарнизон, пополняемый бесперспективной или бесталанной офицерской молодежью, затем взрослевшей, обзаводившейся семья­ми и служившей здесь до отставки.
   В задуманной крепостным кружком постановке Владимир впер­вые выступал под заимствованным им от отца псевдонимом "Гардин". Он играл благородного заступника обманутой девушки - Булавина в драме из трех действий Кареева "Роковой шаг". Спектакль прошел с успехом, новоявленный артист Гардин своими незаурядными декламациями завоевал славу премьера любительской труппы. Но и этого отвлечения от тоски крепостной службы хватило только на год.
   В Варшаве в это время проходили гастроли артистов Московского Малого театра. Молодой артист-любитель просмотрел все спек­такли блестящих тогда профессионалов. Ему удалось встретиться с ведущими артистами Правдиным и Горевым. После этой встречи и беседы о возможностях стать актером подпоручика неудержимо потя­нуло на сцену. Жалкими показались ему любительские спектакли.
   Он поверил в свой талант артиста и полностью разуверился в бла­гах и перспективах военной карьеры. Не казалось поздно начинать совершенно новую жизнь в двадцать один год.
Подпоручик Благонравов подал рапорт об уходе в запас, на­писал отцу, что больше не может выносить тисков военной службы и после утверждения отставки уехал на Смоленщину. Хоть и далек от Владимира по духу был его отец, но с ним в заштатном и без­дорожном городишке Юхнове жила сестра Марго - единственный близ­кий человек.

                * * *

   Владимир Ростиславович, отставной офицер крепостной артиллерии, стал "шпаком", как до самой старости он называл штатских. В Юхнове на крахмально-паточном и лесопильном заводах с руко­водством, организацией и учетом производства вполне справлялись полуграмотные хозяева заводов. Идти управляющим к крупному помещику-картофелеводу казалось позорным после блеска эполет и звона шпор. И подходящим показалось место акцизного контролера в Смоленске. Впереди была достаточно обеспеченная жизнь госу­дарственного чиновника, проверяющего объем продукции частных предприятий, выпускающих, как говорят теперь, товары народного потребления, облагавшиеся государственным налогом. На какое-то время жизненные потребности заслонили стремление на сцену.
   Для быстрого изучения работы вновь испеченный акцизный чиновник получил назначение сначала на спичечную фабрику, затем на табачную и, наконец, на спиртовый завод. Небольшой виноку­ренный завод приютился рядом с огромным имением. Ничто не на­рушало тишины снежных полей, окружавших имение и завод. Приме­чательного в работе здесь ничего не было. И запомнилось только унылое крякание озябших крестьян-возчиков,обогревавшихся из круговой чашки неразбавленным спиртом, но и спирт не мог развеселить понурых возниц. Их сани медленно уползали по укатанной доро­ге, везя призрачное веселье пьяницам, но горе и нужду их се­мьям. И встававшее перед мысленным взором унылое будущее чинов­ника рождало невольно унылые мысли.
   Снова все чаще возвращались мечты о свободной жизни артис­та. Выход из нового круга тусклого существования был найден в первое же лето только что начавшейся чиновничьей карьеры.

                * * *

   Артист Гардин впервые вступил на сцену профессионального театра в двадцатидвухлетнем возрасте в 1899 году. Это был летний театрик в саду пожарного общества в смоленском городке Рославле. Дебют в роли кассира Зеленова в пьесе Сумбатова-Южина "Соколы и вороны" был, по сути дела, провалом. Но Гардин уже почувствовал себя артистом и в ответ на грозное предупреждение акцизного начальства о том, что "неприлично чиновнику выступать на сцене", ответил просьбой об увольнении губернского секрета­ря ХП класса В.Р.Благонравова со службы. Благонравов перестал существовать. Артист же Гардин еще не один год выбивался в люди.
   Бессловесные эпизодические роли в Риге на голодном пайке, попытки устроиться в какой-нибудь театр в Москве и наконец - удача: третьи роли в труппе Волгиной на Урале и в Одессе. Выезжал Гардин из Москвы с группой новых товарищей в жестком ваго­не поезда, следовавшего в Екатеринбург. В кармане ни гроша, в корзинке смена белья, отцовский костюм, военная тужурка и пара бутербродов. Гастроли в Перми, затем - в Екатеринбурге, первые ро­ли, помощь опытных актеров, верные плечи товарищей, успех гастролей труппы на Урале. Лето 1899 года в Одессе, неудача и развал труппы в городе, избалованном лучшими певцами и актерами Европы. Гастроли Собинова и Шаляпина в Одессе и их пример сценического поведения для молодого актера на всю жизнь. Упорная работа над речью на берегах одесского Большого фонтана в перерывах между ловлей бычков, необходимых для поддержания жизни.
   Напряженная работа в Гродно после одесской катастрофы. Но­вые и новые роли почти без повторения пьес и без дублеров. От работы не избавляла ни болезнь, ни усталость. Старые игранные или бывшие "на слуху" (то есть знакомые зрителям) вещи игрались с одной репетиции, новые шли с двух, максимум - с трех.
   У Гардина еще не было репертуара и потому все свободное от ре­петиций и выступлений на сцене время тратилось на заучивание текста. Гоголя, Островского, Сухово-Кобылина он считал обязательным знать назубок и только неизвестных авторов отваживался играть под суфлера. Начинают вырабатываться навыки в пользова­нии голосом, находчивость, умение владеть телом, то есть то, что в конце концов, после еще многих театральных сезонов ста­нет артистическим опытом.
   Встреча нового XX века в Гродно. Спектакль перед Новым го­дом, его встреча, утренник и вечерний новогодний спектакль - обычная в том сезоне нагрузка труппы из одиннадцати человек. И убежденность, что с помощью опытных артистов гродненский сезон стал для начинающего артиста первым курсом школы театрального мастерства.
   Неожиданное завершение гродненского сезона после небывалого выигрыша в карты у случайно встреченных бывших сослуживцев-офицеров. Возвращение в Москву почти героем. Год назад он выезжал из нее: без гроша, в одном жалком костюмчике. А теперь у него были две пиджачные пары, визитка и сто пять рублей денег - был и актерский гардероб, который каждый артист должен был иметь собственный, и деньги для ожидания подходящего договора с антрепренером. Главное же - за его спиной было уже около двухсот сыгранных спектаклей.
   Сняв рублевый номер в Столешниковом переулке в гостинице "Бристоль", Гардин в коричневой визитке и с пачкой афиш гродненского сезона появился в театральном бюро. Антрепренеры в те годы селились в Лоскутной гостинице, в ее же вестибюле встречались и обменивались новостями актеры. Здесь же размещалось нотариальное бюро для заключений договоров между артистами и их нанимателями. В это бюро теперь Гардин шел уже уверенным в своем хорошем театральном будущем.

                * * *

   Первый год нашего века Гардин проработал на ролях первых резонеров в нескольких труппах: в Царицыне и Таганроге зимой, а затем до конца года - в Кишиневе. Довелось выступать в спектаклях с замечательным артистом того времени Ф.П.Горевым, бе­седа с которым три года назад в Варшаве сделала юного подпоручика артистом. В кишиневском театре режиссера и антрепренера Форкатти - близкого товарища актера-любителя и подполковника в отставке Ростислава Благонравова-Гардина - актер-профессио­нал Владимир Гардин был уже одним из премьеров "Пушкинской аудитории" (так назывался этот театр). Свое название театр оп­равдывал подбором и глубокой постановкой классических произве­дений. "Коварство и любовь", "Идиот", "Маскарад", "Сирано де Бержерак" и другая классика потребовали от Гардина все той же, что и в прошлом году, самоотверженной работы над ролями. Новое, высокое положение в труппе ко многому обязывало двадцатитрех­летнего человека, не имевшего театрального образования и всего три сезона выступавшего на сцене. Времени же для работы над тек­стом попросту не было.
   И офицер запаса нашел выход. Вместо договора на весенний и летний сезон с театром он подписал документы только на осень, а на четыре месяца снова одел офицерские погоны - отбывал положенные по закону лагерные сборы в одном из полков под Кишиневом. Подпоручик Благонравов все лето командовал кавалерийским эскад­роном в качестве дублера штатного офицера. А артист Гардин ис­пользовал все возможное свободное и служебное время для работы над "Вопросами выразительного чтения", "Руководителем для тех, кто хочет быть замечательным актером", наиболее интересными классическими ролями, занимался упражнениями для голоса, выпол­нял уроки дыхания - готовился к осеннему и зимнему сезону. И начал его ролью Бориса Годунова.
   Летние занятия помогли. Сезон прошел успешно. Несколько похвальных рецензий помогли неплохо провести летний сезон следующего года в Юзовке и Славянске, а затем подписать договор в Тифлис к одному из серьезнейших антрепренеров России Н.Д.Красову.

                * * *

   Тифлисский театр поразил Гардина своей красотой. Это был настоящий театр со всеми условиями для творчества. В театре выступали поочередно три первоклассных труппы - русская, грузинс­кая и армянская. Перерывы между спектаклями были большими, го­товиться к выступлениям можно было основательно. Но каждую ра­боту видели строгие, умные и талантливые товарищи, любящая и понимающая театр, очень требовательная тифлисская публика. И каждую работу приходилось продумывать, отделывать наедине и во время репетиций во много раз тщательнее, чем прежде. Роли же были и здесь непростые: Борис Годунов в "Федоре Иоанновиче", Константин в "Детях Ванюшина", Грозный в "Василисе Мелентьевне", Вершинин в "Трех сестрах". Антрепренер Красов был требователь­ным режиссером, был знаком с постановками Станиславского в Ху­дожественном театре и учил актеров его системе.
   Красов верил в возможности молодых артистов и не боялся выдвигать их на сложные работы. Он дал Гардину возможность играть с различными по темпераменту и приемам партнерами, испытал его силы в сложных ролях, научил работать над ролью и по­зволил почувствовать почву под ногами. И требовательная, но щедрая на поощрения своих любимцев тифлисская молодежь не раз с восторгом выкрикивала фамилию Гардина. Когда же в Тифлисе бы­ли назначены гастроли красы и гордости русской сцены Веры Федо­ровны Комиссаржевской, Гардину была поручена ведущая роль ее партнера графа Ижорского в пьесе "Волшебная сказка".

