Война. Из кн. Сквозь годы двадцатого века

    

     Очень хорошо помню 22 июня 1941 года, когда по радио (у нас был радиоприемник) прозвучала трагическая речь В.М.Молотова (министра иностранных дел), который возвестил нам о начале войны и бомбардировке г. Киева. Стало как-то тревожно сразу, хотя никто еще не предполагал, как будут развиваться события. 
     Через несколько дней после объявления о начале войны мы ощутили первое ее проявление. Пролетел немецкий самолет и сбросил первую бомбу. Мы услышали взрыв и ощутили, как вздрогнула земля. Потом мы, ребята, бегали к тому месту, где упала бомба, осматривали воронку и собирали осколки. Бомба упала на краю станции - у семафора. Она была небольшого калибра (около 50-100 кг.), упала метрах в пятидесяти от полотна железной дороги и не причинила никакого ущерба. Но это была первая весточка войны. Фронт стремительно приближался.
     В дальнейшем на нашей станции, которая была плотно окружена густым лесом, стали разгружаться эшелоны, прибывающие на фронт с вооружением и боеприпасами. Боеприпасы разгружали из вагонов и переносили на склады, оборудованные в ближнем лесу.
    Прилетал немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик, так называемая "рама", делал пару кругов над станцией, сбрасывал четыре небольших бомбы (для порядка) и улетал. Но после этого прилетали несколько тяжелых бомбардировщиков, которые производили интенсивную бомбардировку станции и прилегающих лесных массивов, в которых штабелями были сложены ящики со снарядами, минами, патронами. После такой бомбардировки на станции долго продолжали рваться эшелоны со снарядами,  в лесу тоже  горели и рвались склады с боеприпасами, горели и взрывались цистерны с бензином и соляркой.
  Мы наблюдали за всем этим со стороны, потому что все жители станции (и мы в том числе) разбежались по соседним деревням. Наша семья, в частности, поселилась в доме у одного из хорошо знакомых сотрудников станции на маленьком поселке "Яшкина Пасека" в семи километрах от станции. С этого места нам было хорошо видно, как заходили пикирующие бомбардировщики на бомбежку станции, как отделялись от них бомбы, хорошо слышны были взрывы, а затем черные клубы дыма от взрывающихся боеприпасов и рвущихся цистерн долго витали еще над местом расположения станции. Наблюдать за этим было интересно, но мы понимали, что там находится наш отец, и после такой бомбежки очень слабо надеялись на то, что он останется жив. Можно представить себе, какая там складывалась обстановка, когда на маленькую станцию заходили и сбрасывали бомбы пять тяжелых пикирующих бомбардировщиков.
  Несмотря ни на что, станция продолжала функционировать, а поэтому обслуживающий персонал находился на станции и продолжал работать. В частности, наш отец - начальник станции - обеспечивал нормальную деятельность всех её механизмов. Часто после бомбежки в наш поселок прибегал обезумевший от ужаса дежурный по станции с флажками в руках, но отец наш всегда находился там. Естественно, во время бомбежки они прятались там в специально вырытых окопчиках, но сразу после бомбежки выходили и продолжали свою работу. Потом отец рассказывал нам, что в некоторые моменты они оставались на станции вдвоем с машинистом паровоза и сразу после бомбежки растаскивали вагоны с горящими и взрывающимися в них снарядами, спасая уцелевшие. Он расцеплял вагоны в рвущемся эшелоне, а машинист увозил уцелевшие вагоны за пределы станции. Следует отметить, что сцепка вагонов в те времена представляла собой не совсем простую операцию. Сцепной механизм состоял из тяжелых крюков и петель, которые стягивались червячным приспособлением. Поэтому в штате железнодорожных работников существовала даже специальная профессия – сцепщик.
Сейчас можно бы назвать этих людей неизвестными героями, поскольку никто нигде их поистине геройскую деятельность не отметил. Но тогда они просто добросовестно выполняли свою (очень важную для страны) работу.
     Изредка отец приходил к нам (за 7 километров) - усталый и грязный - покушать и передохнуть, а затем уходил снова - станцию нельзя было оставить, она работала. После каждого налета на станцию, наблюдая бомбежку, взрывы и клубы дыма со стороны, мы не надеялись, что отец все еще останется в живых. Эту станцию немцы бомбили очень интенсивно.  Но он все же возвращался живой. Так происходило около двух месяцев. Фронт уже подходил близко.
В это время на прилежащих к лесу полях стали строить оборонительные сооружения в виде противотанкового рва и деревоземляных огневых точек (ДЗОТов). Для сооружения этих укреплений было мобилизовано большое количество людей. Целыми днями тысячи людей вручную копали  эти рвы (глубиной около 3 метров) протяженностью в несколько километров, а немецкие самолеты летали мимо и не препятствовали этим работам. Они только сбрасывали агитационные листовки.  В дальнейшем выяснилось, что они и не собирались проходить через эту местность фронтом, а охватили все Брянские леса кольцом, в результате чего мы все оказались в тылу у них, когда фронт был уже под Брянском и пошел дальше на Москву.
  Таким образом, наша эвакуация, к которой  мы готовились, осуществиться не смогла. Железная дорога оказалась перерезанной, станции функционировать перестали. В окружении оказалась и значительная часть армии (по моим сведениям - 3-я Армия). Фронт уже был где-то далеко под Москвой, а у нас немцы еще не появлялись - было полное безвластие. Личный состав окруженной армии стал потихоньку расползаться: кто-то попал в плен, другие разбрелись по окрестным селениям, часть стала прятаться в лесу. В селениях было много одиноких женщин, которые охотно принимали у себя на жительство бывших военнослужащих - "принимали в зятья".
  Спрятавшиеся в лесу военнослужащие в дальнейшем составили костяк будущих партизанских отрядов. Помню, зашли как-то к нам два лейтенанта. Отдохнули, покушали и сказали нам с братом (мне было 12 лет, брату - 13): "Ребята, мы спрятали вот в таком-то месте под пнем свои наганы. Сходите и заберите их".  А сами ушли неизвестно куда. Мы с братом пошли в указанное место, нашли два нагана с патронами, принесли домой и дома спрятали. Правда, по дороге соблазнились и постреляли из нагана по белке. Нам казалось, что попасть в белку ничего не стоит, но это оказалось нам не под силу. Уже потом, когда я стал студентом и серьезно занимался стрелковым спортом, я понял, насколько наивны были наши тогдашние представления о качестве стрельбы.  В дальнейшем, по прошествии некоторого времени, эти лейтенанты, преобразовавшиеся в партизаны, пришли к нам снова и попросили вернуть им оружие, за что были нам весьма благодарны.
В те времена многие из так называемых "окруженцев" бросали свое оружие в лесу и подстраивались под гражданских лиц, чтобы не попасть в плен. А мы, ребята, ходили по лесу и собирали это оружие. Поэтому у каждого из нас был в запасе довольно солидный арсенал вооружений: винтовки, патроны, гранаты, реже пистолеты и наганы. В дальнейшем к ним прибавились толовые шашки, искровые взрыватели, бикфордовы шнуры и т.д. Мы весьма хорошо разбирались в устройстве и назначении всех этих видов вооружений.  Отлично знали, как устроены ручные гранаты, как - противотанковые, и каковы принципы их действия. Помню даже, что самозарядную винтовку Токарева (СВТ), которая работала в полуавтоматическом режиме, мы запросто переделывали на автоматический режим, и десять патронов, находившиеся в магазине винтовки, выстреливались сразу. Правда, все эти познания не давались нам даром. Многие из ребят за свою любознательность поплатились жизнью. Подрывались главным образом на гранатах, используя нестандартные взрыватели. Но оставшиеся в живых учились на опыте своих погибших товарищей.  Последствия такого ребячьего любопытства не прошли стороной и мимо меня, но об этом - несколько позже.
