Пила Мария редко. Да, может быть, и не пила вовсе, но так уж считалось, что непьющих на Руси не осталось, как только грянула война и забрала из русских домов всех мужчин. И стали вместо них приходить похоронки.
А на деле… Когда и пить-гулять? Некогда. Время пришло не для плясок. Работали по две смены, а чаще вообще часов не считали, особенно молодые, если не успели до войны деток родить.
А тут еще и начальник просит:
– Поработай еще часок-два, Мария! Видишь, рук не хватает, а твой-то на фронте, и детей у вас пока нет, слава Богу. Дома никто не ждет.
На это «слава Богу» полыхнула Мария серыми очами, да опустила их вниз, прикрыла жар черными ресницами, чтобы ненароком-то не ожечь.
И лицо ее стало белее локона, что из-под сестринской косынки чуть выбился…
Через полгода рожать ей, милый доктор. Как раз на Рождество – по-новому-то…
В те времена абортами себя не губили, и росли в семьях детки, сколько Бог даст. Большие были русские семьи. 6-7 детишек в доме – дело обычное. Как грибочки, один за другим подрастали. Но опустело все без них, подросших. Притихла Сибирь. Ни баянов, ни гармошек, ни вечерних посиделок. Ушли мужчины.
Журавлиным клином потянулись за ними на фронт и женщины – сестрички, врачи, летчицы, связистки. И никому объяснять ничего не надо было – народ и так все знал: снова немцы на русь напали.
– Вон, и мать твоя Пелагея все еще здесь, в госпитале, со вчерашнего дня, – говорил тем временем старый Главврач. – А ведь ей уже за 40. Ты молодая, выдержишь, поработай. Раненых-то сколько!
И вздернул подбородок и, сказав едва слышное: «Вот и спасибо!», растворится, не дожидаясь ответа, в глубине госпиталя среди таких же, как он, в белых халатах.
Доченька родилась как раз к праздничку.
Омыли, окрестили, стали отца ждать. А письма приходили спокойные, ясные: бьем, мол, фрица. Вы там потерпите немного, а мы уж не подведем… И так было до самого 1944-го.
А потом пришел клочок бумаги: дескать, муж ваш старший лейтенант (такой-то) пропал без вести ...
И потемнело все.
И не стало белокурой Марии.
Словно смыло горе всю красоту с лица, стерло, сожгло огнем…
И голоса ее нигде слышно не стало. А какая певунья была!
Ничего страшнее в те времена не было этих слов, написанных в похоронке: «ст. лейтенант… пропал без вести».
Ни-че-го!
Вскоре внезапно умерла мама, обучавшая ее музыке, языкам да танцам – всему тому, что новой России, которую называли теперь "РСФСР", было совершенно не нужно.
Не нужно, как и люди не рабоче-крестьянского происхождения, к которым относили и Марию, хоть родилась она уже в 1919-м.
И осталась она одна с маленькой дочкой, которую назвали в честь потерявшейся старшей сестры Марии Анастасии – Асенькой, в малознакомом городе по названию Новосибирск, где застала их судьба.
И недосягаемо далёк стал от нее мамин Петроград, о котором та столько рассказывала ей зачем-то, называя проспекты и улицы, и все просила помнить материнскую фамилию и записать ее в крестильной грамотке Асеньки:
– Мало ли что? Чтобы фамилия наша не затерялась… Вырастет, замуж выйдет и потеряется.
– Мама, – сказала Мария. – Я все сделаю, как ты просишь, только наша-то не затеряется: не девчонка, а юнкер с флота!
– Я не об этом, – тихо говорила мать.
– Да понимаю я…
Говорить Анастасия начала рано и любила спрашивать холодно и безжалостно:
– Где мой папа?
И ничего сказать ей на это Мария не могла. Потому, что к этому времени письма с фронта приходить перестали.
А тут случай подвернулся – где-то в горах Восточной Сибири решили открыть закрытый было перед войной золотой прииск, и друзья уговорили поехать с ними: там все по-другому. Там, мол, людей за судьбу не попрекают.
– Почему? – спросила Мария.
– А ссылать дальше некуда, поэтому.
Извинились за глупую шутку, да что там – решилась Мария уже ехать.
И полетели годы.
Сначала преподавать Марии не разрешалось – только музыку да физкультуру и только в младших классах, а после 1953-го года многое изменилось.