                * * *

   Первая встреча с Комиссаржевской стала началом двухлетней работы вместе с этой гениальной артисткой. Игра Гардина в "Волшебной сказке" показала Вере Федоровне его способности и стремление к реализму на сцене. И Комиссаржевская пригласила Гардина в Петербург в свой театр. Режиссером в этот театр был приглашен Красов. Сезоны 1904-1905 и 1905-1906 годов были годами высшего расцвета "Драматического театра" Комиссаржевской.
   Его сценической верой была провозглашена правда. Постоянно ис­кались новые формы актерской выразительности, но они не отрыва­лись от исполнительских возможностей каждого из актеров. К пси­хологическому рисунку роли предъявлялось повышенное внимание, но и оно не уходило за пределы реализма. Гардин продолжал учиться.
   В конце 1904 года впервые на сцене были показаны "Дачники" М.Горького. Текст драмы актерам зачитал сам знаменитый автор. Гардину была поручена роль Шалимова - писателя, потерявшего читателя, себялюбца, "дачника жизни". Критика отмечала характерные черты гардинского исполнения этой роли, общие для всего его творчества - выдержанность и простоту. Спектакль пролетарского писателя вызвал бурные протесты реакционной части зрителей сто­лицы, и через два месяца по распоряжению полиции пьеса была сня­та с репертуара.
   За сезон 1904-1905 годов Гардин участвовал в постановке пьес "Триель Акоста" Гуцкова, "Нора" Ибсена, "Богатый человек" Найденова, "Мастер" Бара, "Авдотьина жизнь" Найденова, "Эльга" Гауптмана, "Дядя Ваня" Чехова, "Бесприданница" Островского, "Строитель Сольнес" Ибсена. Первый сезон завоевал театру уваже­ние и любовь лучших людей столицы. В прессе отмечалось серьез­ное, чуждое меркантильных расчетов направление руководителей нового театра. Всем своим творчеством Комиссаржевская звала к подвигам любви, преданности, самопожертвования. Этому отвечал и подбор пьес. Не жалея себя, Вера Федоровна не жалела и акте­ров своей труппы. Одна постановка заменялась другой. И почти все они были новыми, нигде не игранными. Ставились они с пяти-­шести репетиций параллельно с уже идущими пьесами и тем же актерским составом. Как и раньше в провинции, Гардин почти все время проводил либо в театре, либо дома, занятый подготовкой новой роли. Только иногда случались дни, когда он уходил в Рус­ский музей или Эрмитаж со своим двоюродным братом А.Лажечнико­вым, а затем в его мастерской встречался с молодыми художниками. Но и в беседах и спорах с ними артист помнил только о сцене.
   Все частные театры, имевшие художественное значение, получали материальную поддержку "извне". Комиссаржевская же, умея собрать вокруг себя талантливых артистов и вызвать восторженное поклонение зрителей, не умела делать "дела" и получать необходимые для жизни театра субсидии. Первый сезон театра закончил­ся в начале апреля 1905 года. Чтобы пополнить кассу театра для дальнейшего существования, часть труппы с Комиссаржевской во главе выехала на гастроли сперва в Москву, а затем в города на Волге. Гастролеры везли шесть пьес, в каждой из которых участвовала и Комиссаржевская и Гардин. Провинция с восторгом прини­мала труппу. Гастроли закончились в Саратове.
   Впервые в прошедшем сезоне Гардин получал небывалую для него ставку - четыреста рублей в месяц. Весь сезон он прожил в дорогой квартире на Итальянской улице, создал гардероб "для любых времен и народов", пытался воспитывать полуторагодовалого сына. После гастролей на Волге он смог материально обеспечить жизнь сына, жены и ее родителей, а себе купил круговой билет из Москвы в Петербург через Будапешт, Венецию, Милан, Люцерн, Швейцарию, Бельгию и Берлин.
   Все страны, через которые пролегал этот сказочный для наших дней маршрут, Гардин, конечно, не смог детально посмотреть, да и не многое из увиденного четко сохранилось в памяти. Но ог­ромное впечатление осталось от Венеции, Альп и всемирной выстав­ки. И яркий след оставило выступление В.И.Ленина в зале "Хандверк" в Женеве 16 июня 1905 года. После митинга Гардину удалось еще немного побеседовать с Лениным по полити­ческим вопросам, в которых Гардин был полным профаном, и о те­атре Комиссаржевской, в котором Ленина интересовала постановка пьес Горького.
   Второй сезон Драматического театра начался постановкой чеховской "Чайки", в которой Гардин играл Дорна. В октябре 1905 года начались репетиции "Детей солнца", написанных Горьким в Петропавловской крепости. С 8 по 15 октября "Дети солнца" шли ежедневно при очень хороших сборах. От жалования за два спектакля актеры и рабочие сцены отказались в пользу кружка "самопомо­щи сценических деятелей". Но только эта пьеса позволила театру продолжать работу в отличие от прекративших спектакли театров Яворской и Маявдю. Выбранные для постановки пьесы "Мужики" и "Голод" Юшкевича, "Ткачи" Гауптмана, "Дурные пастыри" Мирбо бы­ли запрещены цензурой. Тексты других пьес изуродовали вымарки цензоров. И Драматический театр стал уходить от прославившего его реализма в фантастические мистерии Метерлинка, мало понят­ные, бесплотные образы декадентов Пшибышевского и Соллогуба, в бездны духа Андреева.
   Театр Комиссаржевской отходил от реализма с большими потерями. Преувеличенное внимание режиссера к внешнему рисунку ро­ли, стремление главным в исполнении считать создание живописных пятен или скульптурных поз, отрицательное отношение к ак­терской самостоятельности привело к уходу из труппы актеров, выросших и окрепших в условиях бытового реалистического театра. Ушли Корчагина-Александровская, Холмская, Нелидов, режиссер Попов. После участия в условно-символистских постановках "Балаганчика" Блока, "Сестры Беатрисы" Метерлинка и "Жизни человека" Андреева с болью в сердце ушел от Комиссаржевской и Гардин. Рвались нити тончайших и острейших переживаний, сотканных на протяжении двух счастливых лет работы с гениальной "Верой, ра­дующей людей". С нею только в "Норе" Гардин сыграл Крогстада больше сотни раз.
   Царская реакция после поражения первой русской революции, ужасная непрерывным насилием, лицемерием, террором, действи­тельность сезона 1905-1906 года переродили Драматический театр. Но школа работы в нем осталась с Гардиным. Он начал работать во вновь организованном режиссером Н.Поповым Василеостровском театре, сохранившем верность реализму и глубокому проникновению в дух показываемой эпохи и окружающий героев быт.

                * * *

   Позади были уже восемь лет сцены. Гардину шел тридцатый год. Но после двухлетней работы с Комиссаржевской не звучали для него диалоги с другими партнершами, все казалось притупленным. В пребывании на сцене почувствовалась пресность. Ус­пешное исполнение в Василеостровском театре ролей Макбета и Кая Дура в "Макбете" и "Мастере" не могло стереть это разоча­рование в актерской работе. Правда, отзывы прессы доставляли много радости. Признание в столице молодого еще артиста - о чем еще можно было мечтать? Но после двух сезонов, проведенных на передовой фронта борьбы за светлый дух человека, Гардин не мог успокоиться на чисто личных успехах. И он переходит к антрепренерско-режиссерской работе.
   В аристократическом пригороде Петербурга - Терийоках - Гардин организует труппу свободно мыслящих артистов и создает "Свободный театр". По словам одного из современников это был "Театральное портофранко". В театре ставились пьесы, не разрешенные столичной цензурой. Первой постановкой были "Варвары" Горького. Гардин был и режиссером спектакля и исполнителем ро­ли Цыганова, в лице которого он показал всю мертвящую, цинич­ную пошлость интеллигента, потерявшего цель в жизни и не ува­жающего никого и ничто.
   На премьеру пьесы Л.Андреева "К звездам", запрещенную к представлению в Петербурге, приехало много столичных зрителей. Среди них был будущий советский нарком А.В.Луначарский, преданный поклонник таланта Комиссаржевской, любивший ее постоянного партнера Гардина и ставший с этой премьеры другом Владимира Рос­тиславовича на всю жизнь.
   Следующей постановкой Гардин намечал "Ткачи" Гауптмана, а затем - "Враги" Горького, и то и другое - запрещенное к показу в Петербурге. Режиссером был приглашен В.Э.Мейерхольд.
   За "Ткачами" с их социалистической тенденцией была поставлена пьеса Андреева "Савва" с анархической проповедью и "Дурные пастыри" Октава Мирбо с "последним словом" западноевропейского рабочего движения. "Враги" показать не удалось из-за гибели театра, вызванной отказом Гардина отменить постановки "Саломеи" 0.Уайльда и "Ледохода" С.Лешара. В "Саломее" героиня пьесы добивается казни своего возлюбленного Иоанна-Крестителя - одного из наиболее восхваляемых духовенством святых - и целует в губы его мертвую голову. Священный синод нашел эту пьесу кощунственной и потребовал ее запрета. В "Ледоходе" же были выведены иносказательно октябрьские дни 1905 года в Москве, пьеса была при­знана антиправительственной и запрещена к постановке телеграф­ным распоряжением выборгского губернатора.
   За отказ снять эти постановки последовало распоряжение об аресте антрепренера и главного режиссера "Свободного театра" В.Гардина. Его предупредил об этом за час до ареста недолюбли­вавший царское правительство чиновник-финн. Гардин успел сроч­но уехать в Гельсингфорс, а оттуда через границу в Або (в те времена вместо паспорта можно было предъявить любую визитную карточку), добрался до Стокгольма. К осени 1907 года Гардин был в Париже.

