В августе 1981 года я поступил в Уральский Политехнический Институт, на механико-машиностроительный факультет, на кафедру «Подъёмно – транспортные машины». Поступил сдуру и случайно. Во все свои школьные годы, я больше всего не любил точные науки. Не любил, не совсем точно сказано. Учиться, как и всякий нормальный уличный пацан, я не любил вообще. А точные науки я просто не понимал. Не тот у меня склад ума, чтобы легко усваивать формулы, теоремы, либо физические законы. Благодаря родителям – инженерам и старшему брату - отличнику, мне удавалось как-то выполнять домашние задания по математике и физике, а также запихнуть в свою голову тот необходимый минимум знаний по данным предметам, который предполагал при ответах в классе либо при написании контрольных работ, получать оценку «удовлетворительно». Большего я не жаждал, ни о каком техническом вузе, естественно не мечтал, а заветные тройки позволяли единственной фразой: «Ну, не двойки же!» аргументировано отбивать призывы лучше учиться, исходившие от родителей, весьма опечаленных моей успеваемостью.
Не сказать, что лучше в оценочном плане у меня обстояли дела и по остальным предметам. Но там сложности заключались в другом. Литература, история и география мне, в принципе, нравились. Люди, знающие меня сегодняшнего, могут подтвердить мою некоторую подкованность в данных дисциплинах.
Читать книги я начал рано по причине, вот парадокс, своего неважного поведения в детские годы. Одним из наказаний, придуманном родителями, за мои разнообразные и многочисленные проступки, было запирание в кладовку. Имелось такое помещение длиной в два с половиной метра, а шириной в полтора, в нашей старой хрущёвской квартире. Помимо ненужной на данный период года одежды и обуви, солений – варений, чемоданов, сумок, инструмента, спального места для нашей собаки, в кладовке также присутствовал старый книжный шкаф. Советский Союз, как известно, был самой читающей страной в мире, мои родители и бабушка не избежали сей участи, а потому в шкафу присутствовали самые различные книги, причём абсолютно не классифицированные. Полные собрания сочинений, являющиеся в те годы предметом гордости хозяев, стояли в другом шкафу, парадном и полированном, солидно теснясь нарядными корешками за стеклянными раздвижными створками. Так вот, во время отбытия наказаний, я забирался на шкаф (он действительно был старым и широким, сбитым из надежнейших досок, а не из какого-то там неказистого ДСП), стелил под себя свёрнутый старый коврик или чьё-нибудь зимнее пальтишко, брал первую попавшуюся книгу и читал. Через некоторое время родительское сердце не выдерживало, и мама или папа робко интересовались, осознал ли я свою вину и готов ли извиниться за содеянное. Раздражаясь от того, что меня отвлекают, я бурчал, что не осознал и не готов и продолжал чтение.
Постепенно я втянулся и начал читать просто так, «на свободе». Возраст уже как-то не подходил для заключений под стражу, да и шкаф, не смотря на свою надёжность и монументальность, начал весьма подозрительно поскрипывать в моменты восхождений и спусков. Читать же я продолжал всё подряд, выхватывая книги из шкафа абсолютно хаотично, даже не представляя в начале чтения «о чём сия песня». Сейчас мне самому удивительно, что же я мог находить интересного в те годы во «взрослой» литературе. Например, в седьмом классе мной были освоены «Поднятая целина», «Бедные люди», «Отверженные», «По ком звонит колокол» и что-то ещё. Запомнил я эти названия и период прочтения, по причине того, что на первом же уроке литературы в восьмом классе наш учитель заставил меня и ещё ряд двоечников заполнить читательский дневник. Придётся рассказать, что это был за документ. В течение всего учебного года и летних каникул каждый добросовестный ученик (это не про меня слова, сами понимаете) должен был вести некий реестр прочитанной им художественной литературы. Дневник представлял собой обычную тонкую тетрадь, на первой странице которой необходимо было записать все осиленные произведения, а остальные страницы были поделены на столбцы в количестве четырёх: «Название книги и автор», «Главные герои», «Краткое содержание» и «Что мне понравилось». Скажу, не хвастаясь, что у всех моих коллег – двоечников дневник уместился на одной страничке, а посему времени на его заполнение они затратили немного, а я же не успел разделаться даже с одним произведением.
Заполнив первую страницу названиями прочитанных книг, я взялся писать о главных героях и кратком содержании, решив начать с «Поднятой целины». Написание автора и названия книги особых проблем не составило. А вот с изложением краткого содержания немедленно возникли определённые затруднения. Напоминая правила заполнения (все мои друзья – двоечники, и я в том числе, естественно забыли их за год), наш учитель рекомендовал обойтись четырьмя – пятью предложениями. Обращаюсь к людям, читавшим «Поднятую целину» (прошу не путать с «Целиной» Леонида Ильича, где это действительно вполне возможно) – отложите в сторону данное сочинение и попробуйте выполнить поставленную передо мной задачу. Я же привожу свой текст дословно, поскольку тот читательский дневник был сохранён моей мамой, как образец сестры таланта. «Слесаря Давыдова посылают с Путиловского завода в хутор - ещё не колхоз, Гремячий Лог, чтобы организовать там колхоз. Туда же тихонько приезжает белогвардеец Половцев, чтобы колхозов не было и не было вообще советской власти у казаков. Не все казаки сразу поддерживают Давыдова, а деревенские бабы его один раз даже сильно бьют, когда у них хотели забрать хлеб, но он выселяет кулаков, раздаёт их вещи бедным и люди начинают ему верить. Казаки вступают в колхоз, отдают туда всю свою скотину и зерно и начинают жить и работать в бригадах. В конце книги, уже в колхозе, Давыдов выслеживает Половцева, но тот, убивши его гранатой, убегает». Каково?! Пять предложений, благоволите, и весь роман как на ладони!
На этом собственно, написание моего первого и последнего читательского дневника закончилось. Заинтересовавшись, чего же это я так долго пишу, порой задумываясь, грызя ручку (была у меня такая вредная привычка в докомпьютерные времена) и, вздымая глаза к потолку, в то время как все мои коллеги по цеху свое творчество уже давно завершили, преподаватель взял у меня тетрадь, дабы ознакомиться с написанным. Первая же страница с простым перечислением освоенных произведений повергла его в лёгкий ступор. Напоминаю, что в учительской классификации я твёрдо принадлежал к отряду неуспевающих, да к тому же ещё к подотряду неуспевающих хулиганов, а посему прочитать данные творения не мог в принципе. Я же сам никогда особо и не щеголял знанием классической литературы, поскольку в наших уличных кругах чтение считалось не модным, если не сказать, постыдным занятием.
«И ТЫ ХОЧЕШЬ СКАЗАТЬ, ЧТО ВСЁ ЭТО ПРОЧЁЛ?!» свистящим шёпотом и с расстановками поинтересовался преподаватель. Мне оставалось лишь смущённо пожать плечами в знак осознания своего проступка и обещания никогда впредь не повторять содеянного. Но, к сожалению, дело этим не закончилось. Меня обвинили во лжи, в прочтении лишь названий книг в родительской библиотеке, в поверхностном узнавании сюжета от родных и близких, и как обычно, мне было обрисовано моё незавидное будущее в виде прозябания на задворках социалистического общества. Словом, я получил очередную двойку по литературе, которую я, в общем-то, неплохо знал и напрочь до конца школы испортил отношения с преподавателем.
Апогеем же нашего антагонизма стал мой устный ответ, уже в десятом классе, по роману Максима Горького «Мать». Мы проходили самое начало произведения, и вопрос был о том, как Павел Власов пришёл к мысли о необходимости перемен в стране, стал читать запрещённую литературу, общаться с такими же инакомыслящими, а впоследствии стал демонстрантом - революционером. Нисколько не задумавшись, я сообщил, что сначала, по вхождении во взрослую жизнь, Павел, как и все молодые люди в рабочем посёлке, в свободное от трудовой деятельности время, начал активно выпивать и закусывать. Но каждый раз опосля употребления ему было худо. Павла, пардоньте, тошнило, он мучился изжогой и имел нездоровый цвет лица. Его мать, главная героиня романа, послужившая за одним разом и названием, ласково выговаривала ему, что, мол, зачем же, Павлуша, так истязать себя, если ты знаешь, что утром всё неизбежно закончится тяжкими телесными мучениями. В похмельном раскаянии Павел соглашался с ней, говорил поначалу, что купит удочку или ружьё, и займётся вместо пьянства промыслом, в освободившееся от истребления алкоголя время, но почему-то не купил, а начал читать книги. Всё это я и поведал во время своего устного ответа преподавателю и всему классу заодно. В то время мне было шестнадцать, и я уже познал вкус водки и не понаслышке представлял, что же такое похмелье. Как и революционер Власов, я очень плохо переносил (и переношу до сих пор) данное состояние. Всем, наверное, известно, что у разных людей этот процесс почему-то протекает с разной степенью тяжести. Например, я, всегда в подобные моменты завидовал самой лютой (а никакой не белой) завистью своему тестю (царствие ему небесное), на редкость хорошо выглядевшему наутро после наших самых длительных застолий. Сочувственно поглядывая на меня в те минуты, и щедро подливая в стакан опохмелочный самогон, он неизменно говорил: «А вот у меня, Лёня, нету мозгов в голове, а значит, и болеть нечему». Посему я, сопереживая Павлу, искренне и со знанием дела донёс эту мысль до преподавателя. Мол, худо было товарищу Власову со вчерашнего, ломало его, блевал сверх меры, тут чего хошь сделаешь, не только книги читать начнёшь. «Так значит, Павел стал революционером, потому что водку пить не мог?!», тем же свистящим шёпотом полюбопытствовал наш учитель. «Выходит, что так» бодро ответил я, за что и был немедленно изгнан из класса.