Наблюдения над жизненной ситуацией в те времена дают мне основания делать некоторые обобществленные выводы. Естественно, что внезапность нападения гитлеровских войск на Советский Союз, их предварительная длительная подготовка к этому нападению, уничтожение в результате этого большого количества наших вооружений (в частности, самолетов) на аэродромах и складах создали для немецкой армии большое преимущество, что, конечно, сразу сказалось на результатах начала войны. Преимущество немецкой авиации в воздухе в начале войны было господствующим. Очень больно было наблюдать за воздушными боями, в которых наши совершенно незащищенные "ястребки" бросались на бронированные немецкие самолеты и часто погибали, не достигнув цели. А немцы бросали листовки, в которых писали: "Ваши летчики отважные, а самолеты бумажные". Да и в наших некоторых песнях это отмечалось: 
                "Хороша броня перкальная твоя,
                Все снаряды пролетают сквозь тебя.
                Ты лети, лети, красавица У-2,
                У меня надежда только на тебя".
    Почему так получилось, что мы оказались совершенно не готовы к отражению агрессии, это вопрос особый. По этому поводу уже написано и еще будет написано немало. Это вопрос для большой дискуссии. Однако факт остается фактом. Страна оказалась не готовой к этой войне. Но и Гитлер не все рассчитал, начиная эту войну. Он слишком был уверен в своей победе, окрыленный успехом завоевания западных стран. Эта самоуверенность и надежда на "блицкриг" (молниеносную войну) заглушили в нем чувство осторожности, и он наделал много непоправимых ошибок, которые, естественно, сказались на конечных результатах войны.
  В частности, я считаю, одной из крупных ошибок Гитлера было его отношение к военнопленным. Я видел и немецких военнопленных в Советском Союзе. Они жили не в комфортных условиях, принимали участие в строительных работах, и питание их было тоже скудным. Но все же их кормили, несмотря на то, что сами жители Советского Союза питались примерно так же плохо, и строго следили за санитарным состоянием их бытовых условий..  А вот наших военнопленных немцы размещали в лагерях за колючей проволокой (и во всемирно известных концлагерях) в очень плохих условиях и почти не кормили. В этих лагерях была сплошная завшивленность и антисанитария, в результате чего ежесуточно сотни людей погибали там от сыпного тифа и других инфекционных болезней. Я помню, что некоторые женщины ходили к месту расположения таких близлежащих лагерей военнопленных (за несколько десятков километров) и искали там своих пропавших родственников, Как ни странно, некоторым из них удавалось вызволить из плена своих истинных или надуманных родных.
  Как это сказалось на результате войны? Я думаю, весьма ощутимо. Что бы там ни говорили об энтузиазме и патриотизме, что, естественно, имело место, но все же в основном у людей (и среди личного состава армии тоже) преобладает чувство самосохранения. В первый период войны, когда советские войска ничего не могли противопоставить мощи немецкой армии, подкрепленной армиями союзников (венгров, румын, итальянцев), настроение и дух личного состава Советской армии были подавлены. В период всеобщего отступления мало кто надеялся на успех нашей армии в будущем, тем более, что преобладание в мощной технике немецкой армии было очень уж очевидным. Многие солдаты, особенно попавшие в окружение, видели свое спасение в плену, а поэтому не очень сопротивлялись против пленения. По всей видимости,  это не осталось вне поля зрения спецслужб Советского Союза, в результате чего к людям, вернувшимся из плена, у советских спецслужб, мягко выражаясь, было весьма и весьма настороженное отношение.
Однако в будущем, познав условия, ожидавшие их в плену, солдаты перестали сдаваться в плен, потому что там их ожидала весьма печальная судьба. В плену солдат ожидала смерть, сзади (после приказа "Ни шагу назад!) - тоже смерть (заградотряды) или зачисление в штрафные роты и батальоны, что, как правило, было равнозначно смерти. Оставалось только отчаянно сражаться "до последней капли крови". И это, естественно, сказалось на результатах сражений. Боевая мощь советской армии резко возросла.
Когда окружение Брянских лесов немецкой армией было завершено, и железнодорожный узел Брянск оказался в руках немцев, движение по железной дороге в нашей местности прекратилось, и оставшиеся живыми железнодорожники, обслуживавшие это движение, разбрелись по окрестным селениям. Наш отец тоже остался в живых и пришел к нам в поселок Яшкина Пасека, находившийся на границе леса.
Изредка мы наведывались на станцию на место нашего прежнего жительства и забирали кое-какое своё оставшееся там  имущество.  На удивление, после интенсивных бомбежек  само двухэтажное кирпичное здание станции, где располагалась и наша квартира, осталось стоять, хотя  растрескалось и было частично повреждено. По всей видимости,  немцы не старались разрушить само здание станции, а наносили удары главным образом по эшелонам с боеприпасами и техникой и по окружающему станцию лесу, в котором складировались разгружаемые боеприпасы.
Однажды мы с братом пошли на станцию, но, не дойдя сотню метров, скрываясь еще в лесу, услышали на станции галдеж и крики на чужом языке. Мы поняли, что это пришли немцы, испугались и побежали назад. Похоже, что 7 километров мы пробежали по лесной дороге бегом. Сразу на поселке мы рассказали всем, что на станции немцы. Все затихли в ожидании неведомого и стали смотреть в окна. Через несколько часов из леса показалась грузовая машина, на крыше которой стоял пулемет, а в кузове - солдаты, и несколько мотоциклов с колясками (и тоже с пулеметами). Они остановились, разгрузились и по три-четыре человека стали обходить дома. В нашу хату направились три человека: один офицер с обнаженным пистолетом в руке и два долговязых солдата (или ефрейтора) с автоматами. Они осмотрели коридор (сенцы) и обе хаты (по обе стороны от коридора). Офицер ткнул пистолетом в грудь отцу и спросил:
    - Зольдат?
  Мы все стали объяснять, что отец не солдат, а железнодорожник - "локомотив". То же самое объяснили и о хозяине дома - относительно молодом мужчине. Офицер удовлетворился:
    - А, локомотив, гут!
А долговязый ефрейтор сказал молодой хозяйке:
    - Матка, сало!
  Хозяйка достала кусок свиного сала и подала ему. Он сразу стал есть его, откусывая от всего куска.  Походив по домам, они забрали с собой четырех человек молодых солдат-окруженцев, которые раньше прижились у молодых хозяек, оставшихся без мужчин, и уехали. По всей видимости, такие вот солдаты и пополняли ряды военнопленных. Все это происходило осенью 1941 года. После этого немцев до весны мы не видели, а на поселке царило безвластие. Каждый по возможности занимался своим нехитрым сельским делом.
В это время (зимой 1941 года) из остатков личного состава армии, попавшей в окружение, в Брянских лесах начали организовываться партизанские отряды. А в соседних полевых районах (рядом с лесными), как и в других оккупированных местностях, немецкие власти стали организовывать отряды полиции.