                * * *
 
   До начала 1909 года Гардин странствовал по Европе. Он не был "стригущим купоны" рантье, богатым наследником или разоря­ющимся аристократом. Для того, чтобы жить, надо было зарабаты­вать. Поэтому разочарование в актерской работе не мешало Гар­дину за границей заниматься единственным, что он умел - актерской работой.
   В Париже Гардин поселился в Латинском квартале, где в это время обитали русские эмигранты-революционеры во главе с мень­шевиком Мартовым, постоянно восседавшим на бульваре Сен-Мишель в кафе Дар-Кур. Страдальцы революции не работали, а жили на пар­тийные взносы сочувствовавшим им капиталистов. Гардину же надо было искать средства для существования.
   Он снял крошечную "меблирашку" на улице Бертоле, заплатив хозяйке за месяц проживания на полном пансионе. В квартале звучали все языки мира и громче всех - русский. Так что и соседом по столу в пансионе оказался ярко-рыжий ровесник Гардина, пред­ставленный хозяйкой, как месье Фимэ, но умевший изъясняться толь­ко на великом и могучем русском языке. Это был художник Серафим Крестовоздвиженский с практически непроизносимым во Франции име­нем. Был он совершенно без средств и жил тем, что писал меню для ресторанов, украшая их виньетками из пулярдок, спаржи и ома­ров (неизвестные ныне у нас продукты питания). Фимэ объяснил начинающему эмигранту, где можно найти русских артистов левого (то есть - нищего) берега Сены.
   Уже через несколько дней Гардин создал небольшую труппу и репетировал в русском клубе Латинского квартала "Жизнь Челове­ка" Леонида Андреева. Для спектакля была снята пустовавшая цер­ковь святой Мадлен. Фимэ со страстью писал декорации, склеивая для основы в несколько раз оберточную бумагу и разводя краски из каких-то ему только и знакомых дешевых химикалий. Денег Гар­дина хватило только на эти примитивные материалы. На костюмы же и освещение сцены денег не было. Сколоченные в труппу артис­ты были бедняками и, кроме разговоров об искусстве, с утра до вечера были заняты поисками денег для поддержания своего брен­ного существования. Так что материально помочь они не могли.
   Гардину удалось получить приглашение читать стихи на вечере у княгини, обитавшей на правом берегу Сены, украшенном особ­няками богачей. Посетителями были великолепно одетые, спокойные и самоуверенные люди, о поддержании своего существования не думавшие. Исполнителю же помнившихся еще с кадетских лет стихов, порадовавшему уставших от жизни слушателей давнишними воспоминаниями,  дворецкий вручил конверт с четырьмястами франками. Этой суммы хватило на нужные костюмы. На освещение же денег не хва­тило. Но билеты были уже проданы, пришлось рискнуть.
   Спектакль русской труппы собрал много народу. Первый сбор был целиком оставлен для основания в Париже студии художествен­ного развития. Освещение же осталось без изменений. К сожалению, на второй спектакль, предназначавшийся для уплаты артистам и устроителям, то есть Гардину и Фимэ, пришло значительно меньше зрителей. Пресса считала, что смотреть у Гардина было почти не­чего - он показывал кукиш в темноте. Действительно, недостаток освещения совсем не приспособленной для представлений церкви скрывал и декорации и мимику артистов. И если русские, слыша слова артистов, вынесли некоторое впечатление о пьесе, то не знавшие языка французы, плохо разглядев сцену и загадочные действия на ней, вообще ничего не поняли. Третий спектакль "Жизни Человека" не состоялся.
   Но Гардин не сдавался. Выступая в русском клубе, он собрал денег для следующей постановки "Привидений" Ибсена уже не в церк­ви, а в театральном зале "Фемина". В Париже еще не знали этого автора, поэтому спектакль заинтересовал французских театралов. В те годы серьезный репертуар мог позволить себе только театр, субсидируемый правительством или возглавляемый талантливым ор­ганизатором. Мелкие же таатрики Монмартра, пользовавшиеся успе­хом у иностранных туристов, ставили в основном порнографию или пьесы ужасов. И на премьеру серьезной незнакомой пьесы, поставленной неизвестной русской труппой под руководством неизвестно­го русского режиссера пришел почти весь театральный Париж. Мно­го лестных слов о пьесе сказал Фирмен Жемье - режиссер Комеди Франсез. Но и эта постановка выдержала только три представ­ления - не эти вопросы волновали парижан и интересовали иностранцев.
   Парижская публика резко отличалась своими театральными интересами от русской, всегда поддерживавшей светлые по духу про­изведения. А в гардинской постановке не было ни ужасов, ни пор­нографии. И дальше уже нечем было платить за аренду помещения. Для уплаты долгов пришлось продать все имущество театра.
   Десять лет назад в Гродно Гардину повезло в картах, он возвратился в Москву "на коне". В Париже же Фимэ ввел Гардина в об­щество здешних картежников. И после нескольких ночей, проведен­ных у новых знакомых, Вольдемар, как они звали его за ломберным столом, остался без денег и пристанища в пансионате. Ночь, про­веденная в нише пустовавшего собора, закончилась воспалением легких. В почти бессознательном состоянии артист был взят в бес­платный госпиталь дня бедных. В четырехместной палате вместе с ним лежали люди искусства: погибающий от скоротечной чахотки мо­лодой певец, задыхавшийся от хронического бронхита старый скри­пач-нищий и скульптор с раздавленным плечом и рукой, на которые упала глыба мрамора.
   У Гардина, помимо воспаления легких, оказался затяжной плеврит. Сперва больного мучала нестерпимая тоска по родине, в каж­дом сне он видел себя на сцене. Просыпаясь, он с ужасом огляды­вал больничную палату. Потом безразличие отчаяния примирило его с больничным однообразием. Он больше не верил в возвращение в Россию, говорил и думал по-французски, мысли его стали блеклыми и чужими. Одиночество было почти полным. Жена на несколько пи­сем не ответила. Жить в тридцать лет расхотелось, бороться с болезнью не было больше сил.
   Помощь с родины пришла неожиданно и совсем не от тех, от кого ее можно было ожидать. Почти через три месяца болезни Фимэ принес большое письмо с фотографией от Комиссаржевской - ответ на грустную открытку, написанную в первую неделю болезни. Искренне и ласково писала Вера Федоровна о том, что человек должен держаться в строю, пока жив, возвращаться на свое место, как только вернутся силы и работать для блага людей. В конце же четвертой страницы своего письма она сообщала о своей предстоящей поездке в Америку, о нескольких спектаклях по пути ту­да в Париже и о желании встретиться с Гардиным.
   Словно солнечный свет ударил в окно госпитальной кельи. Снова захотелось жить, снова захотелось на сцену. И возвратив­шаяся воля к жизни помогла побороть болезнь.
   Перед самой выпиской из госпиталя в Париж приехал подполковник в отставке Р.Благонравов. Без долгих разговоров он снял для сына чистую и солнечную комнату в том же пансионате, запла­тил за две недели вперед, оставил денег на лечение в Бельгии и Швейцарии и уехал назад в Россию. Вместе с выздоравливающим он успел только побывать в Пантеоне, Лувре и один раз в Комеди Франсез. После спектакля режиссер Фирмен Жемье пригласил моло­дого Гардина участвовать в двух концертах. Они прошли уже пос­ле отъезда старшего Гардина. Молодому же был преподнесен пода­рок от французских товарищей - сбор от второго концерта. Широ­кий русский размах позволил Гардину потратить эти деньги толь­ко на отвальную с новыми друзьями.
   Старый же парижский друг Фимэ уезжал вместе с Гардиным. В Бельгии их пути разошлись: Фимэ поехал искать счастья в Лондон к приятелю-живописцу, а Гардин отправился на отцовские деньги в Женеву лечиться воздухом и молоком. В Швейцарии, кроме лече­ния, Гардин выступал с чтением Достоевского, Чехова, Толстого, Горького. Читал он и по-французски Беранже и Франсуа Вийона.
   Гардин еще не знал, может ли он после окончания лечения безнаказанно вернуться в Россию. И по совету Фимэ из Лондона выздоровевший актер и режиссер отправился в Англию с немерением в русской колонии создать театр прогрессивных драматургов России. Но в день приезда в Лондон, на вокзале Ватерлоо, он потерял записную книжку со всеми адресами и остался один. Семь ме­сяцев, не зная английского языка, он собирал гроши для того, чтобы только не умереть с голоду. Читал русскую классику в клубах, кабачках и просто на улицах еврейского гетто, пока ему не купил билет на пароход в Россию слушавший одно из его выступле­ний дьячок русской церкви. На родину Гардин вернулся с парой белья в коробке от цилиндра и двадцатью пятью копейками.

                * * *

   "Блудный сын" возвратился, надолго затаив свои свободолюбивые стремления. Необходимость есть, пить, оплачивать кровлю над своей головой заставила идти на компромиссы с совестью. И Гардин создает первый в России "театр ужасов" по образцу виден­ных им в Париже. До французских образцов, правда, дойти не уда­лось, получился только "театр сильных ощущений", но уже через полмесяца гардинская труппа играла в Каменном театре пьесу "Клуб самоубийц". Спектакль имел успех, труппа выехала на гас­троли на юг. Гардин ехал так же "хорошо" обеспеченный гардеро­бом, как и при выезде из Москвы десять лет назад: за два года заграничных странствий все его вещи, оставленные у одной из терийокских актрис при бегстве от ареста, бесследно пропали. Зима на севере, как писал он впоследствии, была противопоказана.
   "Антреприза моя продержалась только три месяца. К счастью, я был приглашен в Киевский Лукьяновский Народный дом режиссером Затем поступил главным режиссером и актером в гомельский театр, потом - в николаевский... Я работал над своими ролями с привычной тщательностью и выросшим за годы общения с большими артистами мастерством, что отмечалось в прессе и сказывалось в отношении ко мне зрителей, но уже не мог жить прежней мечтой о достижении актерской славы. Это не казалось мне конечной целью моей жизни. Я понимал, что самый талантливый, профессионально зрелый, признанный публикой артист далек от свободы, потому что хозяином театра всегда будет не он, а деньги и связанная с ними власть".