Словом, плохие оценки по литературе не были связаны с плохим знанием предмета, а являлись прямым следствием моего скверного характера. Примерно также обстояло и историей. Мне нравилось узнавать про войны и революции, экономические преобразования, смену власти в различных государствах. Ещё в те годы до меня как-то неожиданно дошло, что процессы, происходящие в разных странах, были тесно связаны между собой. Что нельзя изучать историю одного государства в отрыве от стран – соседей, либо от держав, доминировавших в то время в данном регионе. Произошло это после того, когда я осознал, что Чингисхан и Ричард Львиное Сердце жили в одно и то же время, и что изменения, происходящие в Монголии, превращавшие её в мощную военную империю, косвенно повлияли на политику Англии, находившуюся, по тем временам, на страшном удалении от юрт и степей. И всё бы ничего. И, наверное, я бы с удовольствием учил исторический материал, если бы не постоянное напоминание про реакционность и узурпирование, угнетение и преследование, при любых строях и в любых странах (начиная с Древнего Египта), кроме, сами понимаете, какого строя и в какой стране.
К тому же, в том же восьмом классе меня стали терзать смутные сомнения, относительно достоверности доводимой до нас информации. В тот год мы изучали «Историю СССР». Курс начинался с предреволюционных времён, где описывалась неважнецкая экономическая и политическая ситуация, сложившаяся в царской России. Потом следовали революция; гражданская война, колхозы, индустриализация и далее, далее, далее. Так вот, в тот год, ещё жива была моя прабабушка, баба Ася, родившаяся в 1881 году и, соответственно, не по книгам, а по жизни изучившая все те перипетии, описанные в учебнике. Как очень любознательный и интересующийся человек (совсем забыл - ещё очень скромный), после пройденного в школе материала я бросался расспрашивать очевидца и участника. Меня всегда привлекало и привлекает до сих пор это состояние некой личной причастности к событиям, описанным в книгах или газетах, снятых в кино, рассказанных в телевизионных новостях и т.п. Документальный фильм, о каком-нибудь очень популярном месте, где бывали практически все, например, Эрмитаже или Кремле, заставляет меня прилипнуть к экрану, радостно узнавать знакомые места, шептать самому себе: «А я там был!» (ну а кто, кто там не был?!), кивать головой, слушая об известных мне фактах и т.п. Словом, меня почему-то возбуждает возможность лично подтвердить общеизвестные исторические и географические факты.
И это сейчас, когда я уже стал мудрым, спокойным и циничным (скромным, скромным, как же). А что было в те годы?! Ещё на уроке меня распирало желание прибежать домой и расспросить бабу Асю о том, как скверно ей жилось при царизме или при Временном правительстве и, напротив, как ярко засияло солнце в деревенских окнах после победы колхозного движения. Сейчас, с высоты прожитых лет я понимаю, что баба Ася, до конца своих дней сохранившая здравый рассудок и хорошую память, не доводила до моего сведения всю правду о тех годах. Но даже та, усечённая информация, заставляла меня задуматься о достоверности сведений, изложенных в учебнике. Таким образом, я также не стал успевающим учеником и по истории, несмотря на то, что мне весьма нравился этот предмет.
А потом я как-то доучился до десятого класса, и мне пришло время задуматься о своей дальнейшей судьбе. По успеваемости в классе я был вторым «снизу». Мой средний балл по окончании школы составил 3,39, что при округлении давало 3,5. Как выяснилось впоследствии, сие округление оказалось очень важным. Те самые 0,39 балла, которые помогли мне как-то повысить моё среднее арифметическое выше тройки, дали:
• Пятёрка по географии (учительница была молодая, только что после института, и ещё ставила оценки непосредственно за знания, а не за мой подпорченный имидж)
• Пятёрка по физкультуре (с детства я имел излишний вес, спортивным мальчиком не был никогда, но наш замечательный преподаватель пообещал тем, кто не пропустит, ни одного занятия поставить пятёрку и слово своё сдержал).
• Четвёрка по английскому (взял хорошей памятью, запомнив пару десятков неправильных форм глаголов и бодро оттараторил их на выпускном экзамене)
• Четвёрка по военной подготовке (наш военрук по совместительству работал школьным завхозом, и я, совместно с другими двоечниками, частенько помогал ему что-нибудь вынести – занести, прикрутить - открутить или прибить - выломать)
• Четвёрка по черчению (два инженера – конструктора в виде родителей как-то научили меня проекциям и сечениям)
Всё. Напротив остальных предметов в моём аттестате зрелости стояли однообразные – 3 (удовл.), и надо признать, что кроме упомянутой литературы и истории, оценки эти были объективны. Тем не менее, по окончании школы я намеревался повысить образование в институте. Честно признаюсь, что основным мотивом было не дальнейшая тяга к званиям, как у Ломоносова, который ради обучения схоронился промежду осетров в рыбном обозе маршрутом Архангельск – Москва, а огромное желание не ходить в армию.
Как я уже сообщал, спортивностью я никогда не отличался. Толстым я был всегда. Таким уж уродился. Соответственно, в «школьные годы чудесные», пережил все прелести дразнилок, насмешек и полного отсутствия внимания со стороны прекрасного пола. Ну, действительно, скажите мне какая школьница, мечтающая о стройном принце, и непременно, чтоб на коне, обратит внимание на свисающий над ремнём живот? «Дети существа жестокие», не мной, но очень верно сказано. Им не объяснить, что, несмотря на то, что ты вместе с ними играешь в футбол и гоняешь на велике, ешь одинаковые порции в школьном буфете, твоя талия, почему-то всё ниже и ниже опускается над упомянутым ремнём. Ну, не зависит это от тебя! Обмен веществ, щитовидка, и вообще медицина до сих пор не знает, отчего иные особи склонны к полноте, хоть и ведут подвижный образ жизни, а некоторые домоседы, треская всё подряд, причём перед сном, остаются тощими. «На свете много есть такого друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Да. И признаться сильно комплексовал я по этому поводу, лет этак до 20. До того, как осознал, что, взрослея, девушки уже меньше обращают внимание на внешность, а начинают «любить ушами». Говорить я умел завсегда, много и, как мне кажется, смешно, особливо после нескольких рюмок, а посему свою порцию женского внимания начал получать, причём регулярно.
Но комплекс, хоть и не такой сильный, но остался. Особенно в процессе обнажения на пляже, походах в баню и прочих стриптизных ситуациях. Худеть я, конечно, пытался. Лет до 30. Бегал (и сейчас бегаю), плавал (и сейчас плаваю), играл в футбол (и сейчас играю), но на вес это никак не влияло (и сейчас не влияет). Оставался единственный способ – меньше есть. Обычно я прибегал к нему, когда стрелка весов преодолевала очередную контрольную отметку, заканчивающуюся на ноль, и я, соответственно, испытывал очередное нервное потрясение. Недоедание заколдованную стрелку притормаживало, и даже, иногда, останавливало на некоторое время, но вниз она упрямо не ползла. 80, 90, 100, 110. Пока, наконец, на четвёртом курсе института, в мае 1985 года, на медкомиссии перед отправкой в военные лагеря, стрелка застыла на отметке сто шестнадцать кг, вызвав бурные рукоплескания моих однокашников. Там данная стрелка и находится до настоящего времени. Конечно, это не постоянная величина, как эталон килограмма в парижской палате мер и весов, «но всё-таки». Бывают, бывают колебания. В ту или иную сторону после длительного похода или столь же длительных новогодних праздников. Но спустя некоторое время на табло вновь высвечиваются две дежурных единицы и одна шестёрка.
Прекратив в 30 лет попытки похудеть, я начал преодолевать свой комплекс иными методами. «Если гора не идёт к Магомеду, значит, Магомед идёт к горе». Нет, нет, не подумайте, что я коварно начал подкармливать «фастфудом» своих друзей и близких, пропагандируя им при этом малоподвижный образ жизни, дабы они подтянулись ко мне в весовой категории. Хотя при наших встречах на круглых датах окончания института, я замечаю, что всё больше моих соучеников приближаются ко мне в данном показателе, а иные, как мне кажется, уже обскакали меня. Просто, взглянув на себя «со стороны», я заметил, что уже не уступаю стройным друзьям в перемещениях на футбольном поле, не отстаю на туристической тропе, и могу 10 раз подтянуть до турника свой двойной подбородок. Конечно, это требовало и требует постоянных тренировок, но что, скажите, в этом плохого? Ну а внешний вид и внимание женского пола, женатому и достаточно взрослому мужчине, уже не так важны. Так что моим девизом стал и остаётся лозунг «Тощие не пройдут», в том смысле, что по мере возможности я стараюсь не уступать в плане физических возможностей своим сверстникам, не обременённым лишними килограммами.