Весьма наивно представление о том, что граждане по своему желанию могли вступить в партизаны или пойти служить в полицию. Все зависело от обстоятельств. Кто из мужчин призывного возраста попал в зону действия партизанских отрядов, тот автоматически становился партизаном, а кто оказался в оккупированной зоне, того призывали служить в полицию или в оккупационную администрацию. Отказ и в том, и в другом случае был чреват весьма опасными последствиями.
  Осенью 1941 года, когда партизанское движение еще не успело организоваться, в наш поселок, находившийся на границе лесной зоны, нагрянула группа полицаев из районного центра, который находился в поселке Локоть. Немного пограбив население поселка (особенно, как мне помнится, их интересовал сахар), полицаи собрали оставшихся не у дел железнодорожников (человек шесть) и увезли с собой. В том числе арестовали и нашего отца. Ему затем предложили должность начальника станции Брасово, но он отказался, а поэтому его посадили под следствие в тюрьму предварительного заключения, в которой он просидел до самого освобождения от оккупации. Расстреливали их и в этой тюрьме каждый день. Как рассказывал отец, обычно к вечеру дверь в камеру открывалась, и охранник называл чью-нибудь фамилию. Они уже знали, что это повели на расстрел. Прямо за зданием тюрьмы в лесу были вырыты окопы, к которым охранник подводил заключённого и стрелял ему в затылок. Здесь же его и закапывали. Массовые же расстрелы партизан производили в другом месте - в стационарной тюрьме, которая находилась в другом конце поселка Локоть на территории бывшего конезавода. Там известную славу приобрела Тося-пулемётчица, о которой подробнее расскажу чуть позже.
К нашему счастью, следователь, который вел дело нашего отца, оказался знакомым, и, похоже,  он знал отца с хорошей стороны. По всей видимости, большое значение сыграло также то обстоятельство, что наш отец не состоял членом коммунистической партии. Возраст у него был уже довольно солидный, а к тому же он отпустил большую бороду, и все называли его не иначе, как дедушкой. А поэтому его не расстреляли, а примерно через полгода перевели даже в так называемую "рабочую камеру" на более свободный режим. То есть днем он работал рабочим в молочно-приемном пункте, а вечером должен был отмечаться в тюрьме. В дальнейшем, когда фронт стал двигаться в обратном направлении, он стал отмечаться там все реже, а затем и вовсе перестал туда являться. Немцам и полицаям было уже не до него.
В посёлке же "Яшкина пасека", где мы с бабушкой продолжали жить, зимой уже к нам стали наведываться и партизаны. Заходили с оружием в хаты, спрашивали:
    - Казенные вещи есть?
Под казенными вещами подразумевались шинели, гимнастерки и военные брюки, которые солдаты окруженной армии охотно отдавали местным жителям в обмен на простую гражданскую одежду, чтобы скрыться от пленения.  Естественно, жители отдавали партизанам не только военную одежду и обувь, но и белье, и продукты. А мы - ребята - сдавали им собранное и сохраненное оружие и боеприпасы. В частности, мы с братом отдали им винтовку, полуавтоматическую самозарядную винтовку Токарева (СВТ), две гранаты, полный солдатский котелок патронов.
Так мы и жили всю зиму: то полицаи к нам нагрянут, то партизаны. И те, и другие требовали себе определенную дань.
Естественно, это были еще не настоящие партизаны. Это были люди, прятавшиеся в лесах от пленения. Они не были организованы, у них было очень мало оружия и почти совсем не было боеприпасов, а поэтому никаких боевых действий они еще не предпринимали. Они только изыскивали средства для обеспечения своего существования - главным образом за счет местного населения. Настоящие партизанские действия они начали осуществлять, начиная с 1942 года, когда из центра понемногу стали руководить этим движением и помогать оружием, боеприпасами, средствами связи.
В это время партизаны решили организовать в нашем поселке "самооборону", а также поставили мины в лесу на дорогах, ведущих к селениям, занятым немцами. Отряд "самообороны" сформировали из 4-5 ребят 14-15-летнего возраста. Командовать поручили 70-летнему деду. Брат мой вошел в состав этой самообороны, а меня не приняли, потому что мне еще не исполнилось даже 13 лет. Однако я тоже иногда приходил в опорный пункт (штаб) этой самообороны, расположенный в одной их хат.
Однажды я подходил к этой хате и вижу, что один из ребят (членов этого отряда) пытается выстрелить из обреза винтовки, который он крепко закрепил  к столбу у ворот стволом вверх . Он дергал за суровую нитку, которую привязал к спусковому крючку, а сам прятался в коридоре. Когда я подошел, нитка у него оборвалась, а он крикнул мне, чтобы я отвязал обрез от столба. Я отвязал,  открыл затвор и увидел, что там заложена гильза патрона, доверху засыпанная порохом. Я удивился, что он боится выстрелить холостым патроном, закрыл затвор и крикнул ему: "смотри". Когда я нажал на спусковой крючок, произошел выстрел очень большой силы, из ствола вырвался столб пламени, и я еле удержал обрез в руках. Парень подбежал ко мне и рассказал, что он боялся выстрелить из обреза полным патроном, а поэтому вытащил из патрона пулю, отсыпал большую половину пороха, потом вставил пулю и выстрелил. Но пуля застряла в стволе. Тогда он в другом патроне оставил больше пороха и снова выстрелил. Вторая пуля тоже застряла. Тогда-то он уже забоялся держать обрез в руках и привязад его, а в патрон насыпал максимальное количество пороха. К счастью, обрез выдержал такую нагрузку, и все обошлось..
Ближе к весне, когда снег еще не совсем растаял, часов в пять утра в лесу прогремел взрыв. Все всполошились, отряд самообороны сбежался и стали советоваться, что делать. Заподозрили, что идут полицаи.  Ждали несколько часов, но все было тихо. Тогда решили послать нас - ребят - в разведку. Узнать, что произошло. Мы с братом вдвоем пошли по дороге, на которой стояли мины, стараясь идти по обочине. Примерно на расстоянии полукилометра мы увидели одну мину в виде деревянной коробки. Снег с нее растаял, и она стояла на дороге обнаженная. А в нескольких десятках метров от нее виднелись следы от второй мины. Там была небольшая воронка, а вокруг - клочки волчьей шерсти. Мы вернулись с радостным известием - на мине подорвался волк.
Но весной 1942 года немцы затеяли наступление на зону расположения партизан, а поэтому венгерские войска (мадьяры) заняли наши приграничные с лесом поселки и сожгли их, чтобы уменьшить возможности существования партизан. В глубину леса они пойти побоялись, поскольку селения там встречались редко, да и те были уже частично разрушены. Естественно, что против регулярных войск наш отряд "самообороны" был бессилен, поэтому ребята убежали в лес. А связи с партизанами никакой не было.
Сжечь наши поселки было легко. Крыши у всех хат были соломенными, а поэтому достаточно было поднести зажженную спичку к одной из крыш - и поселок целиком переставал существовать. Помню, как мы старались вынести кое-какие вещи из уже горящих хат, а в дальнейшем несколько ночей ночевали под открытым небом на вытащенных во время пожара постельных принадлежностях. Затем мы с бабушкой переехали к знакомым в поселок Локоть - ближе к отцу, где и жили до конца оккупации.