                * * *

   Скитания по провинциальной России продолжались до конца 1912 года. В январе 1910 года, "в возрасте Иисуса Христа" Гардин приезжает в Петербург, но его бегство из Терийок не забыто столичной полицией. В Императорский Александринский театр его при­нять отказываются под весьма прозрачными предлогами, создать свою труппу очень долго не разрешают. По всему видно, что ни актер, ни режиссер по фамилии Гардин здесь не нужен. Только кит Алек­сандринки Владимир Николаевич Давыдов решается пригласить Гар­дина в свою труппу для участия в предстоящих через год гастро­лях по Сибири. И целый год до этого Владимиру Ростиславовичу при­ходится выступать в отдельных спектаклях самых разных по харак­теру частных театров.
   В день приезда в Петербург Гардин узнал о смерти в больнице для бедных всеми забытого и одинокого Федора Петровича Горева, так много сыгравшего в жизни Владимира Ростиславовича. А через несколько недель пришла вторая горькая весть - на гастро­лях в Ташкенте от черной оспы умерла Вера Федоровна Комиссаржевская. Погасли яркие звезды, освещавшие его жизнь в театре. Не только печаль этих утрат, но и возмущение несправедливостью судь­бы охватили его. Он не мог справиться с сознанием непоправимости ухода из жизни этих талантливейших мастеров, друзей, учите­лей. И совеем уже не хотелось продолжать жизнь театрального ар­тиста. И переставала интересовать режиссерская работа. Но жить было надо, а пути, кроме актерского, уже не было.
   Гастроли с В.Н. Давыдовым были еще одной ступенью школы мастерства для опытного уже актера. Мастерство Давыдова, рассудочного актера, как его называли многие, интересовало Гардина. Он не знал, конечно, что через восемь лет в Школе русской драмы Давыдова будет учиться его будущая жена Таня Булах. Но кто зна­ет , может быть именно работа с Давыдовым придала Гардину опре­деленные черты, позволившие молоденькой актрисе почувствовать в стареющем режиссере близкого и понимающего человека.
   Труппа для Давыдова была набрана очень маленькой, из тринадцати актеров. Исполнителей эпизодических ролей предполагалось находить на месте. Большинство же ведущих ролей, предназ­начавшихся для Гардина, были для него новыми. И в который раз повторялись трудности первого года актерской работы: изо дня в день разучивание и осмысливание текстов, подгонка исполнения под игру Давыдова и совсем не знакомых актеров, отработка роли на единственной общей репетиции. И отрабатывать роль каждый раз приходилось так, чтобы не опозориться перед Давыдовым. Да и свой опыт, свое понимание жизни хотелось при этом показать, как можно ярче.
   Работа труппы началась в Вологде. Поездка во всех отношениях была удачной. Спектакли ставились во всех крупных городах Сибирской железной дороги и проходили с успехом. Только во Владивостоке, где спектакль проходил в старом деревянном цирке, случился пожар. В зале было несколько тысяч зрителей, заняты были даже все приставные места. От паники и гибели многих лю­дей спас Давыдов, спокойно, весело и громко обещавший продол­жить спектакль после выхода на улицу детей и проветривания задымленного помещения. За детьми спокойно вышли взрослые зрители, за ними - артисты, а затем почти сразу же рухнула горящая крыша цирка. Труппа лишилась декораций и костюмов, но продолжи­ла работу еще в Харбине, после чего отправилась в обратный путь.
   После поездки с Давыдовым вторую половину I9II года Гардин работает в Саратовском городском театре режиссером и ведущим актером. В числе ряда пьес здесь были поставлены "Маскарад” и "Живой труп", в которых Гардин играл Арбенина и Протасова. По­сле окончания сезона часть труппы с этими спектаклями приехала на гастроли в Москву. Арбенин и Протасов Гардина в начале 1912 года были вершиной его исполнительского мастерства в театре.
   Гастроли в Москве в 1912 году были по существу последними выступлениями Гардина в театре. Прошло пятнадцать лет актерских исканий. Провинциальный театр и годы скитаний открыли артисту жизнь дореволюционной провинции с самых затаенных и непривлекательных сторон. Это позволило ему создавать образы, насыщенные жизненной правдой, богатые запоминающимися деталями и красками. Чаще всего это были образы отрицательные, с яркой и острой сце­нической характеристикой, с четкостью движения и законченностью внешнего рисунка. Герои его - эгоисты, дельцы, женские "божки", "дачники" жизни, равнодушные ко всему окружающему, внешне аф­фектированные, внутренне опустошенные. Острота исполнения, под­черкивание отдельных деталей, обобщение наиболее запоминающих­ся внешних черт поднимались до обличения. И эти устойчивые пре­делы были характерны для самых разнохарактерных ролей: от во­девилей Урванцева до драм Ибсена и трагедий Шекспира, от Шали­мова в "Дачниках" до Феди Протасова в "Живом трупе”.
   Трудно теперь, через много десятилетий, сказать, что же было первичным, а что - вторичным: внутренняя сущность Гардина в его героях или обобщающие черты этих сценических образов во внутренней сущности исполнителя. Во всяком случае, внешне очень часто Владимир Ростиславович бывал именно таким отрицательным и возбуждающим отрицательные чувства человеком. И таким он бы­вал, когда ему надо было от кого-то избавиться и тем самым до­биться желаемого результата. Он хорошо чувствовал любого собе­седника и умел на него воздействовать в нужном направлении. А затем посмеивался и говорил, что неплохо его разыграл. Но у разыгранных-то навсегда оставалось впечатление о Гардине таким, какого он добивался при розыгрыше. И врагов у него с каждым годом становилось все больше и больше. Только близкие люди понимали, что это - наигранное и просто переставали с ним общаться, когда он вдруг становился жалким, больным или фарисействующим.
И все плохое исчезало...

                * * *

   Трудно теперь, когда давно нет в живых участников тех далеких событий, точно восстановить другую сторону жизни артиста Гардина все эти годы, его, так называемую, "личную жизнь". Но попытаться восстановить эту сторону надо. Без этого невозможно правильно понять основное содержание этой повести о старом ак­тере и его молодой жене.
   Передо мною несколько истрепанных общих тетрадей с беспорядочно вырванными листами и нетолстая папка со стопочками тет­радных листков, рваным блокнотом, отдельными разнокалиберными листами. Начатые и внезапно прерванные наброски, планы повести, тезисы и отдельные мысли. На обложке одной из тетрадок, в которой осталось всего пять листов, после типографского заголов­ка "Тетрадь для записи (карандашом)" аккуратным старорежимным почерком приписано чернилами: "мыслей и заметок вразброд, как в голову приходят; фактов, происшествий вокруг меня, как появляются, возникают от судьбы, от людей. Вл.Гардин". А над заголовком крупно проставлена дата начала записей: "1943-й год. 13-е апреля". Все эти записи - о себе, о близких людях, о мес­те человека в страшном безжалостном мире. И ни слова - об ак­терской работе, обо всем, что вошло в три выпущенные в более поздние годы книги воспоминаний.
   В записках изменены имена. Себя автор называет обычно Константином Николаевичем Галиным или, забывая об этом, "В.Р.Г."
   Его первая жена Ольга Ивановна Преображенская числится Екатериной Федоровной Тымчук.
   Но сын, как и в действительности, везде зовется Юрием. Поэтому неизвестно, правильно ли названы в этих записках встречавшиеся Гардину в жизни люди. Но все-таки по этим записям можно понять многое. А затем и расшифровать некоторые места актерских воспоминаний.
   Попытаемся же сделать это.



        Галин, Екатерина Федоровна и сын Юрий


   Многие годы жил в душе артиста ласковый образ помещи­чьей подруги Оли, впервые в жизни одинокого мальчишки прикоснувшейся к нему теплой рукой. Все мы создаем свой образ женс­кого идеала в детстве или отрочестве. Для него этим идеалом стала Оля, и он пытался встретить женщину, похожую на идеал.
   Это вовсе не значит, что взрослеющий кадет, юный подпоручик или молодой актер вел монашеский образ жизни. И на старос­ти лет любил Народный артист Союза подмигнуть мне - семнадцати­летнему курсанту или двадцатидвухлетнему лейтенанту - наедине и многозначительно сказать: "В Ваши годы я этих дам поставил бы в очередь, как минимум, до Суворовского проспекта" (это от Потемкинской улицы, объясняя неразумность ранней женитьбы). Достаточно вспомнить повести Куприна и пьесы Островского, что­бы усомниться в святости жизни нашего героя в молодые годы. Но встретить свою мечту он надеялся и при этом.
   Встреча эта состоялась в Кишиневе, когда актеру было двадцать три года. Измученный размышлениями о том, как показать Рогожина в "Идиоте" Достоевского - опытного взрослого мужчину, по-настояшему любящего, отвергаемого возлюбленной, ревнующего, то есть испытывающею то, что актером еще не было испытано - его исполнитель попал на благотворительный концерт. И в одном из киосков увидел продававшую цветы девушку - бледную и сероглазую, с тонким ртом и очень резкими по очертанию бровями. Один из общих знакомых представил ей актера и она, не улыбаясь, протянула ему очень узкую, холодную руку, почти не ответив на пожатие. Молодому человеку почудилась в ней грусть далекой ласковой Оли.
   В тот же вечер они танцевали мазурку, вальс, а потом его
представили ее матери и он был приглашен к ним в дом. Три дня он даже во сне видел только это бледное спокойное лицо, на ко­тором нестерпимо хотелось прочесть внимание к себе или хотя бы тень волнения. Они были людьми одного круга, он надеялся на взаимность. Но в день премьеры "Идиота" она познакомила актера с молодым офицером - своим женихом.
   Первая любовь актера была отмечена словами газетного критика: "Гардин изображал на сцене какого-то шекспировского Отелло, а не русского Рогожина из романа Достоевского". Весь вечер он наполнял диалоги с Настасьей Филипповной дикими  страстями - своей первой ревностью и ненавистью.
   Весь кишиневский сезон прошел в двойной жизни: застенчивый и скрытный по природе, униженный сознанием своей бедности актер не решался приблизиться к обожаемой девушке, тем более - невес­те другого. Все мало-мальски подходящие чувства он посылал ей со сцены. Громче, значительней стал звучать его голос, в нем появились новые краски, захотелось играть подходящие по возрас­ту и переживаниям роли. И не только стремлением получить время для освоения театральной теории и новых текстов было вызвано участие в четырехмесячных сборах офицеров запаса. Было в этом и стремление показать возлюбленной, что он по общественному положению не хуже, а по офицерской стати - на голову выше счастливого жениха.
   Следующая зима пролетела быстро. Холодная по натуре сероглазая девушка развлекалась недоступными ей самой, вычитанными чужими чувствами. И она привлекала актера туманными словами и взглядами, возбуждала вновь и вновь в нем несбыточные надежды, чтобы посмотреть, как расцветет он и помрачнеет жених. А потом она всем своим видом и словами отталкивала актера и улыбалась жениху. Но актер не терял надежд, он находил силы ожидания в душе, находя на сцене все новые краски для вечной темы любви, вокруг которой вертелись сюжеты и действующие лица почти всех пьес. Росло актерское мастерство, но не было никаких успехов во взаимоотношениях. Только росла "жажда мщения" без конкрет­ных путей осуществления. Светлый же образ незабываемой Оли не позволял мщение заменить презрением.
   Страдания молодого актера завершились браком возлюбленной и ее жениха в давно запланированные сроки и отъездом безутешно­го влюбленного на гастроли в Юзовку. Любовь прошла довольно быс­тро, но настороженность и недоверие к реальным женщинам остались. И вторая любовь, отложившая свой след на сорок лет жизни, была совсем не платонической.