Но это сейчас. В ту же пору всеобщей молодости соучеников, мне приходилось тяжелее. Даже не тренированный, но стройный юноша, без каких-либо усилий пробежит, проплывёт или перелезет через препятствие, гораздо быстрее и легче, чем его утолщённый сверстник. Просто за счёт своей молодости и прущей наружу изо всех мест энергии. Перла та энергия и из меня, но в соответствии с ньютоновскими законами гравитации, мне приходилось прикладывать гораздо больше усилий для пробегания, подтягивания и перелезания, что неизбежно сказывалось на конечном результате. Словом, я реально представлял, что в армии, где бег и подтягивание являются не самыми последними спортивными дисциплинами, мне придётся нелегко. Также, от своих старших товарищей, я был наслышан о дедовщине, и о том, какими методами там борются с подобными «чмошниками», ухудшающими статистику подразделения в физкультурных показателях. Словом, в армию я не хотел, причём не хотел сильно.
В то время существовали три основных способа не отдавать священный гражданский долг в несокрушимой и легендарной: закосить, устроиться работать на режимное предприятие, или поступить в вуз, при котором наличествует военная кафедра. Первый способ я отмёл сразу по причине личной честности. Доставать липовые справки, врать на приёме у врача про несуществующие боли, плохое зрение или импотенцию с плоскостопием, казалось мне неприемлемым, особенно в годы юношеского максимализма.
Устраиваться же на оборонный завод, которых в «полузакрытом» Свердловске было что грязи, представлялось мне весьма рискованным предприятием. «Бронь» давали лишь на остродефицитные специальности, возможность освоить которые я к тому времени уже упустил. Так несколько моих друзей – двоечников, поступили гораздо умнее меня, покинув школу после восьмого класса и поступив в ПТУ, благо училище находилось прямо через дорогу. Кстати и меня все школьные учителя упорно сватали отправиться в том же направлении. И не то, что даже сватали, а практически требовали, чтобы я не имел и намёка на мысль подать свои документы для продолжения учёбы в девятом и десятом классах. Но мне повезло, буквально за год до этого вышло постановление об обязательном среднем образовании в СССР, которое любой учащийся мог по своему усмотрению получить либо в школе, либо в иных учебных заведениях. А посему родители, ещё втайне надеявшиеся на то, что я возьмусь за ум и стану прилежным учеником, подписали моё заявление о желании продолжить образование в старших классах, и школьная администрация, скрипя всеми учительскими зубами, была вынуждена перевести меня в следующий класс. Кстати, мне, совсем бы не хотелось оставить мнение о своих учителях как о тиранах и деспотах (кроме упомянутого выше учителя литературы). Действительно в старших классах определённая несправедливость в выставлении мне оценок, присутствовала. Но я сам создал себе подобный имидж, который впоследствии на меня и работал. Да, так вот, мои закадычные друзья, хулиганы и двоечники, по окончании восьмого класса дружно перешли через улицу Римского - Корсакова и продолжили обучение в ныне благополучно почившем ГПТУ № 84. Там они получили специальности токарей и фрезеровщиков, немедленно после окончания сего учебного заведения устроились на упомянутые военные заводы и благополучно доработали на этих предприятиях до двадцати семи лет – возраста, после которого молодые люди становятся непригодными для прохождения срочной службы в вооружённых силах. Я же, умевший после окончания десятого класса лишь пить, курить и материться, сильно сомневался, что данные навыки позволят мне устроиться на какой-либо завод, крепящий несокрушимый щит обороны нашей страны.
Оставалось поступление в институт. Несмотря на то, что я был и остаюсь во многом мечтателем, всё же и реалистом я тоже был всегда. А поэтому понимал, что единственной моей сильной стороной, и, соответственно, единственным шансом поступить и учиться дальше, было неплохое знание литературы. Изучали данный предмет в двух высших учебных заведениях Свердловска, имеющих филологические факультеты: педагогическом институте и университете. Педагогический был немедленно отметён, после получения информации о том, что там отсутствует военная кафедра и по окончании учебного заведения будущие учителя мужского пола дружными рядами и колоннами направляются в разнообразнейшие места от тайги до Британских морей, доказывать, что Красная Армия всех сильней и там. Это делало обучение в «педе» абсолютно бессмысленным, а посему единогласно проголосовав среди самого себя, я выбрал объектом своей учебной атаки ныне почивший Уральский Государственный Университет имени буревестника революции А. М. Горького.
Сложность заключалась в том, что на вступительных экзаменах, кроме устной и письменной литературы, необходимо было ещё устно сдавать русский и иностранный языки. В литературе я был более-менее уверен, простите за некое излишнее самомнение. Объём прочитанных мной произведений был высок, намного превышал обязательную школьную программу, и мне казалось, что, козырнув знанием содержания «Идиота» или «Воскресенья» я смогу покорить приёмную комиссию. За английский я тоже сильно не переживал. Не знаю, как сейчас, но в тот период преподаватели особо не обращали внимания на незнание многочисленнейших времён, употребляемых в англосакском наречии («я делал, делаю и буду делать» - это одно время, а «делал, делаю, а дальше хрен его знает, буду ли» - это уже другое). Конечно, если вы не поступали в тот же университет, но уже на кафедру иностранных языков. Ценилось же знание типовых текстов про: Москву (Moscow is a big cultural and scientific center), свой родной город (My native town is Sverdlovsk), свой распорядок дня (After school my friends and I play football or hockey), and so on, and so on, and so on. Надеясь на свою недюжинную память, многократно выручавшую меня и тогда, и впоследствии, я поставил себе задачу учить по одному тексту в неделю, начиная с Нового Года. Таким образом, к августу, ко времени начала сдачи вступительных экзаменов, я должен был познать примерно двадцать пять текстов, соответственно выучив и все имеющиеся в них слова, чего, как мне казалось, должно было вполне хватить для получения положительной оценки.
С русским языком было сложнее. Как ни крути, а наравне с литературой это был профилирующий предмет на филологическом факультете, и спрашивать на экзамене должны были строго. И не сказать, что писал я шибко неграмотно, делая по четыре ошибки в слове «ещё», но это было скорее интуитивно, благодаря всё тому же обильному чтению классической литературы. Самих же правил написания всевозможных оборотов, суффиксов и корней, я не знал совершенно. Поэтому сочинения я, в общем-то, не боялся. Давно научился обходить скользкие места написанием исключительно коротких предложений, без применения всяческих сложносочинённых и сложноподчинённых. «Роман «Преступление и наказание» был задуман Ф.М. Достоевским на каторге. Именно там писатель столкнулся с «сильными личностями», ставящими себя выше нравственных законов общества» …. И всё! И нисколько не длиннее, чтобы не повылезали лишние запятые, тире и прочие точки с запятой. Но предстоял ещё устный экзамен, где все эти правила написания необходимо было рассказывать. «Хоть тушкой, хоть чучелом», но русский язык предстояло учить. Что же, цели были определены, задачи поставлены и в декабре месяце на свет был извлечён изрядно запылившийся учебник, а я начал ежедневно погружаться во глубину великого и могучего.
Тут надобно сказать, что в свои планы поступления в университет я не посвящал никого. Вообще никого. Сверстников по причине того, что я был бы сильно поражён в уличных правах, узнай они о моём желании стать учителем литературы и русского языка (а именно им я, в общем-то, и хотел стать, строя долгосрочные планы). В школе, дабы не вызвать истерического смеха у преподавателей (кстати, впоследствии я его всё-таки вызвал). Ну а родителям, чтоб не попадать под излишний прессинг: «Учи, учи, не поступишь ведь!». Сейчас я уже не помню насколько далеко, я продвинулся в языкознании, но точно помню, что изучал сей предмет практически ежедневно, с редкими перерывами по уважительным причинам. К примеру, таким как первая встреча Нового Года не дома с родителями, а с одноклассниками, и, самое главное, с одноклассницами, шампанским, первым поцелуем и весьма обидным ударом по роже при попытке распускания рук опосля поцелуя.
В таком режиме я пополнял свой багаж знаний до апреля. Принятая в то время система выпуска учащихся из школы была очень удобна для меня. Учителям было крайне «не выгодно» ставить мне итоговую неудовлетворительную оценку. Во-первых, что со мной было делать потом? Необходимо было оставлять на второй год, или назначать дополнительную экзаменационную комиссию, дабы я смог пересдать и получить-таки заветную тройку. А во-вторых, тем самым сильно подрывалась положительная школьная статистика, по стопроцентному выпуску. В то время показатели по поголовной комсомолизации, сдаче норм ГТО и тому же выпуску из школы, котировались во всевозможных районо весьма высоко. В конце - концов, учителя они тоже люди и огребать себе хлопот из-за какого-то оболтуса им решительно не хотелось. Разумеется, я был не первым оболтусом, получившим аттестат зрелости в нашей или иной школе, а посему общаясь со старшими товарищами, уже ушедшими со школьного двора под звуки нестареющего вальса, я знал, что «тройку поставят всем». И поэтому я просто не готовился к остальным предметам. Нет, разумеется, я ходил на уроки и делал какие-то домашние задания, писал контрольные и т.п. Но совершенно не учил дополнительно уже пройденный ранее материал, дабы успешно сдать выпускные экзамены. Русский и английский языки были моими приоритетами.