    Следует отметить, что основным кровельным материалом в деревнях в те времена была солома. Редко у кого крыша была сделана из "дранки" или "щепы", которые изготовляли из дерева. Соломенные крыши, однако, были довольно надёжны в смысле защиты от атмосферных осадков, хотя весьма пожароопасны. Ржаную солому  для крыш косили косами, оснащёнными особыми грабельками, которые собирали солому ровными пучками.
Поселок Локоть, в котором немцы организовали районный центр своей администрации, был родовым имением великого князя Михаила Романова. Это было уютное селение, недалеко от железнодорожной станции Брасово. В нем находился хорошо сохранившийся деревянный, окрашенный голубыми и белыми красками дворец Михаила Романова, окруженный лесом. Правда, недавно я прочитал книжку Веревкина, в которой он говорит, что  это (в Локте) был охотничий домик Михаила Романова, а дворец, якобы, находился в Брасове. Но мы тогда этого не знали. Все говорили, что этот красивый домик - дворец. При советской власти в нем располагались какие-то государственные учреждения. В поселке были выкопаны симпатичные пруды, окруженные плакучими ивами. В этих прудах водилась рыба, и можно было купаться. В одну сторону от центра поселка шла замощенная камнем липовая аллея, в другую сторону (к железнодорожной станции Брасово) - березовая аллея, в третью - пихтовая. 
     В царском дворце немцы устроили штаб, в бывшем сельскохозяйственном техникуме -  венгерский военный госпиталь. Кроме того, в поселке был конезавод, спиртзавод и тюрьма, в которой содержали и расстреливали партизан и людей, подозреваемых в связях с партизанами. Немцы принимали в этих деяниях невидимое участие. В основном репрессиями занимались деятели полиции.
  Расстреливала людей в основном симпатичная девушка лет 25 - Тося-пулеметчица. Она ходила в кожаной куртке, с револьвером на боку, перепоясанная ремнями.Все её знали, а она, видимо, гордилась такой своей известностью. Немцы говорили про нее:
      - Гут панинка!
  В дальнейшем, через много лет, уже в мирном Советском Союзе, в газете "Известия" про нее были написаны две большие статьи о том, как ее нашли и поймали. И я сразу узнал, что это как раз и была та самая Тося-пулеметчица, которую я неоднократно видел в этом посёлке. По-моему, в дальнейшем ее судили и расстреляли.
В упомянутой уже мною книжке С.Веревкина описано, что в этой местности была организована самостоятельная, якобы независимая от немцев, так называемая Локотьская республика. Но мы об этом не знали. Похоже, что так оно и было, потому что выпускалась даже газета "Голос Народа", а бургомистр Каминский, описанный в этой книге, действительно, существовал, мы это знали, хотя видели его лишь издали. Его дом находился на противоположной стороне площади, куда выходили и окна молочного пункта, где мы крутили сепараторы. Но он из дома обычно не выходил, а выезжал - боялся. Покушение на него, действительно, было - это мы слышали. Но оно оказалось неудачным. А вот начальник полиции Иванин по площади иногда проходил. Это была весьма несимпатичная личность лет сорока. Он, как и Тося-пулеметчица, тоже ходил в черной кожаной куртке с пистолетом на боку. Все его боялись. Похоже, что его боялась и его жена - миловидная и приятная молодая женщина лет 25-ти. Она-то и была начальницей этого молочного пункта. Правда, она появлялась здесь не часто, ее деятельность заключалась главным образом в подписывании бумажек. Помнится, за ней ухаживал мадьярский офицер - Йожеф Берини, который приносил ей по 10 и больше плиток шоколада. Сам начальник полиции в молочный пункт не заходил никогда.
С.Веревкин в своей книжке описывает "самостоятельность" этой республики вплоть до того, что Каминский расстрелял, якобы, даже двух немецких военнослужащих за мародерство и изнасилование. И будто бы этот расстрел производился на центральной площади при огромном скоплении народа. Ничего подобного мы никогда не видели и не слышали про это, хотя жили в Локте с весны 1942 по осень 1943 года. И даже не знали, что живем в "самостоятельной" республике. А вот о массовых расстрелах партизан и сочувствующих им знали все. Громкие пулеметные очереди Тоси-пулеметчицы слышны были всем и довольно часто.  После прочтения этой книжки С.Веревкина, складывается впечатление, что И.В.Сталин очень слабо производил чистку кадров, и репрессии его оказались малоэффективными. В частности, на свободе оказались такие деятели, как Каминский, Иванин и целый ряд других, возникших из нашего же общества, которые работали на фашистов не поневоле, а сознательно, инициативно.
      С.Веревкин старается представить дело так, будто бы немцы вторглись на нашу территорию только для того, чтобы дать самостоятельность русскому народу, освободить его от сталинского режима. Ну, всякий же разумный человек понимает, что это полнейший абсурд. Отдать жизни сотен тысяч своих соотечественников лишь для того, чтобы улучшить жизнь коренного населения другой страны. Кто в это может поверить? Хотя, действительно, колхозную землю отдали крестьянам, которые моментально этим воспользовались и вырастили на ней очень хороший урожай, результатами которого пользовались затем еще долго. После изгнания немцев у многих крестьянских семей оказались запасы зерна (закопаны в ямах) в количестве нескольких сотен пудов (в каждой семье).
Больше года прожили мы в поселке Локоть. Периодически этот поселок и его окрестности подвергался бомбардировке нашими (советскими) самолетами. В основном это производили ночные бомбардировщики У-2.  За этими операциями наблюдать было довольно интересно, хотя и было страшновато. Мы залезали в заранее подготовленные окопы и оттуда наблюдали за происходившим.
Самолет прилетал обычно в одиночку на относительно большой высоте и медленно тарахтел в ночи. Тотчас же из разных точек противовоздушной обороны на него направлялись лучи прожекторов, в перекрестии которых он отчетливо обнаруживался.  Затем приводились в действие установленные в разных точках автоматические зенитные орудия, и к самолету с разных сторон устремлялись цепочки трассирующих снарядов. Это было довольно красиво: со всех сторон летели к месту пересечения лучей прожекторов светящиеся цепочки - по 7-8 штук в серии. Изредка громыхали и единичные выстрелы более крупнокалиберных орудий. Казалось, что самолету уже некуда деваться. Однако при такой ситуации он обычно сбрасывал на парашютике весьма яркую осветительную ракету, которая, медленно опускаясь, всех ослепляла и сводила на нет всю затеянную стрельбу.  Сам же он сбрасывал кучу мелких бомб (чаще всего на объекты противовоздушной обороны) и спокойно улетал обратно. Хотя и было страшновато, но нам было очень приятно смотреть на такого рода действия нашего самолетика.
  Но однажды, когда фронт уже повернулся обратно (кажется, это было ранним летом 1943 года), на поселок налетела группа советских штурмовиков. Они выскочили из-за леса неожиданно, летели очень низко (где-то на высоте около 100 метров), а поэтому никакие средства противовоздушной обороны не успели среагировать. Они довольно точно разбомбили царский дворец, в котором находился немецкий штаб, и некоторые другие объекты. Естественно, что при этом пострадало и какое-то количество мирных жителей.
     Я в это время болел сыпным тифом и находился в больнице.  Многие больные, которые лежали в больнице и могли ходить, во время бомбежки разбежались в лес, окружавший больницу. Но поскольку я ходить не мог, то забрался вместе с одеялом под кровать, опасаясь ранения стеклами от окна в случае близкого падения бомбы. К счастью, вблизи больницы бомбы не упали, и после бомбежки из окна можно было наблюдать, как в хирургическое отделение привозили раненых.