                * * *

   В страшное время блокады Ленинграда Гардин узнает о смерти своего единственного сына и пишет карандашом на последних страницах почти уже заполненной записной книжки: "Ужасная глава... Гибель Ю.В.Г. Роковое число 17/VI-1942 г. При переправе через Ладогу. Поехать в Ладогу и возобновить картину со слов очевидцев. Поговорить с полковником N. Пробка и гибель
несчастных еще до переезда.
   Прощайте, мои милые большие серые глаза - это его послед­ние слова - Прощай, мой сын. Ты не был мне другом, ты был боль­ным одиночкой, не видел в жизни больших радостей и погиб от уда­ров жестокой (а, может быть, мудрой судьбы). Мы были всегда разъединены с тобой и духом и пространством.
   Я не мог тебя спасти. Ты не хотел остаться со мной и не мог. Каждый прожитый вместе день в июне 1942 года в Лисьем Но­су был кошмаром. Ты хотел уехать в Москву и видел в этом свое спасение, но вместо жизни одинокой и потому страшной получил уничтожение. Я делал многое, чтобы спасти тебя, но далеко не все, что мог.
   Прости!"
   Эту главу Владимир Ростиславович, вероятно, собирался вклю­чить в повесть о своем сыне, которую решил писать, увидев его умирающим от голода в феврале 1942 года и устроив его в больни­цу для дистрофиков. На тридцати аккуратно пронумерованных двой­ных страницах, вырванных из общей тетради, написан план этой повести и тезисы некоторых ее разделов. Первые шесть с полови­ной страниц написаны карандашом и названы "К литературным мате­риалам о Ю.В.Г." На этих страницах - период с 1902 по 1915 год.
   Писал это Гардин, видимо, зимой, когда в квартире было холодно и чернила замерзли. Карандашом же начат 1916 год, а затем - об­веден чернилами. Дальше идут записи чернилами с пропусками, ви­димо, для дополнений. Есть кое-какие дополнения карандашом. И заканчиваются тезисы глав о 1941 и 1942 годах сценой прощания, датированной 17/VШ-1942 года. Здесь, видимо, ошибка в месяце, поскольку прямо перед этим - страница, датированная "с 19/V по 2-ое июня". Окончание плана повести и тезисы о годах войны и бло­кады написаны необычным для Гардина "спешащим" и кое-где труднопонятным почерком, чернилами одной и той же тональности. Это он явно писал сразу не после отправления сына в эвакуацию.
   С чего же начиналась жизнь сына Юрия?

                * * *

   Короткие записи плана.
   "Родился в Москве весной 1903 г. Комнаты в Столешниковом переулке. Свадьба за два месяца до рождения. Шафер С.И.Лемох.
Я был в высоких сапогах.
   Предварительно: гостиница "Марсель". 2 номер. Встреча с
Е.Ф.
   Жуть с ребенком: роды, тяжелые, шипцы. "Поздравляю вас с
сыном". Доктор с 5-ти рублевыми гонорарами.
   Передача сына бабушке и дедушке Федору Ивановичу Тымчук и Евгении Павловне.
   Ярославль. 1903 год. Лето. Бульвар. Встреча с сумасшед­шим. Удар по лицу. Я в серой сюртучной паре, в пенсне. Федор Иванович: "Вы еще хорошо отделались - он некоторым откусил пальцы".
   Отъезд на сезон в Тифлис.
   1903-1904 годы - Юрий в Ярославле.
   В 1904 году, когда ему всего I год с небольшим, он появ­ляется на Итальянской улице в 3-х комнатах и с нянькой. Характер ребенка. Я спал на кушетке и клал часы на стул. Прохо­дя, он брал часы и бросал их на пол.
   Выселение его обратно в Ярославль к Тымчукам.
   Первые проблески сознания, картины воспоминаний:
(Елка, Московский художественный театр?)
а) большие комнаты и закрытые двери;
б) поездка в Ярославль и встреча с воинскими поездами (война с Японией - 1904-05 гг), платформы и солдаты.
   Прояснение сознания в Оренбурге.
   5 лет в Оренбурге - 1905-1910 г. (весна) - с 2 до 7 лет. Нянька. Две квартиры - одна детская. Обеднение Тымчуков - дет­ской уже нет. Гости - лампы. Копоть. Игрушки "Лавра". Прогулки, опасение коклюша, боязнь детей.
   Апаево. Изгнание змеи из куста. Мистическо-космический ужас. Кощмары: лошади под балдахинами, прогулка шубы на краю обрыва, похороны.
   Часто болел в детстве. Инфлюэнца - модная болезнь. Хина (рюмка сладкого вина с хиной).
   Сны. Падение. Ускорение падения, а дальше к 12-ти годам -
полеты.
   Верблюды. Пожар напротив дома.
   Мать: 1-й приезд (сказка) на I-ю квартиру.
         2-й приезд с отъездом на Кавказ. Игрушки. Аэроплан. Кавказ - лето 1910 г.Кисловодск. Знакомство с М.Я.Муратовым. Развитие души. Горы. Виды и т.д.
   Москва - I9IQ, осень - 1915 г.
   1910 - Внутренний рост и развитие благодаря впечатлениям большого города,
   1911 - Звездное небо - наблюдение с мамой на извозчике. Книга
о звездах.
   1912 - "Живой труп". Венок от Ек.Ф. Встреча с Юр.Вл. Кадикинский пер. (Муратова не было).
   1913 - Дом Нирнзее. Приход Юр. ко мне. Подарки деньгами - 25 р., иногда 5 или 10 р. золотом. Любил их получать.
   1914 - Кадикинскии пер. Хорошая квартира. Обособленность и (дикость) Ек.Фед,
   1915, 1916 г. - Юрий Вл. в кварт, в Метрополе. Шикарная квартира!

                I9II. Поездка за границу. Весна

   Варшава. Австрия. Карпаты. Вена: такси-извозчики, кафэ, Пратер, сад. Швейцария: Интерлакен, Женевское озеро, Кларан, Монтре и Веве.Шильонский замок.
   Год смерти Толстого. Разговоры. Авиация. Автомобили. Смерч над Москвой.
   Воспаление легких. Порция каломеля! Чуть не умер.
   Гибель "Титаника" (надо проверить дату).
   Любопытство к отцу. Интерес, когда я приходил. Показывал револьвер. Виноград и вкусные вещи.
   Шелопут. Гимназия - поступление.
                1911г. (8 лет)
   Моя подпись в 1905 году. Ее показывает сыну Е.Ф, в I9II г. Муратов проигрывает в Монте-Карло, Через Берлин. Кларан. Кража вишни. Спал хозяин.
   Лодка. Революционер 30 л. Хулит, компания.
(Шелопут - это Шелопутинская)
                1912г. (9 лет)
   Солнечное затмение! Ребенок - переход в Школьники, Поступ­ление в Шелопут. гимназию. Тяжелая разлука с матерью. Через 1/2 года взят обратно.
                1913г. (10 лет)
   Не похож на Мих. Яковлевича, Собрание вещей, дом особенный - интерес. Телефонные переговоры с Ек. Фед. Знакомство с 0л. Ив. Проводы на лифт.
                1914г. (II лет)
   Лето в Перми у Марии Федоровны. "Курьи” - дача. Независи­мость. Лодка. Ездил по Каме. "Мы за него не отвечаем”. Ревел.
Больным подписан отцом.
   Изводил их. Загонял на середину лодку. Ел орехи. Лодка идет по течению. Кажется, что утонул.
   Война.
                В 14-15 г.
   Реальное училище Пинякова. Арбат. РVII x)                х) РVII - рвать уши позволяется.
                1916 г. (12 лет) - здесь и дальше В.Р.Гардин ошибается на один год, следует читать: 13 лет.
   С.Петербург. Тенишевское училище. Учился неровно. Интере­совался физикой.
                1917 г. (13 лет) - только в начале года.
   Революции Февральская и Октябрьская. Лето у родств. М.Як. Суйда - около Гатчины.
                1918г. (14 лет), т.е. 15 .
   Москва. Летом переехал в Харьков и попал к немцам ("Гетманщина”). Учился в реальном училище, 5-й класс. Астрономия. Эрми­таж (осень) - "Мистер By". Англичанин - я, Муратов - "By".
                1919г. (15 лет), т.е. 16.
   Муратов. Харьков. Театр Синельникова. Е.Ф. уехала в Киев. Приятель Вол. Безсмертный. Астрономия. Ревнивец нач. обсерватории. Уехал. Оставил все Юрию. Киев - осень. Доехал выдумкой об отце.
                1920г.(Киев, У лет)
   Белые. Щорс. Конторщик. Кончил 6 классов реального. Железнодорожный техникум. Ремонтный рабочий на путях.
                1921г. (Киев)
   Помощник военного диспетчера на железной дороге. Голод. Военный паек: I,1/2 Ф. хлеба; II,1/2-IV ф. сахара; 4 кило жмыха. Возчик вещей на тележке за хлеб и крупу.
                1922г. (Киев)
   Мешочник. Обменивал. Голодал, Торговал на базаре огурцами и помидорами. Поехал в Москву ко мне.
                1923г.
   Ялта - появление на моей даче.
                1923-1926 г. - вместе.
                1927г. - разрыв окончательный.
                1928-1941 г. - 13 лет отдельной жизни."