Гром грянул в уже упомянутом апреле. Одна из моих одноклассниц также собиралась поступать на филологический факультет в университет. Я знал об этом, но, также, как и всем остальным соученикам, ничего не говорил ей о своём аналогичном намерении, представляя, как она удивится, когда мы встретимся с ней уже в студенческой аудитории или на вступительных экзаменах. И вот на одном из уроков литературы, повествуя нам как лучше отвечать на один из вопросов экзаменационного билета, мой горячо любимый преподаватель, сказал нечто вроде: «Наташа (так звали девушку, собиравшуюся, как и я пойти по филологической тропе знаний), этот вопрос Я, и другие преподаватели, часто задаём на вступительных экзаменах в университете». И всё смешалось в доме Облонских.
«Только что человек соберется съездить в Кисловодск, пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмет, поскользнется и попадет под трамвай». Школьный учитель, принимающий вступительные экзамены, совершенно не входил в разработанный мною план тайного проникновения в университет. Наша с ним любовь, напомню, была взаимной, года не притупили наши чувства, а лишь придали им дополнительный накал. Удар был силён, и посему, от неожиданности даже не встав с места, я напрямую поинтересовался: «А чего, вы ещё и в университете экзамены принимаете что ли?». На что немедленно получил положительный ответ, и встречный вопрос о том, что уж не задумал ли я, чего доброго, попытаться в будущем стать его коллегой. Вопрос вызвал всеобщее веселье в классе, и я был избавлен от необходимости лжесвидетельствовать.
К вечеру я немного успокоился, но, естественно, не до конца. Представьте моё состояние: в течение четырёх месяцев, я исправно день за днём, сам, без какого-либо принуждения, что было крайне противоестественно для меня, учился, учился и учился, как завещал великий Ленин. И вот так, в одночасье, все мои героические самостоятельные усилия оказались напрасны. О том, чтобы всё же пойти и попытаться поступить, уповая на объективность преподавателя, не могло быть и речи. По крайней мере, так мне казалось тогда. Позже, с высоты прожитых лет, я не единожды задавал себе этот вопрос, правильно ли я поступил, не рискнув? Не знаю. Юношеские и взрослые восприятия жизни очень разнятся, и, выслушивая впоследствии проблемы, излагаемые моим десяти, пятнадцати, двадцатилетним сыном я зачастую лишь недоумённо пожимал плечами, не понимая в чём же тут собственно проблема. Как мне всё же кажется, наш учитель не был именно УЧИТЕЛЕМ. Наверное, он хорошо знал материал, раз его приглашали принимать экзамены в университет, мог как-то донести этот материал до учеников, но….
Много лет спустя мой сын нежданно–негаданно в конце восьмого класса изъявил желание учиться в специализированной школе с уклоном в физику (ну вот здесь-то уж я точно не причём). В данную школу необходимо было сдавать вступительные экзамены, а, как вы сами понимаете, рассчитывать на мою помощь в деле подготовки сдачи экзамена по физике можно было ну в самую последнюю очередь. Но мне (точнее, чего мне-то, сыну) повезло. Папа моей второй жены Гали, без малого сорок лет преподавал в школе именно физику, и мы договорились, что он постарается подтянуть до необходимых кондиций моего, неожиданно возжелавшего знаний, отпрыска. Женились мы только – только (точнее даже ещё не женились, а лишь приступили к совместному ведению хозяйства), её родителей я ещё практически не знал, но Галя была занята, и я повёз Борьку на первое занятие один. Оставив сына наедине с Александром Геннадьевичем, я уселся в кресло в соседней комнате, дабы не мешать процессу обучения и взялся читать, не помню какую книгу, по детской привычке выхваченную наугад из книжного шкафа. Минут через пять я с удивлением обнаружил себя сидящим с книгой на коленях и с ИНТЕРЕСОМ, слушающим излагаемый в соседней комнате материал. Себя! Всю свою учебную жизнь ненавидевшему физику самой лютой ненавистью за абсолютное непонимание материала. Чем он брал и берёт теперь, я не знаю. Могу лишь отметить великолепно поставленный голос. Но ведь это не опера и не эстрадный концерт и одним поставленным голосом вы нипочём не заставите меня заслушаться повествованием о том, что же такое число Авогадро. Как видите, я даже запомнил, о чём он рассказывал, и могу сообщить для незнающих, что число Авогадро — это количество частиц в одном моле вещества (чур, только не спрашивать меня, а что же такое моль и каких таких частиц). Естественно, как всё непонятное и интересное, феномен его обаяния возбудил моё любопытство. Я начал расспрашивать Галю о её отце, его работе, заслугах, отзывах коллег и прочем, что связано с его профессиональной деятельностью. Нисколько не удивившись, я узнал, что:
• сорок лет он преподавал физику в одной и той же школе;
• что его не увольняли из этой школы, хотя порой он допускал многодневные нарушения трудовой дисциплины по весьма распространённой на Руси причине, причём в самый разгар учебного года;
• что ежегодно в «День учителя» к нему домой приходят буквально толпы его выпускников;
• что к нему стоит очередь на репетиторство, потому что он даёт практически стопроцентный результат поступления в вуз;
• что, что, что….
Словом, теперь я точно знаю, что в своей жизни я познакомился, по крайней мере, с одним УЧИТЕЛЕМ. Что тут можно ещё сказать. Не всем повезло так, как, например, Александру Македонскому, у которого подвязывался в учителях некий грек в тоге по фамилии Аристотель. И не всех примечал «старик-Державин», успевший к тому же кого-то, и благословить, находясь уже практически в гробу. Я не Македонский и не Пушкин, и не стал бы таковыми не при каких обстоятельствах. Но если бы мне довелось в школьные годы «поручкаться с Манькой – облигацией», а точнее, если бы у нас преподавал такой вот литературный Александр Геннадьевич, то, может быть он смог бы вытащить на свет мою поэтическую натуру. И сейчас я бы сеял «разумное, доброе и вечное» в какой-нибудь провинциальной школе, посреди двоечников и хулиганов, о чём собственно и мечтал тогда. Но, как говориться, если ваша жена ушла к другому, то ещё неизвестно кому повезло больше, и возможно это неплохо, что сейчас я работаю заместителем директора в строительной организации.
Тогда же мне надо было срочно принимать какое-то решение. Собственно, вариантов было два. Либо ехать поступать на филологический факультет в университет, расположенный в ином городе нашей, в то время ещё более здоровенной, страны, либо круто менять ориентацию (я попросил бы не хмыкать!). Несмотря на то, что я частенько пропадал на улице, ведя себя там совсем даже не благообразно, в общем-то, надо признать, что я был «домашним мальчиком». Я не умел самостоятельно готовить, стирать и зашивать, не знал какую таблетку принять от запора, а какую как-раз-таки от поноса и т.д. Да, я довольно часто в детстве ездил по пионерским лагерям, где, жил без родителей в окружении сверстников. И меня это нисколько не напрягало, а наоборот, вызывало бурную эйфорию. Но эйфорию именно от свободы, от возможности дурачится, убегать тайком на речку, мазать девчонок зубной пастой по ночам, удирать от «старшаков» и напротив, выписывать «малькам» лещей. Никакого же самостоятельного образа жизни я там не вёл. Предусмотрительная мама, зная, что слово стирка и я, совсем даже не близнецы – братья, укладывала мне в сумку достаточное количество сменных трусов – носков – футболок, беря с меня клятвенное обещание, что я всё это буду менять хотя бы раз в неделю. Короче, если быть кратким и честным, то я трусил выпадать из гнезда и уезжать в другой город. Наверное, я смог бы отучиться где-нибудь в Перми или Челябинске, или другом близлежащем городе, без какого-либо значительного ущерба для себя. Но это сейчас я, как та бешеная собака, для которой двести вёрст нипочём не крюк, могу за один час собраться и умчаться в какую-нибудь отдалённую местность, абсолютно не испытывая при этом ни малейшего дискомфорта. Тогда же мне это показалось более проблематичным, нежели смена своей учебной ориентации (попрошу не хмыкать ещё раз).
Высших учебных заведений в Свердловске было никак не меньше, чем оборонных заводов. Уже упомянутый университет, политехнический институт, горный, железнодорожный, сельскохозяйственный и т.д. Мне же необходимо было срочно выбрать один из них, поступить в который, а потом ещё как-то суметь закончить, я имел хоть какие-то шансы. При первом рассмотрении были отметены консерватория и архитектурный институт. Рисовать я не умел никогда, поняв эту горькую истину ещё в детском садике, а посему лавры Корбюзье или зодчего Росси мне не светили. На моих ушах потоптались все близлежащие медведи, что закрывало передо мной и консерваторскую дверь. Следом я отмёл военное училище и школу балета при оперном театре. Но и без этих заведений оставался ещё достаточно большой выбор. Я размышлял, оценивая свои незначительные шансы, склоняясь к историческому или философскому факультету университета, когда произошло событие, круто изменившее направление моих мыслей. Событие было, в общем-то, самое заурядное, но история знает массу примеров, когда самые незначительные события становились поворотными в дальнейшем. Вот полное описание произошедшего - домой из института вернулся мой старший брат, и молния сверкнула в моей голове. Точно! Чего же я думаю?!