     После этой бомбежки дворец полностью сгорел и перестал существовать. Так закончилась в Брянской (бывшей Орловской) области память о царской фамилии Романовых. Остались только аллеи и пруды.
Сыпным тифом  тогда болели многие, потому что завшивленность была поголовная.  Помню, один шутник ходил по улице и предлагал:
     - Кому продам вошь - килограмм?.
  Он лез пальцами за воротник и без труда доставал вошь довольно крупных размеров. В нашей квартире тоже многие переболели тифом. Одна женщина из нашей квартиры умерла. 
Сыпной тиф – это болезнь военная. Как правило, во время войн резко ухудшаются санитарно-гигиенические условия существования людей. Исчезают моющие средства, становится трудно со сменой одежды и белья. Я помню, что на рынках появилось самодельное мыло, которое варили кустарным способом. Оно было дорогое, а качество его было очень плохое. Трудно было раздобыть иголки, нитки, спички, соль и т.д.
      Мы, пацаны, постоянно бегали к окнам венгерского госпиталя (в здании бывшего сельскохозяйственного техникума), где располагалась кухня, и часто повара наливали нам в котелки остатки от обеда или ужина. Но иногда повар Йошка (мы уже знали их по именам) говорил нам:
     - Нынч!
То есть "ничего нет". И мы шли домой без обеда.  Другие повара были менее общительными и добрыми.
Вообще венгры (мадьяры) с нами (ребятами) охотно общались и даже учили нас разговаривать на венгерском языке. Прежде всего, они учили нас неприлично ругаться. Оказалось, что венгерский язык весьма богат на неприличные выражения и может в этом отношении посоревноваться с русским языком, тогда как в немецком языке я таких слов почти не обнаружил. Немцы тоже были очень разные: одни злые и неприветливые, другие - довольно дружелюбные. Один из них (Куни) даже учил меня ездить на мотоцикле с коляской.
А однажды вечером к дому, где на скамеечке собирались иногда жители поделиться новостями, пришел солдат (или младший офицер), в немецкой форме. Оказалось, что он был чех. Он сетовал на то, что во время оккупации немцами Чехословакии Советский Союз не заступился за них, и стал убеждать нас, что русские все равно войну выиграют. Мы были удивлены этим, но ничего ему не ответили, потому что не знали, как нужно на это реагировать. 
Среди русских тоже было немало всяких гадов. Помню, один какой-то неприятнейший тип ходил среди нас и все вынюхивал, придирался ко всем, приставал: 
     - Скажи "кукуруза"!
То есть он выискивал евреев. Мы это понимали и злостно отвечали ему:
     - Кукур-р-руза!- делая акцент на букве "р". И он отставал.
Среди военных (в основном, румын) также   были евреи, которых использовали на разных работах. Они носили жёлтые повязки на рукавах.
Отец в это время работал на молочно-приемном пункте, и мы тоже помогали ему там крутить сепаратор, переносить баки с молоком, переливать молоко и простоквашу из одной тары в другую и т.д. Это была довольно тяжелая работа, потому что нужно было по несколько раз поднимать и переносить 35-40-литровые канистры с молоком. Сначала выливали их в ванны, затем в сепаратор, затем для сквашивания ставили в котел с горячей водой, выливали сквашенное молоко на пологий стол для стока сыворотки и изготовления творога и т.д.  Естественно, что от молочной продукции кое-что перепадало и в наш рот. Это нас очень привлекало и было большим подспорьем в нашей жизни.
Рядом располагалась швейная мастерская, где закройщиком работал наш хороший знакомый Владимир Максимович. Он  был хорошим мастером своего дела и довольно универсальным. То есть умел шить разные вещи: и верхнюю одежду, и костюмы, и головные уборы. К примеру, брюки он мог сшить часа за два. Но был ленивоват. Чтобы получить результат от его работы, над ним нужно было постоянно наблюдать.
Я  интересовался его работой, часто бывал у него и понемногу кое-чему научился у  него в отношении швейного мастерства. Это мне очень пригодилось, потому что в дальнейшем я стал из всякого старья кроить и шить фуражки и кепки, которые с успехом продавал на рынке. Как-то нужно было выживать. Главным образом, менял на продукты питания, потому что деньги тогда были не в цене. Помню, один раз я поменял сшитую мною кепку на литровую банку топленого коровьего масла, а затем это масло обменял на пять стаканов соли. Получилась очень выгодная сделка, потому что стакан соли стоил 110-150 рублей (деньги, как ни странно, ходили советские). Где-то около 100 рублей стоила также иголка или катушка ниток.
  Был у нас один приятель, отец которого занимался изготовлением колес для телег. У них был такой сарайчик, в котором они этим занимались. Очень интересно было наблюдать за этим процессом и посильно принимать в нем участие. Особенно интересным было токарное изготовление ступиц для колес. Дубовую колоду, отрезанную по длине ступицы, зажимали в торцах между двумя металлическими штырями, укрепленными на стойках на высоте около полутора метров.  На эту колоду набрасывали петлей мягкий ремень, один конец которого закреплялся к концу гибкого дубового хлыста, а другой конец (с петлей) - на ноге работающего мастера. Махая этой ногой, мастер приводил во вращение дубовую колоду, а гибкий дубовый хлыст придавал ей возвратное движение. В результате колода вращалась туда и обратно. Острыми стальными резцами, закрепленными на длинной деревянной ручке, мастер придавал колоде определенную форму и создавал на ней фигурные узоры. Это было интересно, но в дальнейшем мне не пригодилось, потому что технология со временем изменилась. Постепенно все это ушло в прошлое, так же как и вся технология изготовления лошадиной упряжки, где тоже было много всяких специальных хитростей.
Так мы прожили там потихоньку около года. А с весны 1943 года фронт, ушедший ранее далеко под Москву, стал постепенно приближаться к нам назад. И вот уже летом 1943 года орудийный гул битвы, происходившей под Орлом, стал отчетливо слышен, а потом все больше и больше. Все заволновались. Власти развесили объявления, в которых населению предписывалось эвакуироваться по определенному маршруту в город Лепель (Середина Буда, Заулье, Новгород Северский, Лепель). Там же указывалось, что те, кто не эвакуируется, будут расстреляны.
  Наше семейство собрало свой небольшой скарб на телегу, в которую запрягли нашу несчастную корову, и потихоньку направились в сторону указанного маршрута. По пути располагалась деревня Крупец, в которой жила семья того самого нашего хорошего знакомого Владимира Максимовича, у которого я учился швейному мастерству.
Эта деревня - около ста домов - . представляла из себя как бы одну улицу протяженностью около километра с небольшими ответвлениями. Вокруг были поля. Лес начинался на расстоянии примерно полкилометра в одну сторону, а с другой стороны простирались луга.
     Интересно отметить, что на  полях вокруг этих деревень в те времена, кроме картошки и зерновых (рожь, пшеница, овес, гречка) немалое место занимала конопля. Её сеяли постоянно, потому что она служила сырьем для изготовления грубоволокнистых изделий – веревок, канатов, шпагатов, пакли, мешковины. А кроме того, у нее были вкусные семечки, из которых также прессовали ароматное и вкусное конопляное масло. Деревенские женщины, собираясь по вечерам на скамеечках около домов "посплетничать", обычно грызли эти семечки. Никто и не знал тогда о том, что эта конопля является источником каких-то наркотиков. В зарослях этой конопли мы ходили обычно и выбирали мужские особи (без семечек), которые созревали и сохли раньше женских. Почему-то это называлось там "брать замашки".