                * * *

   В записках Гардина ни слова нет о его первой жене. Была ли ее фамилия Тымчук, а после брака - Благонравова или Гарди­на, неизвестно. Екатерина Федоровна, и больше - ничего. Кем была она, ее возраст, обстоятельства встречи - полная неизвест­ность. По наброскам же повести о сыне можно понять только, что
встреча Гардина с Е.Ф. была случайной, а близость недолгой. По артистическим же воспоминаниям Гардина можно установить только, что летом 1902 года, когда это должно было состояться, чтобы ребенок родился весной следующего года, в Москве двадцатипятилетний артист был проездом перед гастролями в Юзовке и Славянске. Он не остыл еще после неудачи со своей первой любовью в Кишиневе. Жил в гостинице "Марсель" и ходил в театральное бюро, искал работу на очередной сезон. Подписал договор и уехал на юг. Сперва - Украина, потом - Тифлис.
   Но встреча и близость не были просто интрижкой разочарованного ловеласа. Видимо, Екатерина Федоровна была достаточно ин­тересным и интеллигентным человеком, с которым можно было бы связать судьбу. Координаты свои, по крайней мере, Гардин ей ос­тавил, они переписывались. И на совместное будущее Е.Ф. явно  рассчитывала, иначе ребенка не оставила бы. Жила она в Москве, бы­ла достаточно обеспечена, судя по возможности ее родителей в последующем снимать две квартиры, шел уже двадцатый век. И при моральной несложности зачать ребенка, будучи не замужем, она имела достаточно моральных оснований, материальных возможнос­тей и медицинского уровня московских врачей не довести дело до родов, если бы она не рассчитывала на брак.
   И брак состоялся. Но уже не потому, что Гардин думал о совместной жизни, а потому, что он был порядочным человеком. Душев­ные качества Е.Ф, он, по видимому, знал и был уверен, что буду­щий ребенок - его. и у ребенка порядочной женщины должен быть законный отец. Гардин приезжает в Москву зимой I902-I903 годов в промежутке между спектаклями и наскоро венчается. Венчание было настолько по-походному, что жених не был одет по-парадно­му, а в церковь пришел в дорожном костюме. Театральный сезон в Тифлисе продолжался и молодой муж, естественно, должен был срочно уехать после венчания. Никакой огласки этого брака моло­дые, по-видимому, не делали. Вероятно, встреча перед венчанием показала, что совместная жизнь вряд ли сложится. Гардин-то, наверняка, при его артистической натуре и желании огласки явил­ся бы при полном параде. В сапогах свадьбу не играют.
   Но забота о будущем ребенке, а, может быть, и о его мате­ри, через два месяца зовет Гардина снова в Москву. И он, а не живущие в близком Ярославле родители Е.Ф., ждет сообщения доктора об окончании трудно идущих родов. Сын рождается в снятых для этого недорогих комнатах с помощью недорогого врача. Мать не хочет, или не может, как мне представляется более вероятным, кормить ребенка, и его вскоре передают на выкармливание и воспитание бабке и деду. В последующие семь лет мать видится с сыном ред­ко, если не сказать, что почти не видится.
   Молодой же отец пытается быть "отцом-одиночкой". В летнее межсезонье он приезжает в Ярославль повидать ребенка - путь из Тифлиса неблизкий. А, начав работать в Петербурге у Комиссаржевской с хорошим жалованием и перспективой окончания скитаний по провинции, он берет ребенка к себе. Снимает трехкомнатную квар­тиру рядом с театром, нанимает няньку. Не только работой над ролями, но и решением побольше быть с сыном объясняется, по-видимому, затворничество артиста в это время. И убеждается, что в одиночку, без матери вырастить ребенка ему не под силу. Веро­ятно, в это время, будучи больным, он и подписывает какой-то документ, оттолкнувший впоследствии восьмилетнего сына от него и оправдавший связь его матери с другим человеком. По-видимому, это было что-то вроде отказа от родительских прав. И ребенок на пять лет оказывается с дедом и бабкой. Гардин его все эти го­ды не видит, а мать приезжает дважды: один раз - проведать, а второй - забрать в семилетнем возрасте, видимо устроив свою жизнь с М.Я.Муратовым. Но отчим отцом не становится.
   Сознание у мальчика сложилось без материнского воздейст­вия и близкий для нее человек не становится близким мальчику. Отцом он интересуется, несмотря на показанный ему матерью отказ Гардина от родительских прав. И начинаются довольно частые встре­чи артиста с сыном. Сын бывает у него дома, когда Гардин пере­шел на работу в кино и обосновался в Москве. Гардин все время - а это несколько лет, минимум - пять, старается заинтересовать сына, привлечь его к себе. И даже, видимо, старается создать семью с его матерью. Но ничего из этих попыток не получается.
   Сын становится непокорным подростком, одинаково далеким от ма­тери, отца, отчима, бабки и деда. И это, видимо, постоянно ле­жит на душе Гардина тяжелым грузом.

           "Тиман и К°", "Венгеров и Гардин"

   В 1912 году Владимиру Гардину исполнилось тридцать пять.
С этого года началась его кинематографическая деятельность. В новый для него вид зрелищного искусства Гардин постарался внести не только свой очень многогранный театральный опыт, но и вы­думку изобретателя. Кинематография увлекла его потому, что все в ней для него было новым. И можно было одновременно быть и ак­тером, и режиссером, и разработчиком еще никем не применявших­ся методов сьемок, а потом - и совладельцем фирмы. И основная база все время была в одном месте - в Москве, а ездить ненадол­го для сьемок можно было в любое место страны и за границу. Удовлетворялась его многолетняя "охота к перемене мест", так свойс­твенная бродячим провинциальным артистам, и только в этот пери­од зародившееся стремление создать постоянное гнездо для начав­шейся, наконец, семейной жизни.
   Его женой стала не мать Юрия Гардина - его сына - Е.Ф.Тымчук, а актриса Ольга Ивановна Преображенская. Сейчас, вероятно, практически невозможно установить юридическую сторону дореволюционных браков Владимира Ростиславовича: в его бумагах не оста­лось никаких документов, в книгах об этой стороне жизни вообще нет ничего, а в отрывочных записках - только одна конкретная фраза о Е.Ф.Тымчук, уже приводившаяся. Поскольку тогда был ша­фер, свадьба была в церкви. Был ли развод с Е.Ф. и последующая свадьба с О.И.? Или совместная жизнь с О.И. была "гражданским" браком, характерным для артистов? Отец Гардина уважительно при­знавал Ольгу Ивановну, во всех письмах посылая ей приветы.
   Но он сам много лет жил "гражданским" браком с сестрой своей неразведенной жены, так что юридическую сторону эти приветы не под­тверждают. А после революции церковный брак стал вообще не в счет.
   В первой книге своих воспоминаний, изданной в 1949 году, самыми первыми приведены две фотографии: Гардин в роли Феди Про­тасова в "Живом трупе” в I9II-I9I2 гг, где он играл совершенно без грима и парика, только с накладными усами и бородкой, и мо­лодой темноволосой женщины с правильными крупными чертами серь­езного, хоть и чуть улыбающегося лица, - О.И.Преображенской в I9II году. Гардин на фотографии красив, только чуть растерян - это по роли. Недлинная прическа, высокий лоб с явно "наигранными" морщинами над бровями, большие глаза, чуть худощавые щеки - Гардин вполне соответствует Преображенской. Такими, вероятно, они встретились; именно это и хотел показать Гардин.
   В это время Владимир Ростиславович был уже приглашен в кинофирму режиссером для картины "Ключи счастья". Продолжая рабо­тать весь 1912 и начало 1913 года в театре, Гардин уже думает над сценарием этой картины и мысленно подбирает артистов на ос­новные роли. Для главной женской роли он безоговорочно выбирает Преображенскую.
   Воспоминания писались более, чем через четверть века. Про­шла революция, прошла война и блокада. Книга открывается слова­ми: "Моему другу и помощнику Татьяне Дмитриевне Булах-Гардиной посвящаю эту книгу с благодарностью и любовью". Естественно, что писать о браке с 0.И. Преображенской после такого посвящения было бы несколько странно, и Гардин пишет только об артистке, которая, как правило, играла главные роли во всех кинофильмах, поставленных Гардиным до 1925 года, и участвовала во всех его кино-педагогических начинаниях. И помещает ее несценическую фо­тографию сразу за своей - первой в книге. И помещает еще с де­сяток иллюстраций с Преображенской на переднем плане. Так что, брак этот был многие годы прочным и оставшимся в памяти на всю жизнь, и Т.Д. Булах-Гардина, будучи любимой молодой женой и пер­вым рецензентом книги, свидетельству этой памяти не мешала.
   Гардин писал: " Артистку на роль Мани Ельцовой в "Ключах счастья" я уже наметил. Это была О.И.Преображенская. Недавно закончив студию Немировича-Данченко, она принесла в провинцию (Воронеж, 1912/13 г.)то ответственное отношение к своему делу, которое прививалось в Художественном театре. При нашей первой творческой встрече (я ставил "Эльгу"; играя в этой пьесе Старженского) Ольга Ивановна заинтересовала меня своей восприимчивостью к режиссерским замыслам."
   Как началась их любовь, когда они стали мужем и женой? По крайней мере, второе произошло не в Воронеже, а значительно поз­же. Понять это можно, внимательно вчитавшись в последнюю - тре­тью  книгу воспоминаний. Автор книги "Ключи счастья" , по которой Гардин написал пьесу и разработал сценарий, А.А.Вербицкая согласилась на экранизацию с обязательным условием проведения натурных съемок части сцен в Венеции, как это значилось в ее книге. Договор был подписан в марте 1913 года, до осени ве­лись съемки в России, и только для второй серии картины понадо­билась поездка в Италию. Хозяин компании, а - по-нынешнему - продюссер, экономивший каждую копейку, намеревался отправить в Ве­нецию только Преображенскую и красавца Максимова, игравшего влю­бленного в Маню Ельцову богача. Оператором для экономии должен был в Италии быть итальянец, а режиссеру в тех малоответствен­ных общеплановых съемках вообще, по мнению предпринимателя, было делать нечего. Гардину так и не удалось убедить хозяина в необ­ходимости своего там присутствия, и он поехал за свой счет.
   Эта поездка и была, повидимому, их свадебным путешествием.
   О серьезности их взаимоотношений окружающие явно не знали. И у них самих еще ничего устоявшегося не было, если Гардин не понадеялся на Ольгу Ивановну и красавца-партнера по съемкам, да еще в далекой Италии. И поехал, совсем не будучи богачом.
   Почти через полвека после этой поездки Владимир Ростисла­вович не забыл о яркости полученных тогда впечатлений.
   "Приехали ночью, заняли номер в гостинице "Леон Бианко", - вспоминал он. - Было уже настолько темно, что мы лишь "слышали" Венецию. Рано утром, когда я вышел на знаменитую площадь святого Марка, меня совершенно ошеломило это громадное пространство с серым мраморным полом внизу и ярко-лазоревым небесным потол­ком над ним. Пестрота красок, смешение стилей в архитектуре со­бора, чистая красота строгой колоннады дворца дожей, люди, пе­ресекавшие площадь, белые стаи голубей - эти зрительные и слу­ховые образы с большой силой нахлынули на меня со всех сторон. Однако поддаваться впечатлениям не позволяло время. Нужно было отобрать места для съемок и провести их в возможно кратчайшие сроки. Вместе с встретившим нас оператором Витроци мы отправи­лись осматривать город. Трудность выбора была в том, что слиш­ком многое хотелось снять. Это не значит, конечно, что все кру­гом радовало глаз. Рядом с роскошью и красотой поражали уродст­ва: по узким каналам, протекавшим между обветшалыми домами, по­крытыми чуть не до третьего этажа ярко-зеленой плесенью, плыли вереницы окурков, разноцветных бумажек, ныряли головки овощей и трупики длиннохвостых крыс. На ступеньках лестниц, спускавших­ся к воде, копошились курчавые ребятишки с длинными железными крючками; они вылавливали ими "добычу", проплывавшую мимо. Ка­налы и воздух над ними пахли так омерзительно, что я попросил Витроци увезти меня на более широкие улицы.
   Днем я договорился с комиссионером - полугреком, полуитальянцем - и он привел ко мне гондольеров и статистов. Одеть их во взятые напрокат костюмы он взялся сам. На второй день я уже назначил съемки. Ночь перед съемками Ольга Ивановна, Максимов и я решили провести в прогулках. Как жаль, что нельзя было снять намеченные сцены при свете луны. Темнота скрыла грязь, нищету Венеции. Засеребрилась подернутая зыбью вода. Зажглись в ней светлячки - отражение качающихся на гондолах фонариков. Силуэ­ты зданий с причудливыми линиями балконов и крыш стали таинс­твенными; летучие мыши дерзко закружились над ними, стремясь к свету с мелькавшими в нем ночными бабочками и мошкарой.
   И раздалась музыка. Не перебивая друг друга, а дополняя основную мелодию, подчинившись самому сильному и красивому из голосов, пела, казалось, вся эта необъятная, ласкающая ночь, ночь-симфония.
   Бессонная ночь провела такие глубокие тени вокруг глаз Оль­ги Ивановны, что ей не пришлось гримироваться больной Маней - она и так выглядела разволновавшейся и усталой.
   После окончания съемок (Витроци оказался опытным операто­ром, и они прошли быстро) мы несколько дней провели в музеях Венеции..."
   Хозяева заработали на "Ключах счастья" целое состояние.
   В рекламе к фильму, они не позволили указать фамилии режиссера и оператора. Фильм имел очень большой успех и было опасно, что его постановщиков могут переманить конкуренты. Гардин получил за работу невероятно большую для того времени сумму - 2500 рублей. Впервые он почувствовал себя богачом!
   Много лет уже Гардин жил в гостиницах, меблированных комнатах, пансионатах. Только несколько месяцев в сезон 1904-1905 годов он снимал в Петербурге квартиру, пытаясь приучить к себе сына Юрия и самому привыкнуть к односторонней, но все-таки се­мейной жизни. Вот и теперь, после окончания съемок "Ключей сча­стья" , Владимир Ростиславович оказывается в одесской гостини­це "Пассаж", приехав на зимний сезон в "Русский театр" исполнять свою коронную роль в "Мастере" Бара.
   Но долгая разлука с Ольгой Ивановной оказалась для Гарди­на невыносимым испытанием. Несмотря на лестные отзывы одесской прессы, он нарушает договор с антрепренером-одесситом и закан­чивает зимний сезон уже в Риге, где роли молодых героинь исполняла в это время О.И.Преображенская. Неустойка за разрыв дого­вора искупилась радостью встречи, а потом и компенсировалась многократно небывалым гонораром за кинофильм. Рижский сезон был "лебединой" театральной песнью и Гардина, и Преображенской.
   Супруги снимают просторную квартиру в Москве в доме Нирензее по Большому Гнездиковскому переулку, где им предстоит прожить около десяти лет. Владимир Ростиславович становится режис­сером фирмы "Тиман, Рейнгардт, Осипов и Ко", а Ольга Ивановна - ведущей артисткой почти во всех снимавшихся им фильмах.