Мой брат Дмитрий, будучи старше меня на один год, учился не в пример лучше. Причём особенно легко, ему давались как раз точные науки. По остальным школьным предметам троек он тоже не имел, и много лет все учителя корили меня одной и той же, изрядно приевшейся мне фразой: «Бери пример со старшего брата!». В дни родительских собраний, проводимых в школе в один и тот же день во всех классах, мы с ним служили поводом для раздора между папой и мамой. Ясное дело, что идти на собрание в мой класс, и выслушивать информацию о многочисленных двойках, разбитых стёклах и драках в школьном туалете никому не хотелось. Гораздо приятнее было узнать о высокой успеваемости и хорошем поведении. Надо отдать ему должное, Димка всегда как мог, помогал мне в учёбе. В основном, правда, эта помощь заключалась не в объяснении непонятного мне материала, а в том, что он не выбрасывал свои тетради со сделанным домашним заданием. И я, на следующий год, благо учебники были едины и не менялись как ныне с течением лет, исправно переписывал те задания, не забывая делать по несколько ошибок, чтобы подлог не был раскрыт. Во время описываемых событий Димка уже окончил школу, без особых проблем поступил в институт, сдал первую сессию и уверенно продвигался ко второй. Логика моих рассуждений была проста: даже если я, ничего не понимая в изучаемом материале, спустя один год буду проходить те же самые предметы у тех же самых преподавателей, которые изучал и он, то это не может хоть как-то не облегчить мне жизнь.
Решение было принято, но требовало проработки. Не меньше часа я просидел за письменным столом, делая вид, что чего-то учу, а на самом деле составляя план поворота вспять сибирских рек, после чего вышел к совместно ужинающей семье и, понимая всю абсурдность происходящего, сообщил: «Я это самое, в УПИ поступать собрался, мне бы, того, с физикой и математикой помочь как-то». «Городничий посередине в виде столба, с распростертыми руками и закинутою назад головою. По правую сторону его жена и дочь с устремившимся к нему движеньем всего тела. Почти полторы минуты окаменевшая группа сохраняет такое положение. Занавес опускается». Клянусь, всё так и было, только вместо дочери был сын, но всё равно Николай Васильевич был бы премного доволен, а Станиславский незамедлительно бы поверил.
Мой план был, в общем-то, до неприличия прост: с завтрашнего дня я начинаю учить математику и физику, потому как вступительный экзамены в «Уральский Политехнический» на семьдесят пять процентов состояли именно из этих предметов. Было ещё и сочинение, но к нему я готовиться не собирался, заранее горделиво поставив себе за него пятёрку. Но простой задача, начать изучение точных наук, выглядела лишь на первый взгляд. За три месяца мне необходимо было пройти весь школьный курс. Самостоятельно же мне этого было нипочём не сделать ввиду полного непонимания предметов. Поэтому я предложил следующее. С завтрашнего дня, а точнее уже с сегодняшнего вечера, мой папа, как наиболее подкованный в нашей семье в плане синусов с тангенсами и ампер с джоулями, выдаёт мне задание на завтрашний день. Выучить такой-то параграф, решить примеры, задачи и доказать теоремы. Вечером, по его приходу домой с работы, мы вместе с ним закрепляем пройденное, и я получаю следующее напутствие. В июне месяце папа идёт в очередной отпуск, и вместо давно планируемой поездки в санаторий (где он надумал понизить расшалившееся давление) мы с ним занимаемся уже всерьёз, часиков этак по восемь в сутки, уравновесив тем самым его кровяное давление, изучением давления в курсе физики. В июле, ввиду краткости отпуска ему опять надо было выходить на работу, но и это было мной предусмотрено. В том самом июле, в институте открывались месячные курсы для абитуриентов. Знал я это, потому как Димка, готовясь к поступлению в предыдущем году, на эти курсы записался и даже несколько раз сходил, но потом бросил, пренебрежительно фыркнув, что «всё это знает и так». Мне же, сами понимаете, было не до фырканьев. Да, ну а тёплыми июльскими вечерами, опосля курсов, мы с папой продолжаем закрепление материала.
Детальным изложением плана подготовки я, в общем-то, и убедил родителей в серьёзности своих намерений. Поначалу же, по выходу из немой сцены, они отнеслись к услышанному, как к одной из моих завиральных идей, которые я, обладая богатющщей фантазией, за прожитые годы доносил им во множестве. Самым сложным, оказалось, убедить их спокойно отнестись к тому, что я не буду готовиться к школьным экзаменам. Что я не буду учить историю, химию и английский. Что я не буду, в общем-то, учить и математику с физикой. В том плане, что я не буду учить экзаменационные билеты, а планомерно начну осваивать данные дисциплины с нуля. Не с таблицы умножения, конечно, и не с закона Ома, но всё-таки. Я приводил им доводы о том, что мне всё равно не набрать средний балл выше трёх с половиной, и поэтому всё изучение предметов, которые абсолютно не пригодятся в дальнейшем, становятся бессмысленным. Что мне всё равно не поставят два, а поставят тройки и выпнут из школы, брезгливо бросив вослед аттестат зрелости. Что это единственный шанс, а если я начну размениваться на русский и обществоведение, то следующей весной примерю на себя гимнастёрку и сапоги. Словом, мой план был утверждён, но как волновались мама и папа в дни выпускных экзаменов, когда я абсолютно не подготовленным отважно шёл их сдавать, получив, кстати, две четвёрки: по английскому и математике письменной.
Ну а по устной литературе я получил, конечно же, «три», хотя и был остановлен, словом «Достаточно» при ответе на оба вопроса, а в дополнение наизусть и с выражением оттарабанил отрывок из «Двенадцати». То было моё прощание с мечтой, моя лебединая песня в семнадцатилетнем возрасте. Не сказать, что в дальнейшем у меня не было в жизни ни одной мечты. Конечно были. Порой это были даже не мечты, а мольбы, так не просто иногда складывалась моя жизненная ситуация. Но здесь была именно, та, чистая и наивная юношеская мечта, которой хотелось посвятить всю свою жизнь. Простите за высокие слова, которые я очень не люблю. Я действительно хотел стать учителем в школе, в каком-нибудь небольшом рабочем посёлке, где живёт совсем даже не благополучная молодёжь. И пытаться, пытаться, на «их» языке, который я знал (прошу не путать с вульгарной матерщиной) довести до них любовь к хорошей книжке, просто к хорошему слову. Понимаю, что мечты эти были во многом, мягко говоря, неразумными, сформировавшимися опосля прочтения «Педагогической поэмы», «Республики ШКИД» и просмотра замечательного фильма «Доживём до понедельника». Возможно, и даже вполне вероятно, что если бы та мечта осуществилась, то уже через несколько лет я ругался бы на безденежье ввиду скромной учительской зарплаты, ставил двойки своим ученикам, не пытаясь никоим образом их перевоспитать, и ругал себя за дурацкий юношеский романтизм. Возможно. А возможно, что и нет. «Кто знает, Ватсон. Кто знает?». А на том, моём последнем экзамене по литературе, я ещё лелеял надежду, что присутствующий на экзамене представитель из районо немедля впечатлится моим ответом и с дрожью в голосе скажет нечто вроде: «Да тебе же надо на филологический!» и помирая прямо на экзамене от счастья, благословит меня как упомянутый Державин, упомянутого же, Пушкина. Но ничего подобного, естественно, я не дождался, хотя и разливался соловьем при ответах и с подвыванием декламировал Блока. «Три – удовлетворительно», таков был вердикт, вынесенный экзаменационной комиссией.
Ну а в тот, первый учебный вечер, положив перед собой учебники по математике и физике за седьмой класс и программу вступительных экзаменов в Уральский Политехнический Институт, очень удачно сохранившуюся у Димки, мой папа принялся за дело. Повторюсь, что я очень не люблю возвышенные слова и «розовые сопли», особенно в отношении близких мне людей, но здесь мне всё же придётся сказать несколько слов о нём, о моём отце, причём именно в этом стиле. Я многого не понимал тогда по малолетству. Общеизвестная фраза, но скажите лучше. Папа работал ведущим инженером, руководителем группы, в проектном институте. Именно в это время его отдел заканчивал разработку большого проекта для Среднеуральского медеплавильного завода. Работа шла уже несколько лет, сроки, как обычно срывались, все нервничали, и папа частенько оставался на работе по вечерам, ездил на объект и выходил трудиться в выходные дни. Своей просьбой, а если быть честным, то требованием (потому что отказать он мне не мог, и я не сомневался в этом), я обрекал его на ещё более жёсткий трудовой режим. Отцу приходилось брать работу на дом, и до поздней ночи, после наших с ним занятий, он на кухне вычерчивал разливочные машины и плавильные печи. Не смотря на его весьма раздражительный характер, он был очень терпелив, объясняя мне материал. Но как ему было нелегко! Не кричал же он и не ругался, потому что видел, что я не отлыниваю и не лодырничаю, а действительно не понимаю, но очень пытаюсь понять (скрип моих мозгов, как мне кажется, слышали даже наши соседи). И когда порой от перенапряжения я впадал в ступор и отчаяние, то он чувствовал это. Мы отдыхали, общались на разнообразнейшие, но только не физико-математические, темы, иногда выходили пройтись, а порой даже шли в кино. Ступор проходил, напряжение спадало, и гранит вновь крошился под моими зубами. Спасибо тебе, папа, и разумеется, не только за это.