И стала работать Мария в школе на полных правах, и тысячи ребятишек обучила русской грамоте да письму, да всему, что сама умела - музыке, танцам, пению...
И мало было в школе таких учителей, как она.
Детей из дальних улусов привозили на зиму в интернат, просили директора школы: к Марии определи.
Строгая была, а пол-Якутии учителей да летчиков, врачей да шахтеров приезжали к ней, проведывать Первую Учительницу, а заодно и помочь, чем могли.
Бывало, откроет Мария утром дверь, а у порога – бутыли с молоком, да солидный кус вяленого мяса...
То икорки оставят, то полешко осетрины мороженой.
А однажды шубку подарили из оленьего меха. Расшитую таким узорочьем! Глаз не оторвать.
Кто оставлял, кто дарил? Люди.
А дочь росла быстро. Вот и школа уже позади, и в институт пора ехать. Про Петроград-Ленинград слышать не хотела, Иркутск выбрала. Да и то, к матери поближе.
И рожать – к маме.
И снова девчоночка родилась.
Смотрит Мария – глазам не верит: чистая прабабка. Словно с портрета сошла…
– Как назовём? – спросила Мария.
– А в честь бабушки моей, мамы твоей! – Отвечает Анастасия, и вся светится от счастья…
Удивилась Мария – не может Асенька бабушку помнить, в год я её увезла Значит запомнила, как белухой ревела я, и как жить не хотелось, когда та телеграмма из Новосибирска пришла.
Пяти лет после расстрела отца не прожила мама. Пяти лет… И ни сорваться, ни поехать – не на что, да и зима, учебный год.
Отгоревала одна с несмыслёнышем своим, всё спрашивающем одно и то же:
– Где папа мой? Где братья-сёстры? Почему я одна?
Жёстко спрашивала, как будто била наотмашь.
А потом кончилась война, и в редкий дом вернулись отцы или братья. И перестала задавать свои вопросы Анастасия. Взрослела. А тут у самой дочка-солнышко ясное, тут и бабушку вспомнила.
Глядя на них, радовалась Мария, тихо, без лишних слов, боясь спугнуть счастье.
Да вот, судьба страхов твоих не слышит.
После родов дочка Марии Анастасия с месяц всего и прожила.
В день выписки из роддома началась у нее температура под 40, и ничего поделать не смогли. Через три недели не стало Золотинушки её Асеньки.
Вот, тогда пришли к Марии люди. Коньяк принесли. Не спирт же нести Учительнице. А тут у кого-то заветная бутылочка оказалась, привезенная издалёка.
– Выпей рюмочку, – говорят. – Положено так. И поплачь. Поплакать надо.
Поблагодарила Мария, к столу пригласила.
– Есть у меня, кому поплакать, – тихо так сказала.
И к кроватке внучки отошла.
Смотрю я на все это, гостья дальняя, и думаю: вот как я подгадала-то! Хуже не бывает...
Должна была я ей, Ивановой Марии Варфоломеевне, в народе – Васильевне, сказать, что нашелся ее старший лейтенант, без вести пропавший. В братской могиле похоронен. Вот, документы да фото привезла – ей передать.
Нашла я их почти случайно в школьной Комнате Памяти маленького сибирского городка. Только опять все не очень ладно! Лежит ее "без вести пропавший" в чужом теперь нам городе Таллине, и никто не скажет, каково ему там, на порубежье.
– Марь-Васильевна, иди к столу, вот, для тебя рюмочка хрустальная с наперсток, какими мы шубы да унты шьем, – говорит бабушка Октябрина - Октя для близких, которая дольше всех Марию знает, еще с Аллах-Юня, Эльдикана да Усть-Маи...
– Не одни Вы тут. Саха-Якутия с Вами, - говорит бабушка Октя. - Вы это всегда помните, хорошо? Вы стольких детей наших в люди вывели – Вы всем им как Мать. Я недавно в Италии была с делегацией, Вы знаете. Там Мадонну нам показывали. На Вас похожа, Марь-Васильевна.
Обернулась Мария, а глаза у самой огромные, зыбкие, словно сквозь толщу воды, как град–Китеж, на нас взглянули…
И страшно мне стало.
И хотелось броситься на колени перед такой судьбой...
Сангар, Якутия - Санкт-Петербург
(Илл. художника Алексея Кузьмича "Лик Мадонны").