                * * *

   У Гардина в достаточно уже зрелом возрасте началась учеба новому - киноискусству, частенько походившая на обучение щенка плаванию. Барахтался опытный уже актер и театральный режиссер умело и очень самостоятельно. На очень многие детали разработ­ки сценария, расстановки декораций и артистов перед камерой, выразительности игры актеров тогда еще немого кино у Владимира Ростиславовича были оригинальные взгляды. Он умел смотреть со стороны на свою работу, объективно оценивать ее и непримиримо бороться за признанное им самым правильным. Из-за этого частень­ко у него складывались напряженные отношения с актерами, операторами и хозяевами. Было у Гардина, в особенности - в первые годы работы кинорежиссером, немало промахов. Он впоследствии эти промахи оцени­вал достаточно сурово и пытался предупредить их повторение у молодых работников кино, когда начал заниматься преподаванием.
   Но и с промахами его работы на кинорынке ценились высоко. Начинающий режиссер не боится самых серьезных тем и экранизирует русскую классическзгю литературу. И эта экранизация, по-видимому, приходится по душе русскому зрителю, с детства знакомому с про­изведениями своих великих писателей, имеющему ясное понимание общей идеи и всех частностей этих произведений и сразу чувству­ющему поэтому какую-либо фалышь в постановке и игре.
   Гардин поставил "Крейцерову сонату", "Анну Каренину”, "Дворянское гнездо", ”Войну и мир", "Петербургские трущобы" по Крес­товскому. Это были полнометражные фильмы, а два последних - двух­серийные. Критикой они были названы "Русской золотой серией" И все эти картины были отсняты и выпущены на экран за 1914 и пер­вые три месяца 1915 года. Кроме них, было выпущено еще несколь­ко фильмов на неизвестные в настоящее время сюжеты, всего же за один только год - десять картин. В наше бы время такие темпы!
   Сценарий "Крейцеровой сенаты", например, Гардин сделал за один вечер, а фильм - за 10 дней. При съемке "Анны Карениной" на разработку сценария и подготовку была отведена неделя, а репетиции и работа актеров перед аппаратом заняли двадцать дней. "Войну и мир" Гардин снимал совместно с известным режиссером Я.А.Протазановым. Параллельно другая фирма вела еьемки фильма на эту же тему. Законы конкуренции потребовали от Гардина и его коллеги сделать фильм за сверхкороткие сроки. Первая серия бы­ла снята за шесть суток и на три дня опередила давно рекламиро­вавших свою картину конкурентов.
   Владимир Ростиславович вспоминал впоследствии, что они получили сверхскоростное задание и открытый счет от фирмы, когда конкуренты уже десять дней вели съемки по заранее подготовлен­ному сценарию, с выбранными заблаговременно и отрепетировавши­ми свои роли актерами, в оборудованных уже и снабженных необхо­димыми декорациями и реквизитом павильонах.
   Подбор артистов режиссеры сделали в пролетке извозчика по пути от директора фирмы в антикварный магазин, где их уже жда­ли вызванные туда по телефону художник-декоратор Сабинский и скульптор Кавалеридзе. Они отбирали там нужные "ампир", бронзу, красное дерево, картины, ковры...
   Было решено начинать съемки завтра же с кабинета Наполео­на без репетиций, поскольку императора должен был играть Гар­дин. Затем сьемки сразу же переносились в соседний павильон. Подготовкой одного из павильонов должен был заниматься Кавалеридзе, а другого - Сабинский. Готовить актеров должен был за­ведующий павильонами Ворожевский - вызывать их к нужному сроку, обеспечивать костюмами и гримом. Гардину надлежало прово­дить репетиции актеров, а Протазанову готовить сценическую пло­щадку и инструктировать оператора. Руководить съемками они на­меревались поочередно. Протазанов все в том же лихаче по пути в ателье предложил:
   - Давайте ночевать в ателье, наладим круглосуточную работу. Сценарий вам придется писать на ходу. Выдумывать нечего.
Все уже выдумано.
   - Конечно, - отвечал Гардин. - Литературного материала серий на десять. А у нас только две... Походные кровати поставим на антресолях, чтобы не занимать кабинет. Как вы думаете, пос­пеем?
   - В четыре-то руки! Это значит - в двенадцать дней? Ночь будет считаться за день - значит, всего шесть суток. Выдержим!
   Напряженная работа позволила обойти конкурентов и принес­ла новые тысячи в карманы Тимана и компании. Но оба режиссера были категорически против таких скороспелок, снижавших правди­вость и глубину произведений. Они готовились к переменам в сво­ей работе и решили поставить перед фирмой жесткие требования.
   Вторая серия фильма "Воина и мир" оказалась последней работой Протазанова и Гардина в фирме "Тиман и Ко". Режиссеры потребовали не более шести фильмов в год и 30% прибыли, фирма же требовала от них десять фильмов при оплате в 15% прибыли. С 1-го апреля 1915 года договоры режиссеров с фирмой были расторгнуты. Гардин в этой фирме сделал шестнадцать постановок за два года.