Школьная жизнь, между тем, заканчивалась, и в конце мая отзвенел последний звонок. Испуганная девочка – первоклассница в белом фартучке торопливо промчалась мимо нашего строя, отчаянно тряся колокольчиком и здоровенными бантами, и мы были отпущены для самостоятельной подготовки к выпускным экзаменам. Высыпав на крыльцо по окончании торжества, мы с одноклассниками уже совсем было направились в близлежащий парк «Пионеров и школьников», дабы вкусить заранее приобретённого портвешка (на тот вечер я взял у папы отгул), когда были остановлены незнакомым мужчиной с фотоаппаратом. Представившись корреспондентом, он попросил нас задержаться, чтобы сделать снимок для завтрашнего газетного номера. Отщёлкав несколько кадров, которые его почему-то не устроили, он начал смотреть в экспонометр и менять объектив. Мы заныли, что торопимся, и фотограф, чтоб как-то заполнить паузу, поинтересовался, куда это так спешат свежеиспечённые выпускники. При всей своей простоте вопрос застал нас врасплох. Действительно, объяснять, пусть и незнакомому человеку, что поспешаем мы в детскую беседку в парке, под которой со вчерашнего вечера у нас припрятано пять бомб «Агдама» и пара стаканов, стыренных в автоматах с газводой, было неловко. Недоуменно ухмыляясь и почесывая в затылках, мы задумчиво переглядывались, пытаясь сообразить, чего бы такое соврать, когда он нас и запечатлел. На следующее утро местная газета «Вечерний Свердловск» вышла с данной фотографией на первой странице. Подпись под фотографией гласила, что выпускники школы № 20 только что выслушали последнее напутствие от учителей, и наконец-то узнали, что детство заканчивается и надо быть очень внимательными при выборе дальнейшего жизненного пути. А потому, под впечатлением от услышанного, лица юношей столь озабоченны и напряжены в потугах не промазать с тем самым жизненным выбором. Словом, газеты врали всегда, потому как не о каком выборе мы тогда и не помышляли, а лишь тревожились, как бы кто-нибудь не подтянул наш портвейн, покуда мы изображаем из себя фотозвёзд.
На следующий день в кабинете у завуча необходимо было подписать некий документ о том, что все оценки, идущие в аттестат, выставлены правильно, о том, что у меня нет долгов в библиотеке, о чём-то ещё. В конце данной бумаги имелась графа: «После окончания школы собираюсь…» и далее две пустующие строки, которые надо было заполнить. Как я уже говорил, мне не хотелось никого посвящать в свои планы поступления в институт, дабы не создавать ненужного ажиотажа вокруг своей персоны. Поэтому сначала я написал нечто вроде «ещё не решил». Но завуча это не устроило. Изругав меня за то, что я испортил один бланк, она велела написать, куда я всё-таки собираюсь, напугав меня тем, что если данная запись не будет совпадать с реальным местом выбора работы или учёбы, то меня никуда не возьмут. Сейчас я, конечно, понимаю, что ничего подобного не произошло бы. И напиши я, что собираюсь поступать хоть в Кембридж, а на самом деле устройся работать дворником в близлежащий ЖЭК, то никто не попрекнул бы меня, вручая метлу с лопатой, что я подло обманул школьного завуча. Тогда же я испугался, что вдобавок к плохому знанию материала могу не попасть в институт по столь незначительной причине, и поэтому написал правду, поприсутствовав после этого ещё на одной немой сцене в гоголевском стиле. Надо ли говорить, что известие о моём намерении поступать в политехнический институт немедленно разнеслось среди педагогического коллектива нашей школы. Не буду пересказывать всех высказанных мне пожеланий, скажу лишь, что учительница математики (кстати, очень хорошая женщина) сказала нечто вроде: «Давно я так не веселилась. Но если ты поступишь в УПИ, то я всем последующим поколениям школьников буду ставить тебя в пример». Не знаю, не проверял, ставила ли.
В нашем же с папой обучение, всё шло по разработанному мной плану и физика с математикой понемногу сдавали свои, ещё недавно казавшимися незыблемыми, позиции. Что-то давалось мне легче, что-то тяжелее, какие-то темы (сейчас уже не помню какие) я так и не понял совершенно. Данных тем было немного, по две или три в каждом предмете, и, посоветовавшись, мы с папой решили не акцентировать на них внимания, понадеявшись, что по теории вероятности, они не попадутся мне в экзаменационных билетах (надо ли говорить, что при моей «везучести» попались они мне и там, и там).
Заканчивался июнь и подоспел выпускной вечер, на который мне было выделено аж два отгула. Внемля предупреждению нашего директора о том, что всех юношей, перед входом в школу, в день торжества будут досматривать на предмет наличия спиртных напитков, мы с одноклассниками вновь заблаговременно затарились портвешком, спрятав его накануне праздника в сливных бачках мужского туалета на четвёртом этаже школы. Но и наш директор не первый год руководил средним учебным заведением и шит лыком не был ни полраза. Поставив на втором этаже поперёк лестницы скамейку и посадив на неё родителей – добровольцев, он велел никого не пропускать выше указанного второго этажа, на котором собственно и проводилось прощание со школой. Это был вызов, и мы рисковали покинуть школу проигравшей, да к тому же ещё и трезвой, стороной. Ситуация требовала осмысления, главное было не паниковать, посему я и ещё трое одноклассников, вышли покурить на школьный двор, находившийся с противоположной стороны от парадного входа. Именно там и был обнаружен выход. Точнее вход…или всё же выход? Судите сами: на школьный двор выходила дверь, запасного, пожарного выхода. Так что это было вход или выход, решайте сами. Ну а уже возле этой двери пирамидой громоздились старые школьные парты. Специально акцентирую внимание на том, что парты были старые, зелёного, успокаивающего глаз, цвета, прослужившие не одно десятилетие и исписанные не одним десятком посланий, адресованных любимым соученицам и преподавателям. Те, кто учился в семидесятые (ну, разумеется, и те, кто учился раньше указанного десятилетия), наверняка помнят эти монументальные сооружения, сделанные из добротного пиломатериала. Стол и скамья, смонтированные на едином основании, весили, по моим прикидкам, килограмм под тридцать. Заявляю это столь авторитетно, поскольку незадолго до описываемых событий я, отрабатывая четвёрку по военной подготовке, под руководством военрука – завхоза, принимал активное участие в выносе этих самых парт и замене их на новые. Так вот, ныне полностью осознав свою вину и раскаиваясь в содеянном, сообщу, что мы не стали кричать: «Сим-сим, откройся», призывая дверь гостеприимно распахнуться навстречу жаждущим портвейна выпускникам, а попросту взяв парту в четыре руки, на счёт раз-два-три как тараном вывернули с мясом замок. Затем, подняв парту на четвёртый этаж, мы методично повторили ту же операцию. В школе гремел прощальный вальс, и наши манипуляции прошли незамеченными. Портвейн перекочевал в наши руки, а вскорости и в желудки, и выпускной вечер заиграл новыми красками, закончившись в шесть утра, купанием в городском пруду.
Много лет спустя, мы, с моим ещё юным сыном, смотрели в кинотеатре, не помню какую серию из трилогии «Властелин колец». На экране шла редкая по драматизму сцена выламывания орками совместно с гоблинами тараном крепостных ворот. Впечатлившийся и немного напуганный Борька, прижавшись ко мне, громким шёпотом поинтересовался: «Папа, а зачем они ворота ломают?». «В крепости портвейн спрятан», ни на секунду не задумавшись, ответил я, вызвав осуждающие повороты голов в мою сторону всех взрослых соседей, раздосадованных столь непедагогичным объяснением и последующий Борькин вопрос: «А что такое портвейн?».
Наступил июль, последний предэкзаменационный месяц. Как и планировалось, я пошёл на подготовительные курсы в институт и стал ежедневно выслушивать четырёхчасовые лекции по всё той же математике и физике (ну а по чему же ещё, небось не по итальянской живописи). К тому времени мы с папой уже прошли весь материал на первый раз, а данные курсы, вновь освежали познания в предметах «с нуля», что оказалось весьма кстати. Как выяснилось, я много чего подзабыл, особенно то, что мы изучали в самом начале (два с половиной месяца прошло, понимать надо). И я если бы меня в тот момент попросили написать формулу, решить задачу или доказать теорему, усвоенную на раннем этапе подготовки, то я бы вновь стал пенять на неспособность своего мозга воспринимать точные науки. Но стоило преподавателю приступить к повествованию изучаемой темы, как из неведомых глубин моих мозговых полушарий начинали всплывать и теоремы, и формулы, и задачи, казалось бы, напрочь забытые.
Погружённый в изучение точных наук я чуть было не забыл отдать свои документы в приёмную комиссию, чтобы официально зафиксировать намерение баллотироваться на должность студента механико-машиностроительного факультета. Проблема поступления казалась мне глобальной, и я не мог даже помыслить, что кто-либо во всей Вселенной может не знать о ней. Мой папа, поступавший в институт в весьма отдалённые времена, и соответственно, подзабывший как происходит вхождение в alma mater, также не напомнил мне о необходимости сообщить институтской общественности это принеприятнейшее для неё известие. Спас положение мой старший брат, за два дня до окончания срока подачи документов поинтересовавшийся данным вопросом. Надо ли говорить, что на следующий день, ровнёхонько в девять утра, пропустив лекцию по физике, я уже стоял возле стола приёмной комиссии, за которым одиноко скучала миловидная девушка (все умные люди подали свои документы давным–давно). Гордо сдав ей свой аттестат, я написал заявление, о том, что хочу, желаю и давно мечтал, получив в ответ картонную книжечку с расписанием экзаменов. Время собирания камней, в виде получения знаний, заканчивалось, наступала пора их разбрасывания на вступительных экзаменах.
