Я не помню, чтобы мой папа ходил на парады 9 мая – как принято, в военной форме и с медалями.
Когда я была школьницей, фронтовики жили чуть ли не в каждом дворе по соседству. Все были ТАМ. Все видели ЭТО. Кроме того, на службу после войны папа попал в Брест. В крепости тогда каждый мог увидеть и даже потрогать рукой написанные кровью слова: «Умрем, но из крепости не уйдем!» Я тоже трогала. Вот этой самой рукой, которой сейчас прикасаюсь к клавиатуре моего рабочего компа. 9 Мая у нас в семье всегда было связано с крепостью. Приезжали выжившие защитники, плакали у камней… Выходить к ним со своими орденами и медалями на груди папа считал нескромным. Хотя у него были настоящие, заслуженные, боевые награды – за Сталинград, Курскую дугу, Берлин… Под Курском его чуть не убили свои же: отпросился из части на несколько часов, до того, как там все запылало, --- к своим, они жила неподалеку, в деревне Коробкино. Назад возвращался – арестовали: шпион! И почти поставили к стенке. Хорошо, отца узнал знакомый НКВДэшник – он часто бывал в папиной части.
Последние двадцать лет перед смертью, уже здесь, в Могилеве,-- отец не мог ходить не то что на парады – по квартире. Пока мы не достали инвалидную коляску, прыгал на кухню и в ванную с табуретки на табуретки. Табуретки подставляла мама, которая всегда была рядом. Она говорила, что так, болезнью, папе аукаюутся окопы, в которых он отсидел 4 года и в жару, и в морозы.
Мама тоже была на войне -- в деревне под Кличевом они с бабушкой выкапывали из земли мерзлую картошку, чтобы не умереть от голода. Дом их сожгли немцы..
Бабушка умерла от тифа зимой. Мама ее не хоронила – сама была в тифозной горячке. Очнулась: «Мама, мама!», а ответить ей было некому… Тогда она поклялась никогда в жизни не петь и не танцевать – в память о своем горе. Так я никогда и не слышала ее поющей.
Папа о войне рассказывать не хотел. Плакал. Когда был помоложе и посильнее, часто вспоминал только то, как ехал после курсов на фронт:
-- Девятнадцать лет, кушать хочется постоянно, а нам в дорогу дали пайку – банку американской тушенки и полбуханки черного хлеба. Я тушенку и половину хлеба съел, а вторую половину оставил на потом: кто его знает, когда покормят в следующий раз?! Лежу, помню, на вагонной полке, а горбушка надо мной, наверху, там, где одеяла кладут, лежит… Я ее не вижу, но чувствую, и так мне ее хочется, ну просто до смерти! В конце концов не выдержал и съел – ночью, в темноте, чтобы самому не видеть своего позора… Потом нас не кормили еще сутки.
Заставить его наговорить мне воспоминания на диктофон я не смогла – это было бы безжалостно. Но теперь я себя беспощадно ругаю за это.
Мой отец, за двадцать лет уезжавший из дома только в реанимацию, никогда не жаловался на жизнь. Не ныл. Не «скулил» из-за того, что прикован к постели… Даже нас поддерживал – шутками.
А я последние годы перед его смертью ненавидела 9 Мая. Да, я ненавидела его, мечтала проспать, пропустить… Не хотела включать телевизор, откуда неслись военные песни. Я знала, что скоро придет день, когда 9 Мая будет, а моего папы – нет.
Этот день настал. И их уже не три, и не пять на моей памяти – Дней Великой Победы без моего папы. А теперь уже и без мамы…
Я храню папины военные награды. Фотографии, которые он привез с войны: друг у отца был военный фотограф, так что снимков и альбомов у нас накопилось много. Такие не в каждом музее найдешь. И даже портрет отца у кровати, на которой он спал в последние годы – времен войны...
Мне не хватает тебя, отец. Не хватает твоей улыбки. Твоего мужества. Твоих воспоминаний. Я ищу любую информацию о тебе в этом дурацком Интернете, где почти ничего нет о тебе. Я смотрю документальные фильмы про великую отечественную в надежде, что сейчас вдруг увижу тебя – худющего, длинноносого, веселого разведчика Толю. Ищу во всех возможных списках моего любимого Анатолия Андреевича Таратухина…
Кстати, ты знаешь, что семнадцать твоих однофамильцев из Коробкино так и остались навсегда где-то там, в окопах?!
Больше писать не получается, простите… С наступающим вас великим праздником.