                * * *
 
   Беспокойный характер Гардина искал выхода из создавшегося положения. Его кипучая энергия и увлечение работой не переносили застоя и тупика. А беспримерно быстрое развитие кинематогра­фии ставило новые задачи перед постановщиками, требовало новых форм. Но с хозяевами на плечах это сделать было невозможно. И Гардин решает дирижировать сам, рискует перейти на независимые позиции. Все свои небольшие сбережения он вкладывает в подготовительный период - подбор репертуара на первый год работы, сос­тавление сценариев, выбор и приглашение артистов, оператора, де­коратора, разработку мест натурных съемок.
   Оставалось найти компаньона, желающего финансировать задуманное и получать половину прибыли. Предложений было много. Из них Гардин согласился на совместную работу с крупным финансовым деятелем В.Г.Венгеровым. Так возникла четвертая в России кино­фирма "В.Венгеров и В.Гардин". Венгеров был в ней капиталовладельцем, а Гардин - сценаристом и режиссером. Новая фирма анонсирвала очень заманчивый репертуар фильмов:
   1.Две серии "Власть земли" и "Крик жизни" о жизни популярной в те годы исполнительнице народных песен Н.В.Плевицкой.
   2."Гранатовый браслет" Куприна.
   3."Приваловские миллионы" по Мамину-Сибиряку.
   4."Накануне" Тургенева.
   5."Дикарка" Островского.
   6."Мысль" Андреева с труппой Московского Художественного театра.
   Всю жизнь Владимир Ростиславович был очень рациональным человеком. Даже в молодости он умел сочетать восторженные впе­чатления от вновь увиденных городов с расчетами приходов и рас­ходов. Вспоминая о своей первой поездке за границу в 1905 году, он писал:
   "... У меня сохранились дневники с записью впечатлений о городах, где я останавливался на несколько дней. Теперь я улы­баюсь, проглядывая эти заметки, сделанные молодым человеком так добросовестно, таким убористым почерком.
   Итоги наблюдений вместе с записью всех расходов. Заглядывать приходилось не только в различные уголки еще невиданной жизни, но и в свой карман".
   Через много лет после этой поездки, после полного круше­ния старого режима, после нескольких войн, после трудного вживания в новые условия, после страшных лет репрессий Гардин со­хранит этот же стиль и напишет воспоминания о жизни в блокад­ном Ленинграде, перемежающиеся приходо-расходными вычислениями.
   Думаю, что все эти расчеты были не проявлениями черт Гобсека или Скупого рыцаря, а анализом затраченных и еще остающих­ся жизненных возможностей, то есть запаса свободы действий. Так было, по крайней мере, до последнего десятилетия жизни Владими­ра Ростиславовича. Деньги он считал не для того, чтобы их было много, а чтобы на них можно было приобрести еще что-нибудь ин­тересное для него - поясной портрет богатой дамы с размашистой подписью И.Репина или маленький листок древнего желтоватого картона с изображением свернувшейся кошки, по характеру испол­нения похожим на манеру Рембрандта. И никогда он не жалел денег на многое, от чего подавляющее большинство окружающих со сме­хом отвернулось бы.
   Не менее, чем деньги, считал Гардин свое время - возможность думать, учиться всю жизнь чему-то новому и самому созда­вать новое. И говаривал, что в этом отношении примером для себя всегда считал Александра Сергеевича Пушкина. Тот свое рабо­чее место всю жизнь делал поближе к месту отдыха - кабинет ря­дом со спальней, а когда гора не пошла к Магомету, он свою квар­тиру выбрал поближе к Зимнему дворцу.
   Как далеко располагались гостиницы и "меблирашки" от десят­ков провинциальных театров, в которых играл Гардин, теперь уже установить трудно. Но театр Комиссаржевской в столице находил­ся на Итальянской улице, на которой обосновался и Владимир Рос­тиславович, надолго устроившийся в театр Веры Федоровны. В на­ше время артисты так рационально жить не могут. Я знаком с дву­мя довольно известными артистами театра имени Комиссаржевской, один из которых живет в ДРВ (дальше Ручьев влево), где, наконец, открылось движение метро, а другой - в Веселом поселке, где это движение откроется еще не скоро. Вряд ли они оба, добираясь по часу до театра и по часу - на ночлег домой, могут тратить это время на оттачивание своих ролей или на размышления о тонкостях исполнения новых пьес.
   Организуя на деньги Венгерова новую кинофирму, Гардин сделал для нынешних времен сказочное - зимнее ателье было размеще­но наверху тринадцатиэтажного дома в Большом Гнездиковском пе­реулке, где жили Владимир Ростиславович и Ольга Ивановна. Там же была снята квартира для конторы нового предприятия. А летнее ателье было выстроено в Петровском парке в двадцати-тридцати минутах езды на извозчике. Затраты времени на переезды при ра­боте были сокращены до минимума.
   Намеченный фирмой репертуар успешно выполнялся. Попутно было снято несколько "кассовых" фильмов на совершенно неинтерес­ные в наше время темы, но весьма заинтересовавшие финансиста фирмы в связи с большими сборами.
   Фирма просуществовала около полутора лет. За это время все больше проявлялось совершенно разное отношение к киноискусству двух его директоров. И, если Гардин в своей работе стремился по­казать зрителю лучшее, что было создано русскими классиками, по­казать как можно более искренне и верно, то Венгерова интересо­вала только материальная сторона труда компаньона. Гардина вол­новали встречи с Куприным и Горьким при обсуждении сценариев по их произведениям, а Венгерова - сроки и стоимость фильмов по этим сценариям и их коммерческая цена. Да и артистов он ценил тоже с этой точки зрения, а не по силе и естественности их иг­ры.
   Назревал кризис. Все чаще вспоминал Владимир Ростиславович слова Горького, узнавшего при встрече, что Гардин, не только сценарист и режиссер кинофирмы, но и ее директор: "... Держитесь подальше от этих акул". Разрыв ускорился призывом Гардина на во­енную службу. Два года шла уже первая мировая война. Все новые и новые жертвы требовало ее ненасытное чрево. Призывали в армию очередных по возрасту, как молодых, так и все более пожилых за­пасников, замещавших отправляемых на фронт кадровых офицеров.
   В июле 1916 года Гардин был призван из запаса и в чине по­ручика зачислен начальником артиллерийского взвода бригады, раз­мещавшейся в Москве. Вскоре он был назначен председателем комис­сии по отбору конского состава для вновь формируемых артиллерий­ских частей. В его функции входило также обеспечение пополнения убыли лошадей в действующих частях Московского военного округа.
   Военная служба Гардина оказалась весьма несложной, да и не обременительной. Он жил дома, ходил в военной форме и бесконт­рольно разъезжал по конным заводам и частям гарнизона. Иногда он появлялся, но делами занимался мало. Судьба побаловала его странным отдыхом, переключив в область, диаметрально противоположную всякому искусству.
   У Владимира Ростиславовича впервые после черырехмесячных сборов в Кишиневе в 190I году появилось свободное время. Он стал приучать себя к периодическим записям своих мыслей. От ки­но он не отошел, но думал уже не о постановках, а об общих ме­тодах кинематографической работы. Он мог наблюдать, спокойно думать, оценить весь бурный рост кинематографии в России и по­пытался оценить природу нового искусства, его самостоятельность, язык, место среди других искусств.
Больше всего Гардина интересовали поиски методов работы.
Он старался сделать выводы из десятков своих постановок и пони­мал необходимость такой работы для дальнейшего развития кино.
   С 15 сентября 1915 года при ателье "В.Венгеров и В.Гардин" бы­ла открыта студия кинематографического искусства для подготов­ки кадров киноартистов. Преподавателями в студию Гардин пригла­сил несколько известных уже в кино специалистов: режиссера, ар­тистку, художника, оператора.
   Это была первая в России школа кинематографии. Гардин стал первым в нашей стране организатором профессионального обучения киноискусству. Его постоянная потребность учиться и находить новое в сочетании с активной и целенаправленной натурой требо­вали отдавать другим все, что он познал и понял сам.
   Но военная служба оказалась щадящей только первые месяцы. Ее условия осложнились разъездами по местам отбора лошадей, ко­торых становилось все меньше вблизи от Москвы, и проверкой от­четности, которая становилась все более воровской. Времени для руководства студией абсолютно не оставалось. Все больше стано­вилось и разногласий с компаньоном. К концу 1916 года фирма пе­рестала существовать в старом варианте. Гардин из нее вышел.
   Впереди был 1917 год - год свободы.

                Р-р-революционные воспоминания В.Р.Гардина
             

      Индейцы горды скальпами.
      Пастух-швейцарец - Альпами,
      Швейцарскими коровами,
      Швейцарками здоровыми,
      Бродячею арфисткою,
      Да русской нигилисткою.
Француз - своим отечеством,
Поддельным молодечеством,
Различными палатами
С дрянными депутатами,
Бульварною трещеткою,
Да рыжею кокоткою,
      Режанами и Саррами,
      А также Дрейфуссарами
      И всей цивилизацией.
      Бритт горд колонизацией,
Огромной территорией,
Старушкою Викторией,
Парфорсными охотами,
Бесчисленными флотами,
Былых побед угарами,
Мысами Трафальгарами.
      Германцы - эполетами,
      Баронов этикетами,
      Августами, Амальями
      С ужаснейшими тальями,
      Крикливыми, вульгарными,
      Но очень кулинарными,
      Плечей и бедер прочностью
      И педантичной точностью,
Возделанными нивами,
Рейнвейнами и пивами,
Сосисками, колбасами
И разными  лампасами,
Речами императора -
Несносного оратора,
Приверженностью к кофею,
Да верой в философию.
Австрийцы горды модами,
Различными народами,
Правлению помехами
И венграми и чехами,
       Словаками, хорватами,
       Красивыми солдатами
       С мундирами расшитыми,
       Повсюду, впрочем, битыми.
Водами минеральными
С гостями катарральными,
Тупым уразумением,
Кронпринца неимением.
Голландцы же - полотнами,
Мужчин руками потными,
       Опрятностью огромною
       И Вильгельминой скромною -
       Расчетливою девою,
       Голландской королевою.
       Бельгийцы - гривуазными
       Изделиями разными,
       Компаньями интимными -
       Все больше — анонимными.
Эллады дети - губками,
Туниками и юбками.
Китайцы - Ли-хун-Чанами,
Своими богдыханами,
Императрицей-фурией,
Фазанами, Манчжурией...
       А мы - самодержавием,
       Поповским православием,
       Различных царств коронами,
       Остзейскими баронами
С их собственным достоинством,
Христолюбивым воинством,
Мостами Петербургскими,
Князьями Ольденбургскими,
Саксонскими, Кобургскими
И прочими, и прочими,
До всяких ссуд охочими,
       Принцессами Дармштадтскими,
       Иванами Кронштадтскими,
       Кириллом и Мефодием,
Высокоблагородием,
Тьмой Августейших блудников,
Развратом их сотрудников,
Петровскими реформами,
Драгун армейских формами,
       Дорог гнилыми шпалами,
       Родами захудалыми -
       То Витте, то Хилковыми,
       Яхт-клуба Хлестаковыми,
       И всей аристократией...
       Решетниковой Катею,
Поэзией Случевского,
Водой барона Вревского,
Борьбою Пытлисинского,
Танцовщицей Кшесинскою,
Сибирской шири ледником,
Сомнительным наследником...
       Жандармами, казаками,
       Чиновниками, баками,
       Шуваловской политикой,
       Буренинскою критикой,
Прославленным злословием,
Полнейшим безголовием
С двуглавою эмблемою,
Трехпольною системою,
Пожарами, засУхами
И гессенскими мухами,
       Гниющим всюду колосом...
       Мазини-душки голосом,
       Московскими Сержантами
       С своими адъютантами,
Актрисою Яворскою,
Эскадрой Черноморскою,
Чинами полицейскими,
Банкетами еврейскими,
Церквей московских главами,
Морозовыми Саввами,
       3абвеньем центра старого,
       Да пьянством Драгомарова,
       Продажными певицами
       С раскрашенными лицами,
Голицинской расправою
С Кавказскою державою,
Домами трудолюбия,
Утопьей миролюбия,
Местами отдаленными -
Преступнонаселенными...
Куда меня на жительство
Должно сослать Правительство!

8 мая 1916

         
           * * *

     Если к правде святой
     Мир дорогу найти не сумеет,
     Честь безумцу, который навеет
     Человечеству сон золотой!


           * * *

Зачем крутится вихрь в овраге,
Вздымает пыль и вихрь несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханье жадно ждет?
       Зачем от гор и мимо башен
       Орел летит, могуч и страшен,
       На черный пень? Спроси его...
       Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона? -
Как месяц любит ночи мглу
       Затем, что ветру и орлу
       И серду девы - нет закона!
Таков поэт...
И для него - закона нет!


На этом месте повесть обрывается (примеч. редактора)