За год до моего поступления проходной балл на специальность «Подъёмно – транспортные машины» составлял двадцать с половиной единиц. Надо ещё объяснить молодым и несведущим, чем же был так важен не один раз, упомянутый средний школьный балл. Дело в том, что в те дальние – дальние годы, когда ещё не было ЕГЭ, а были выпускные и вступительные экзамены. Когда документы на поступление можно было подавать только в один институт и на одну специальность, информацию о которой узнавали не из Интернета, а, посещая «дни открытых дверей». Когда всё высшее образование в стране было насквозь бесплатным, а в любом вузе, независимо от направленности, в обязатительном порядке изучали марксистко-ленинскую философию и научный коммунизм. Так вот тогда, зачисление производилось по результату суммирования оценок за вступительные экзамены и среднего школьного балла. Таким образом, какая-нибудь плохо выученная в школе биология, снизившая средний школьный балл, с четырёх с половиной до четырёх, могла помешать поступить в институт будущему астроному. Который, толком не зная, чем отличается пестик от тычинки, разумеется, не смог бы и толком глазеть в телескоп, отличая созвездия от галактик. Не знаю, не мне судить, но уже тогда мне казалось это довольно глупым. Отмена же данной системы зачисления в 1986 году, подтвердила мои предположения, что считал так не только я.
Информацию о прошлогоднем проходном балле мне, совершенно бескорыстно, сообщил Димка. По имевшимся у него сведениям, почерпнутым при общении со студентами старших курсов, точно такой же балл обеспечивал поступление и за год до него. Посему я принял данную цифру за точку отсчёта и не без труда подсчитал (не зря, не зря я так упорно изучал математику), что для поступления мне было необходимо набрать 17 баллов, сдав экзамены и приплюсовав к ним свои три с половиной, вымученные в средней школе. Экзамены предстояли следующие: математика письменная и устная, физика устная и сочинение. За сочинение, в намеченном мной раскладе, я сразу самонадеянно поставил себе пять, посчитав, что в отсутствие любимого учителя, я смогу поразить проверяющую сторону широтой своих познаний. Вычтя из семнадцати пять, я определил, что мне были необходимы ещё двенадцать баллов, которые следовала набирать за три экзамена по точным наукам. Наихудшая ситуация сложилась на физическом фронте. По какой-то причине, я совершенно не мог решать задачи. Причём формулы-то, я помнил, но вот подставить в них исходные данные у меня никак не получалось, приводя тем самым попеременно то в бешенство, то в отчаяние моего папу. Поэтому, в своём генеральном плане внедрения в институт я реалистично поставил себе по физике тройку, надеясь лишь ответить на два устных вопроса, что даже без решения задачи гарантировало получение моей любимой оценки. По математике письменной, как ни крутись, в этом случае следовало получать пять. Это тоже казалось мне вполне реальным. Подготовлен я был неплохо, а листок, ручка и три часа на раздумье, оберегали меня от необходимости что-либо объяснять собеседнику. Дело в том, что к тому времени я ещё не познал стратегию и тактику сдачи устных экзаменов и зачастую тушевался, даже зная материал. Это впоследствии, на старших курсах института, я уже научился чего-нибудь уверенно тарахтеть, абсолютно не зная ответов. Порой те мои ответы, весьма веселили преподавателей, узнающих от меня много нового в, казалось бы, насквозь изученном ими предмете. На математику же устную при данном раскладе выпадало четыре балла.
Итак, утром второго августа, провожаемый всей семьёй, включая жалобно поскуливающую собаку, прочувствовавшую важность момента, я выдвинулся в институт для написания математической контрольной работы. Цепочка моих «везений – невезений», сопровождавшая меня на всём протяжении обучения, начала разматываться. Взяв билет, и первым делом прочитав задачу, я сразу определил, что она «как-раз-таки из тех раков, которые против браков». Задача была на одну из двух, неосвоенных мною математических тем. Накануне, на консультации перед экзаменом, нам было доведено, что нерешённая задача автоматически снижает оценку до тройки, и то при условии правильного ответа на все оставшиеся вопросы. Списывать в то время я ещё не умел, а поэтому, по совету более опытного старшего брата, даже не запасся шпаргалками (кстати, три или четыре человека были изгнаны из аудитории во время экзамена, застигнутые за этим постыдным занятием, недостойным будущих инженеров). К счастью, остальные вопросы в виде примеров и теорем, были мне понятны и ясны. Теоремы были доказаны, примеры решены и на следующий день в моём экзаменационном листе красовалась заслуженная тройка. Начало было не важным, и в данном раскладе пятёрка была нужна уже по математике устной. По физике же, любой ценой надо было как-то решать задачу и получать хотя бы четыре. Но, как известно, если вы хотите рассмешить Бога, то поведайте ему о своих планах.
Цепочка невезений продолжала разматываться. Началось всё с того, что мои родители одновременно уехали в командировки. Работали мама с папой, напомню, инженерами – конструкторами, и периодически, конструируемые ими агрегаты давали сбои в тех или иных уголках союза нерушимого. У папы, как я уже сообщал, шёл запуск большого многолетнего проекта, и ему частенько приходилось проводить на заводе по нескольку дней. У мамы же подобные выезды обычно были спонтанными, после звонков разгневанных заказчиков, кроющих почём зря бестолковых конструкторов, естественно ничего не понимающих в реальном производстве. Как на грех именно такой звонок прозвенел за два дня до экзамена по математике устной. И всё бы ничего, слава Богу, дорогу до института я знал, и вести меня за ручку на экзамен необходимости не было, но…. Не раньше не позже, а именно в день, предшествующий сдаче надумал жениться мой сосед по площадке Юрка Харламов. Был он на два года старше меня, мы выросли вместе, познакомившись непосредственно после моего рождения (рассказывают, что он приходил смотреть на меня новорожденного, уже умея в то время ходить), совместно участвовали во множестве мальчишеских баталий и приключений, порой ночевали друг у друга. Словом, не посетить его свадьбу было совершенно немыслимо. И это было бы нормальным, если бы папа и мама не убыли по своим конструкторским делам. Безусловно, они, зная Юрку уж точно с самого рождения, были бы также приглашены на свадьбу (точнее в этом случае, это я был бы также приглашён). Мне не дали бы приналечь на алкоголь и вовремя увели домой. Теперь же, без родительского присмотра, и ещё не имея большого опыта в употреблении спиртных напитков, я без тени сомнений, в соответствии с рекомендациями классика, выпил портвейн после водки, в результате чего обнаружил себя лежащим дома на диване в три часа ночи с жутко болящей головой и необыкновенной сухостью во рту. Многократно принятый душ, и чай, выпитый и отторгнутый организмом в большом количестве, привели меня в транспортабельное положение к восьми утра, но, ни о каком хорошем самочувствии речи, конечно же, не шло. В таком состоянии, активно пережёвывая лавровые листья, дабы перебить запах «коктейля по булгаковски», я и притащился к аудитории, в которой мне предстояло в устной форме докладывать о своих познаниях в царице наук.
Подойдя к двери, я услышал громкие женские крики, привлекавшие всеобщее внимание: «Смелее! Всё равно придётся! Ну что за мужчины пошли!». Выяснилось, что первой партией сдающих в аудиторию запускали десять человек, а последующие абитуриенты попадали на экзамен по принципу «один вышел – другой зашёл». И вот в момент моего прихода в аудиторию зашло девять смельчаков, остальные же соискатели стояли с тетрадками и учебниками в коридоре, что-то судорожно доучивая, и категорически отказываясь быть десятым в первой десятке, вызывая праведный гнев женщины - секретаря. Моим же, самым искренним желанием на тот момент, было просто присесть, ибо вчерашний хмель ещё изрядно гудел в костях и мышцах, а мои ноги с руками ощутимо подрагивали. Поэтому я смело вошёл в аудиторию, взял билет и плюхнулся на последнюю парту. Система вызова к барьеру была следующей. Поначалу всем давалось сорок минут на подготовку, затем вызывался первый из вошедших, затем второй, третий и так далее. Отвечал каждый сдающий минут по десять и, таким образом, у меня образовалось около двух часов на осмысление и обдумывание. Уже потом, во время студенчества, я постоянно заходил на экзамен именно последним в первой партии (вся группа знала это, уже с первого курса, и не посягала на святое), что давало мне некий бонус во времени, в течение которого можно было списать, спросить или вспомнить (ну это уж я загнул, каюсь). Билет мне попался довольно лёгкий, я быстро написал ответы на все вопросы, проверил несколько раз на случай похмельных ошибок и, задумавшись, уставился в окно…. Очнулся я от того, что кто-то громко и сердито выкрикивал мою фамилию. Как оказалось, я просто заснул. Видимо это было не частым явлением на вступительном экзамене, а поэтому молодой экзаменатор сердито и удивлённо смотрел на меня поверх толстых очков, пока я, зевая и протирая глаза торопливо пробирался к нему со своей задней парты.
Евгений Иосифович Лейман, ныне преподаватель в университете города Хайфа государства Израиль. Волею судеб ему выпала нелёгкая задача принимать у меня не только вступительный экзамен, но впоследствии ещё два года выслушивать мои бредни, именуемые ответами на вопросы по курсу высшая математика. Знай, он, кому через некоторое время поставит оценку «хорошо», то думаю, что, несмотря на разницу в весовых категориях, он схватил бы меня за шиворот и тащил бы к выходу из института, по пути громко призывая охрану никогда и ни под каким видом не впускать меня в это учебное заведение.