      Мы остановились ненадолго у них в деревне, где все вместе стали держать совет, как действовать дальше. Ехать в эвакуацию не хотелось. Неизвестно, что ждало нас там, а оставаться было опасно для жизни. В конце концов, решили, проезжая недалеко от леса, скрыться в нем и там дождаться прихода наших войск. Опасность заключалась в том, что немцы могли заметить нашу хитрость и расстрелять нас до того, как мы скроемся в лесу. Но, по всей видимости, немцам было не очень до нас, у них хватало в это время других забот, поэтому они ослабили наблюдение,  и нам удалось привести свой план в исполнение.
Мы успешно углубились в лесные трущобы, выкопали себе замаскированные подземные убежища и стали жить там по-цыгански. Конечно, полной незаметности достигнуть никому не удавалось, потому что все были с телегами и коровами и жили небольшими таборами. Но все же укрытия замаскированные имелись у всех - на всякий случай. Не обходилось и без трагических происшествий. По лесу под видом партизан бродили разные мародерские шайки, которые грабили, а часто и убивали людей, спасавшихся в лесу от немцев и фронтовых событий. По сути, это тоже были прифронтовые события.
По ночам мы потихоньку выходили из леса и ползком забирались на собственные огороды (на огороды наших знакомых), где осторожно выкапывали по несколько килограммов картошки, то есть, воровали собственную картошку. Это позволяло нам относительно прилично питаться, потому что хлеба там, естественно, не было. Поэтому основная еда состояла из картошки и молока. Таким образом просуществовали мы примерно около двух недель, в течение которых фронт все приближался. Орудийный гром становился все интенсивнее, и наконец, снаряды стали летать над нами.
Последнюю ночь перед приходом наших войск мы провели в свежевыкопанном неглубоком окопчике, закрытом с обеих сторон густыми кустами орешника. На дне этого окопчика мы настелили веток и спали там в неудобнейшем положении. Так хотелось распрямить ноги, но вытянуть их было некуда. Конечно, это был плохой сон. Тем более, что все были в напряжении, и снаряды свистели над нами и рвались где-то поблизости.
  А днем мы увидели, как на поляну среди лесного массива выскочила машина (джип) и несколько мотоциклов с нашими солдатами. Все люди, прятавшиеся в лесу, выбежали и радостно приветствовали представителей родной армии. Действительно, радость была великой, потому что было снято огромное  нервное напряжение, ожидание чего-нибудь страшного. У людей преобладало чувство настоящего освобождения.
Солдаты сказали нам, что все ближайшие поселения уже освобождены от немцев, и все стали срочно собираться к возвращению в свои бывшие деревни. Поскольку у нас своего жилья уже не было, то мы временно решили пожить со своими знакомыми, с которыми вместе совершали эвакуацию.
По возвращению в деревню Крупец (где ранее жили эти наши знакомые), мы увидели, что деревни уже не существует. Отступая, немцы сожгли не только все дома, но и все стоявшие на полях скирды и копны с убранным хлебом. Остался только хлеб (зерно), который предусмотрительные крестьяне закопали в землю. Как ни странно, зерно, закопанное в землю, в основной своей массе оказалось весьма хорошего качества. Естественно, что крестьяне сыпали зерно не просто в землю, а предварительно на дно ямы укладывали солому и стены ямы тоже обкладывали соломой.
Следует отметить, что немцы раздали колхозную землю крестьянам, и те, проявив личную инициативу, успели за это время вырастить очень неплохой урожай, который позволил затем питаться местному населению довольно прилично. Существовавший же рядом совхоз при этом ликвидирован не был, а продолжал функционировать. Он лишь был переименован в госхоз. На молочно-приемный пункт, где работали мы с отцом, молоко привозили главным образом из этого госхоза.
Вернувшись в деревню, жители стали обосновываться на месте своих бывших жилищ. Кто выкопал землянку, кто соорудил шалаши или какие-то сарайчики для временного жилья. Мы со своими знакомыми сельчанами нашли заброшенный колхозный подвал, в котором хранилась старая картошка. Картошка в нем сгнила, поэтому нам пришлось очищать его от метрового слоя сгнившей картошки. После ее удаления мы хорошенько просушили подвал, разжигая в нем костры, после чего поселились там и жили до самых холодов, которые наступили поздней осенью.
В одном месте мы нашли слегка засыпанный окоп, в котором немцы оставили какие-то боеприпасы. Боеприпасы были незнакомы нам, поэтому мы побаивались их использовать. Тем более, что на некоторых из них было написано "Donarit"-и обозначена динамитная фабрика какого-то города. Однако в один из вечеров около нас разместились солдаты, которые, раскладывая костер, использовали  эти динамитные шашки для разжигания костра. Они же рассказали нам, что основная масса найденных нами боеприпасов представляют собой дымовые гранаты. И показали, как их можно зажигать без взрывателей. Мы, ребята, потом этим охотно пользовались, вызывая панику среди женщин, убиравшихся в поле. Дым из этих гранат образовывался такой густой, что вблизи казалось, будто это твердое вещество ползет по земле. Естественно, женщины, увидев такую ползущую на них массу, пугались и убегали, а мы развлекались таким образом.
  После этого мы еще неоднократно находили большое количество разнообразных боеприпасов. Некоторые из них использовали в домашнем хозяйстве. В частности, в те времена было весьма трудно добывать огонь. Спичек не было. Чаще всего огонь добывали, высекая искры из кремня, ударяя по нему осколком твердого металла - обычно куском напильника. Это называлось кресало. В качестве материала для сохранения огня использовали какой-нибудь тлеющий материал - "трут". Чаще всего это был высушенный березовый гриб. Но затем из тлеющего материала нужно было зажечь огонь. Его раздували, подкладывая обычно бумагу. Но вот тут-то и пригодились боеприпасы. Огонь очень просто было получить из тлеющего материала при помощи артиллерийского пороха, который мы добывали из гильз разного рода снарядов, найденных нами в заброшенных складах.
Мы уже хорошо разбирались в этом деле. Например, зенитные снаряды с длинными гильзами не имели взрывателей ударного действия, поэтому мы смело брали их за конец гильзы и ударяли по дереву. Снаряд отлетал в сторону, а порох из гильзы мы собирали и использовали для разжигания огня. Потом мы научились и развлекаться таким образом. Из винтовочного патрона выламывали пулю, отсыпали часть пороха из патрона, затем эту же пулю забивали снова в патрон, насыпали порох сверху и поджигали его. Когда он загорался, мы бросали этот патрон в пустую снарядную гильзу. Огонь от загоревшегося пороха проникал вглубь патрона, оставшийся там порох взрывался,  пуля вылетала из патрона и, соответственно, из гильзы снаряда, в который этот патрон был брошен. А если патрон бросали пулей внутрь, то из снарядной гильзы вылетала гильза патрона и, кувыркаясь, с характерным вибрирующим свистящим звуком пролетала несколько метров.
