Когда-то я оборудовал эту комнату на чердаке специально для того, чтобы читать здесь в дождливую погоду. И в тот вечер я как раз сидел в кресле, укрыв ноги пледом, и слушал, как за окном шумит дождь и царапает по стеклу мокрая ветка тополя. Сквозь тени деревьев по обоям скользил свет уличного фонаря, и давно уже пора было отправляться спать, а я все сидел и слушал непогоду за окном, когда внизу позвонили.
Я спустился по чердачной лестнице и открыл дверь. У порога стояла Спиридонница, моя прихожанка. Она сняла полиэтиленовый капюшон и повернулась к свету. Я с трудом узнал ее морщинистое лицо, окаменевшее от безнадежия и страха.
— Сережа… умирает…
Мы почти бегом добирались до "микрорайона" — как называют у нас квартал пятиэтажных хрущевок на окраине города — автобуса в такое время суток ждать бесполезно. По дороге Спиридонница рассказывала мне про Сергея все то, что я знал и так. Ее сын, журналист, он жил в Москве, бывал за границей, изрядно пил, врачи пророчили ему скорый цирроз печени. Полгода назад он вернулся в наш город и теперь работал в районной газете. Мы говорили с Сергеем раза два: когда он писал заметку о нашем храме и позже, когда он встретил меня случайно на улице и дошел со мной до порога церкви, но заходить не стал. Сегодня он отказался вызывать "Скорую" и спросил обо мне…
Среди потемневших от сырости панельных домов в темноте я никогда не нашел бы нужный. Днем на лестнице здесь пахнет едой, но к ночи запах проходит. Мы поднялись пешком на последний, пятый этаж, Спиридоновна открыла дверь, зажгла свет в коридоре и быстро прошла в комнату. Я снял тяжелые от грязи сапоги и проследовал за ней.
Комната была прокурена навсегда. Сергей лежал у окна на кушетке. Он попытался подняться мне навстречу, но я замахал на него руками — "Лежите, лежите". Даже при тусклом свете настольной лампы было заметно, как сильно изменилось у него лицо. Я много раз видел в своей жизни умирающих, и у всех у них прежде смерти с лицом происходило именно это: какая-то особая маска, какое-то необъяснимое физическое изменение черт лица. Я понял, откуда взялось безнадежие Анны Спиридоновны.
— Вы не хотите в больницу? — спросил я.
— Я утром им сдамся. Сейчас они все равно ничего делать не будут.
— Да уж будут, наверное… — я взглянул на его тонкую руку, совершенно желтую на фоне белой простыни.
— Вы полагаете, я неважно выгляжу? — криво улыбнулся он.
Я вздрогнул, услышав странное шипение — большие настенные часы собрались с силами и пробили половину первого ночи. Их бой звучал слишком величественно для этой маленькой квартиры.
— Вы простите, не стоило мне тащить вас сюда… Не заметил, что ночь…
А потом мы говорили с ним о второстепенных вещах, и я никак не мог сказать главного, потому что не знал, как это главное сформулировать. Я знал только одно: Сергей строил свои отношения с Богом, часто ошибаясь и принимая свои собственные отражения за Высокого Собеседника, с которым он боролся и которого искал. Временами он пытался сделать вид, что Собеседника нет, временами старался уходить в шумные компании и большие проекты, но по ночам, ближе к утру, все возвращалось на старый круг. И поэтому он пил: это занятие позволяет отвлечься самым надежным образом. Да, он научился отвлекаться, а я должен был сказать ему, что именно это-то по-настоящему и страшно.
А Сергей в это время говорил о моих рассказах и о современных писателях, а потом вспоминал о Москве и Праге. Несколько раз он пытался закурить и не смог, и я вынужден был помочь ему. Я не люблю курево, но нелепо начинать душеспасительные беседы о вреде табака, когда главная его тема оставалась без ответа…
— И вот, я здесь, — Сергей обвел слабым жестом полутемную комнату: потертую мебель, цветы на подоконнике и темное залитое дождем стекло, — В двух сутках пути от Москвы.
— А что Москва?
Он помолчал, прислушиваясь к шуму воды в жестяной воронке под крышей, и тихо произнес.
— В Москве жизнь, — а потом добавил: — О чем я здесь пишу, Вы не поверите: НАЧАЛОСЬ БОРОНОВАНИЕ ЗЯБИ. Удои повысились на хрен знает сколько процентов. И я даже такие статьи не могу писать без коньяка…
Он был весьма плох и несколько раз впадал в забытье. Я еще раз попытался уговорить его немедленно вызвать врача, но он сказал, что подождет до утра. Я рассказал ему один из моих любимых эпизодов в Библии, когда царю Езекию было открыто, что его болезнь к смерти, и тогда Езекия повернулся лицом к стене и молился о выздоровлении, и ему было открыто, что он поправится и проживет еще пятнадцать лет: "и приложу к дням твоим пятьнадесять лет".
Я просидел с ним до тех пор, пока часы гулко не пробили шесть раза. Он заснул, и во сне был похож на желтого мертвеца. Я тихо перекрестил его, позвал Спиридонницу, спустился по темной лестнице и вышел из дома.
Дождя не было. Сырой и холодный воздух создавал ощущение бесприюности. Я шагал на автобусную станцию — сегодня меня ждали в одной дальней деревне. По дороге зашел в амбулаторию и оставил в дверях записку о Сергее. Они все меня там знают, и утром у него будет врач.
Из под капюшона я видел только грязную дорогу. Я шел и молился о Сергее. Я не просил Господа о том, чтобы он бросил пить, я просил лишь, чтобы страшный диагноз не подтвердился…
В город я вернулся уже в сумерках: сегодня они наступили раньше обычного из-за туч, закрывших все небо. Но дождя не было. Сейчас дойду до дома, усну часа на два, а к ночи проведаю Сергея.
Возле дверей меня дожидалась Спиридоннца. На мой немой вопрос она улыбнулась виновато и радостно:
— Сергей в больнице. Врач сказал, цирроза-то пока нет…