Основной нашей пищей в это время были картошка и молоко. Поскольку мы жили двумя семьями, то у нас было две коровы, которых мы пасли по очереди. Поэтому молока у нас было много. А картошку мы копали на огородах. В ней дефицита тоже не было, потому что многие из жителей, имевших огороды, исчезли. Некоторые все же эвакуировались (побоялись скрыться в лесу), другие погибли. Так что бесхозных огородов было порядочно. Поэтому на обед мы обычно ставили большой чугун толченой картошки (килограмма три-четыре) и эмалированный таз с простоквашей. Все съедали, хотя ощущение сытости наступало не всегда. В свободное время снимали рубашки или штаны и соревновались в уничтожении вшей: между двух ногтей раздавливали (щелкали) по 200-300 вшей. Завшивленность была поголовная.
К началу зимы стали подумывать, где зимовать. Хозяева стали строить себе кое-какие жилища-хибары. А мы договорились с одним хозяином дома в одном ближнем селении - Хуторе Холмецком, которое  не было разрушено, потому что находилось несколько в стороне от основных событий  и было мало заметным. Он согласился приютить нас, поскольку жилой площади у него хватало. Это был пожилой мужчина (Яков Родионович), по специальности портной.
К этому времени брат мой, которому было уже около 16 лет, ушел добровольцем в армию. Он познакомился с солдатами, которые несколько дней располагались в ближнем лесу. Это были саперы. По вечерам они разжигали костры в лесу, рассказывали разные истории у костра, которые любили слушать и некоторые местные ребята, приходившие к ним на костер. Вот с  этими солдатами брат подружился, и они соблазнили его уйти с ними на фронт.
А отец сразу пошел служить по своей специальности. Сначала он стал восстанавливать разрушенную станцию, на которой он раньше был начальником, а потом его перевели начальником на другую станцию (Козелкино) - ближе к станции Брянск, но от нас километрах в ста.  Поэтому мы остались вдвоем с бабушкой. У нас была корова, и мы снабжали молоком хозяина дома, в котором поселились.
Квартирный хозяин наш - Яков Родионович организовал в своем доме швейную мастерскую, в которой я стал работать сначала учеником, а через несколько месяцев - мастером. В нашей мастерской сотрудничала еще одна женщина, которая работала у себя дома, а готовые изделия сдавала нам. Мы шили в основном мужские изделия и верхнюю одежду, а она - женские. Больше всего мы шили полушубки из овчины, для отделки которых мне приходилось скоблить (очищать от шерсти) много узких полос овчины. Я зажимал эту полосу коленом к нижнему краю стола машинки, другой рукой растягивал полосу (шерстью вверх) и острым ножом соскабливал (сбривал) шерсть. Так иногда я просиживал часами, тогда как другие ребята в это время катались на санках и на коньках на льду озера у меня перед окном. Вот тут мне пригодился интерес к швейному делу, который появился у меня еще в Локти. Головные уборы, к примеру, (шапки, кепки, фуражки) умел шить только я, а поэтому меня в дальнейшем приглашали даже работать в район. За пошив полушубка мы получали пуд зерна, а в районное руководство мастерской сдавали по отчету деньгами. Между собой мы это зерно делили просто: две кружки зерна хозяину, одна - мне.
Весной 1944 года я стал понемногу подрабатывать еще ремонтом швейных машинок. Я брал с собой отвертку, плоскогубцы, масленку, иголки для машинок, иногда катушку ниток и шел по соседним деревням. Во время войны многие жители  закапывали свои швейные машинки в землю,  после чего они работали плохо.  Я чистил  их, регулировал, смазывал, иногда менял иглы. Хозяйки были мне благодарны и расплачивались обычно зерном (10-15 фунтов за починку одной машинки). Один раз мне удалось даже выпрямить погнувшийся вал у машинки, который совсем не вращался. Сначала я думал, что она испорчена безнадежно, но потом попробовал (через деревянную прокладку) ударить по согнутому валу молотком. На удивление, вал оказался довольно податливым и провернулся. Воодушевленный успехом, я стал выпрямлять его более интенсивно, и, наконец, машинка стала работать нормально.
Ранней весной 1944 года запасы сена для кормления коровы у нас закончились, и возникли связанные с этим значительные проблемы. Наш хозяин Яков Родионович понемножку между дел занимался самогоноварением и немного привлекал меня для помощи. Поэтому спиртное у нас имелось. Когда возникли проблемы с кормом для коровы, Яков Родионович посоветовал мне обратиться за помощью к председателю колхоза, в котором с кормами проблем не было. У них стояла огромная скирда сена, которую еще только начали использовать. Для улучшения отношений с председателем Яков Родионович посоветовал мне использовать имевшееся у нас спиртное. Я взял в карман бутылку хорошего самогона, пошел к председателю, объяснил ситуацию и  попросил его помочь в этом деле. Он сказал:
     - Ну, иди к скирде и скажи сторожу, что я разрешил набрать санки сена.
 Я поблагодарил его бутылкой самогона и сказал:
     - Вы напишите записочку, потому что сторожа на слово могут не поверить.
    Председатель был малограмотный, ему очень не хотелось писать записку, но я все же настоял на этом. С такой запиской я пошел с санями к скирде. Сторожа у скирды не оказалось, поэтому я надергал сена целые санки, увязал веревкой и повез их напрямик через замерзшее озеро, которое только у самых берегов стало немного подтаивать, а посередине лед был еще довольно крепкий. У берега я разгонял санки по льду, сам бросался на них сзади и выезжал вместе с ними через подтаявший лед на берег. Поскольку разрешительная председательская записка оставалась у меня в кармане, то я безбоязненно поехал за сеном еще раз и еще. Таким способом я привез за день несколько пудов сена, которого хватило уже до самой травы.
Отец в это время работал начальником станции Козелкино (километрах в 20 от Брянска в сторону Москвы). Помещение станции там располагалась в товарном вагоне, снятом с колес и с путей. В этот вагон были подведены провода железнодорожной связи. В одной половине его размещалась аппаратура станции, а в другой половине жили сотрудники. В центре на кирпичах была установлена железная бочка, к которой была приделана железная труба. Это была печь, которую зимой топили круглосуточно. Особенностью жизни при таком способе отопления было то, что печь эта обычно раскалялась докрасна, и спереди от нее было жарко. Но спина при этом замерзала, потому что стены вагона не были утеплены, и температура их мало отличалась от температуры на улице. От такого теплового режима у отца образовались на шее сзади огромные чирьи (фурункулы).
На этой станции (по сути, полустанке) жили только ее сотрудники, а поэтому никаких магазинов и иных коммунальных объектов не было. Вместо хлеба использовали зерно, которое парили и ели в виде каши. Изредка (примерно раз в месяц) отец приезжал к нам с бабушкой в Хутор Холмецкий (километров 150 по железной дороге и еще километров 20 по грунтовой). Он мылся у нас, мы обрабатывали его фурункулы, бабушка пекла для него 3-4 круглых буханки хлеба, и он снова уезжал.
Однажды мне поручили привезти для работы в мастерской из Брянска вату и ткани. Естественно, что мне захотелось навестить отца. Но поезда останавливались на этом полустанке редко, поэтому от Брянска до станции, где работал отец, добраться было сложно. Я увидел, что ближайший поезд, которым можно будет доехать туда, будет только на следующий день, а поэтому пошел по шпалам пешком. И хотя морозец стоял довольно приличный, в движении я не замерз и часа через 4 (возможно, 5) был у отца, где и увидел все условия его существования и работы. Там я переночевал, а на следующий день на базе в Брянске получил мешок ваты, два рулона материала и уехал домой. Конечно, такие условия не могли продолжаться долго, поэтому весной отец решил перевезти нас к себе. За лето он планировал построить там какое-либо жилище.
В Хуторе Холмецком мы жили на берегу озера, а у Якова Родионовича (моего хозяина) была лодка (единственная в деревне). Ранней весной, как только озеро вскрылось, начался нерест щуки. Мы вставали раненько (спать хотелось ужасно, но "охота пуще неволи"). Шли на озеро и ставили сети на щуку  (натянутые на обручах сетки с длинными сетевыми крыльями) – вентери. Все это сооружение натягивалось и прикреплялось к дну тремя кольями. Каждое утро проверяли свои снасти. Подплываешь потихоньку к такому вентерю, а кол, которым он крепится, слегка покачивается. Значит щука там уже "ходит". Однажды мы поймали такую щуку, которую несли на пруте, протянутом через ее жабры, а хвост у нее волочился по земле. Несколько позже начинала "биться" плотва. Для ее ловли мы сооружали в нескольких метрах от берега специальное устройство - садок. Забивали 4 кола, на них клали жерди, слегка погруженные в воду, на которые набрасывали хвойные ветки.  Под них подводили уже специальные сетки, натянутые на обручах (неретки) или ловушки, сплетенные из ивовых прутьев (кубари). По утрам также проверяли эти снасти и вытряхивали из них пойманную плотву.
     Во время нереста щуки в прибрежных кустах часто сидели деды с острогами, которыми били подходившую близко щуку. А чаще они сидели с винтовками и стреляли ее.
     Кстати, недавно мне сообщили из Брянска, что это живописное озеро в Хуторе Холмецком теперь куплено женой известного журналиста, и общий доступ к нему ограничен. При советской власти это даже трудно было представить себе, потому что это была общенародная собственность, и все ею пользовались, так же как и лесными угодьями. Ну, ничего не поделаешь, теперь у нас вроде бы капитализм, да еще и с бандитским уклоном.
В это время мы (ребята) нашли в старом сарае на краю деревни большое количество заброшенных 82-миллиметровых мин с крылышками (для  миномета). Головки от этих мин мы отвинчивали, после чего один из нас держал эту мину за хвост, а второй сильно ударял по ней большим молотком (или обухом топора). Металлическая часть мины рассыпалась на осколки, а взрывчатку мы затем использовали для добывания рыбы. С этой целью взрывчатку (тол) засыпали в полулитровые бутылки, вставляли детонатор, работавший от искры, прикрепляли бикфордов шнур - и заряд готов. Целиком мину было использовать для этой цели трудно - она было довольно тяжелая, и бросить руками на соответствующее (безопасное) расстояние ее было трудно, а поэтому использовали бутылки. Полулитровые бутылки с толом взрывались в воде очень хорошо, и рыбы после этого всплывало довольно много.
     К сожалению, детонаторы, работающие от искры, были весьма дефицитны, а поэтому у меня возникла мысль приспособить для этой цели детонаторы, работающие от накалывания капсюля, которых у нас было в достаточном количестве (от этих же мин). Я решил попробовать удалить накалывающийся капсюль и превратить этот взрыватель в искровой. Весь он представлял собой (когда я вынимал его из толового детонатора) небольшой капсюлек размером около 1,5 см. на 0,5 см. (в диаметре). В торце у него как будто был вставлен пистон, который, как мне думалось, и являлся источником возникновения искры при накалывании его иглой в момент удара мины о какое-нибудь препятствие. Вот я и пытался удалить этот пистон. Сначала я захватил его поперек клещами с длинными рукоятками, поставил за угол квадратного дубового столба и ударил по рукояткам молотком. Пистон этот лопнул, и из него показалась какая-то зеленоватая масса. Я завернул его в металлическую трубочку (вырезал из консервной банки), вставил бикфордов шнур, поместил все это в бутылку со взрывчаткой, поджег шнур и бросил. Заряд не взорвался. Затем я в такую же бутылку насыпал сверху пороху, поместил туда взрыватель, вставил шнур, зажег и бросил. И снова безрезультатно. Все же, подумал я, необходимо удалить этот пистон.
     Я понимал, что делать это руками нельзя. Но поскольку этот взрыватель был весьма небольших размеров, то, подумал я, если он и взорвется на расстоянии около метра, то не сможет нанести мне повреждений. "Щелкнет там - и все". Поэтому я нашел гладко спиленный дубовый столб, взял острую секиру (топор с тонким лезвием), положил этот капсюлек и рубанул. Первый раз не попал - он отскочил в сторону. Но во второй раз удар пришелся точно - взрывная волна ударила мне по рукам и по лицу.
      Первая мысль была - глаза. Открыл глаза - все вижу. "Ну, - думаю,- благополучно, обошлось". На руки глянул - тыльная сторона вся в крови. За лицо тронулся - кровь. Скорее зашел к приятелю - соседу. Посмотрелся в зеркало, вытер кровь, осмотрел повреждения. На руках было десятка два мелких повреждений, в которых сидели блестящие латунные осколки, около десятка было на лице (главным образом, на правой половине), несколько штук пробило пиджак и застряло в области правой ключицы и штук пять пробило штаны и образовало ранки на правой ноге. На лице ранки располагались около губ, около носа, в брови и даже в веке правого глаза.
В принципе, мой расчет оправдался - больших повреждений этот взрыв не нанес. Единственное, в чем я просчитался - нужно было надеть очки. В дальнейшем оказалось, что один осколочек все же попал в глаз (в левый!). Сразу я этого не заметил, потому что он не пробил оболочки глаза, но спрятался целиком. Только в зеркало было подозрительно: что-то поблескивает желтенькое в глазу. Но затем (примерно через неделю) он стал постепенно вылезать и царапать веко. Боли возникли весьма интенсивные. Поскольку медицинскую помощь в те времена получить было трудно, я уже привыкал к мысли, что с глазом придется распрощаться. Носил повязку, слезы лились ручьем.
А в это время начался наш переезд из Хутора Холмецкого в Козелкино - к отцу.         На лошадке со своим нехитрым скарбом мы перебрались по грунтовой дороге до станции Кокоревка (километров 8-10), привели корову. А здесь нас уже ждал товарный вагон, выделенный специально для нас. Мы закупили еще на лесопильном комбинате в Кокоревке несколько кубометров досок (для строительства), погрузились в этот вагон вместе с коровой и поехали к новому месту жительства.
Именно в этот период у меня особенно разболелся глаз, на котором я уже постоянно носил повязку. По всей видимости, осколочек, который сидел в глазу, постепенно стал вылезать и царапать слизистую оболочку глаза. Слезы лились ручьем, боль была невыносимой. Я старался остановить движение глаза в наиболее удобном положении, но ничего не получалось. В конце концов, я снял повязку и открыл глаз. Он видел. Слезы продолжали литься, но боль прекратилась. Я осторожно повернул глаз в одну сторону - ничего, повернул в другую - тоже все нормально. Осколок вышел из глаза. После этого там образовался рубчик, который явился причиной небольшого астигматизма. Когда мне понадобились уже очки, то мне выписывали на этот глаз комбинированное стекло с небольшой цилиндрической коррекцией. Так закончилась моя военная эпопея.