Итак, я немного поспал, а посему взбодрился, и достаточно чётко ответил на оба вопроса, объяснил решение задачи, и не менее бодро отбил все его каверзные нападки в виде вопросов дополнительных. Вынесенный им вердикт был: «хорошо», то есть четыре. Безусловно, оценка была мне снижена за субъективные факторы, как модно сказали бы в нынешние времена. Несколько раз я отчётливо видел, как он морщил нос, вдыхая смесь лаврушки и перегоревшего портвейна, брезгливо поглядывал на мои потрясывающиеся руки, которыми я тщетно пытался изобразить красивую параболу, решая квадратное уравнение (получалось же у меня вместо параболы нечто весьма неприличное, а те, кто знает, как выглядит та самая парабола, поймут, что именно), и горестно вздыхал, видимо скорбя о будущем советской инженерии.
Сейчас, с уже не раз упомянутой, высоты прожитых лет, я считаю, что он поступил абсолютно правильно. Более того, вдохнув без противогаза ту гремучую смесь, оценив цвет глаз и амплитуду колебаний моих конечностей, Евгений Иосифович имел полное право выгнать меня с экзамена, и я думаю, что ни один человек не осудил бы его за это. В таком виде на экзамен приходить нельзя! Нельзя в таком виде, вообще приходить на какую-либо деловую встречу, на работу, на приём в поликлинику, в ЖЭК или на свидание. Есть одно простое правило, увы, часто нарушаемое, особенно в нашей стране: «Если ты выпил накануне, то не занимайся назавтра делами. Если тебе надо назавтра заниматься делами, то не пей накануне». Всё! В свои пятьдесят с хвостиком я являюсь ярым приверженцем данного изречения.
К большому счастью, я сумел извлечь урок из произошедшего уже тогда. Несмотря на то, что мне было очень обидно, и я чуть не расплакался после экзамена, хотя это и было «не по пацански ваще». Действительно, это был тот редчайший случай, когда я всё знал по существу повествуемого, был готов ответить на любой вопрос, и по такой глупости потерял целый балл, который в дальнейшем едва не стоил мне поступления в институт. Впоследствии, читая биографии «великих», общаясь со знакомыми и родственниками, и просто много разъезжая по стране, я осознал, насколько велик и глубок многовековой океан русской водки с утопленными в нём талантами, судьбами и просто загубленными жизнями. Моё не поступление выглядело бы поистине смехотворным на фоне зарубленных топорами, замёрзших, утонувших и сгоревших. Причём кое-что из перечисленного списка я видел лично. Я видел обугленную женщину, по пояс свесившуюся из окна сгоревшего дома и не успевшую сделать последний рывок, чтобы вывалиться на землю. Дом же занялся вследствие того, что семья, проживающая в нём, много месяцев не платила за электричество по причине беспробудного употребления, была отключена от энергоснабжения и освещала дом самыми различными горючими материалами. К счастью, я не застал момент, как ранее из этого же дома выносили двух сгоревших малолетних детей. Я видел раздувшегося синелицего мужчину, вытащенного из колодца, куда он упал, естественно пьяным, потянувшись вглубь за ведром. Я видел перепившееся стойбище хантов, которое ползало по земле, жевало траву, выло и таскало друг друга за волосы. Опустившихся бомжей, я думаю, видели все. Словом, я не скажу, что именно тогда я окончательно сказал себе, что водка и дела понятия не совместимые, как гений и злодейство, но урок был хорош.
Вернувшись к своему поступлению, доложу, что чуда не случилось и в дальнейшем. Экзамен по физике прошёл по изначально утверждённому плану, то есть я не решил задачу, но ответив на два устных вопроса, получив запрограммированную тройку. Немного скрасило мою печаль то, что задача вновь была на одну из тем, которые я не смог усвоить при подготовке, тем самым подтвердив мою «везучесть».
Оставалось сочинение. В моей юной голове вновь образовалась бредовая мысль о том, что если я блесну своими сверх программными знаниями, то проверяющая сторона, поражённая прочитанным, прибежит ко мне домой и за руку потащит прямиком в университет, на ходу выписывая студенческий билет. Поэтому, повествуя в сочинении о своём любимом Достоевском я не жалел цитат из прочитанных произведений, хотя тема была сугубо по «Преступлению и наказанию». Итогом написания было «четыре – хорошо», и естественно никто не прибежал ко мне ночью домой, умоляя не обеднять русскую литературу. Честно говоря, этот результат мне не понятен до настоящего времени. Смею надеяться, что из нескольких тысяч абитуриентов, поступающих в тот год в УПИ, никто на тот момент не прочёл «Братьев Карамазовых», «Идиота» и «Бедных людей» в нагрузку к программному «Преступлению». Я имею в виду все перечисленные произведения, а не некоторые из них. Возможно, конечно, что я наделал ошибок в синтаксисе и пунктуации, не говоря уже про орфографию. Но как мне казалось, принятая мной на вооружение система написания текста короткими предложениями до того дня не давала сбоев и даже мой любимый школьный учитель не мог поставить мне двоек за грамотность. В общем, «Кто знает, Ватсон. Кто знает?», но общий балл, набранный мной по итогам экзаменов с приплюсованными школьными показателями, составил семнадцать с половиной единиц. Таким образом, с надеждой на поступление было практически покончено.
Как уже сообщалось, являясь мечтателем, я, вместе с тем, всегда был и реалистом. Поэтому, оценив свои шансы быть зачисленным, как незначительные, я занялся составлением плана прохождения своего дальнейшего жизненного пути. Заканчивался август, а посему вынесенный мной вердикт был таков. Первым делом, пока не закончилось лето, съездить на пару недель в Омск к моему деду и иным родственникам по маминой линии. Дед (царствие ему небесное), был страстным рыбаком и посему, я надеялся, что, выуживая язей с карасями и прочих не шибко премудрых пескарей, под шорох опадавшей листвы, я забуду о неудаче на ниве поступления, отдохну (а я действительно здорово устал за эти месяцы) и начну искать себя в среде рабочих профессий. По нахождении же упомянутой рабочей профессии, собственно и начать работать, чтобы не сидеть на шее у родителей, вплоть до весны, а точнее до начала весеннего призыва. Ещё я дал себе страшную клятву, что начну меньше есть, а также ежедневно бегать и подтягиваться, дабы к началу воинской службы, хоть как-то соответствовать весовым и спортивным характеристикам сверстников. Дальше я покамест не заглядывал. Сии размышления были оставлены на период «после армии».
Выполняя намеченный план, я купил билет до Омска, стрельнув денег у родителей, гордо пообещав им при этом, что обязательно отдам деньги с первой получки. Обратные же билеты и моё проживание на время рыболовства, брали на себя дед с дядей, обрадованные перспективой приезда непутёвого внука и племянника, соответственно. Билеты были взяты на вечерний поезд, а утром того же дня проходило и зачисление в институт. Ни на что, особо не рассчитывая, я всё же решил сходить на данное мероприятие. Во-первых, мне было просто интересно узнать, как это всё происходит. По своей натуре я являюсь очень любознательным и интересующимся человеком (ну, скромным, скромным ещё, забыл, простите), и всё новое с детства привлекает моё внимание. Поэтому мне хотелось посмотреть на торжественную обстановку объявления проходного балла, радость поступивших, и отчаяние недобравших. Смех и слёзы всегда соседствуют в нашей жизни. Во-вторых, мне надо было забрать свой зрелый аттестат с честно заработанными тремя с половиной баллами. Потому как без данного документа, ввиду недавно принятого закона о всеобщем среднем образовании, меня не имели права никуда принять трудиться, а были обязаны прогнать для прохождения дальнейшего обучения. Ну и, не стану врать, на что-то я всё же надеялся, так как данное чувство, как всем известно, отправляется в иной мир в последнюю очередь.
Зачисление проходило в большой «римской» аудитории, до отказа набитой соискателями. Механико-машиностроительный факультет в те годы, являлся вторым, по количеству обучающихся студентов, в институте, уступая в этом показателе лишь металлургическому собрату. Если мне не изменяет память, то на каждом курсе обучалось тринадцать групп по двадцать пять человек, что составляло триста двадцать пять особей преимущественно мужского пола. Женщины были большой редкостью на нашем факультете, пользовались повышенным вниманием соучеников, и поэтому «редкая птица» долетала до диплома, не сменив предварительно фамилии за годы обучения. Итак, триста двадцать пять абитуриентов - счастливчиков должны были перейти в разряд студентов в этот день. Учитывая то, что в аудитории находилось ещё множество надеющихся на чудо, с невысокой, как у меня, суммой набранных баллов, то можете себе представить количество молодых людей, собравшихся в одном, пусть и большом, помещении. Я уселся, по давней привычке, на задней парте, рядом со своим школьным знакомым, не поступившим в институт в прошлом году, каким-то образом, откосившим от армии и штурмующим механический факультет во второй раз. Поступал он на специальность «Технология машиностроения» и именно на эту специальность проходной балл объявляли в первую очередь. «Двадцать один», объявил декан и Эдик (так звали моего знакомого) горестно застонал. Сумма набранных им баллов равнялась двадцати, а это означало, что и вторая попытка оказалась неудачной. Я же лишь философски пожал плечами - реалистичные прогнозы сбывались. «Станки и инструмент». Двадцать с половиной. «Сварочное оборудование». Двадцать», продолжал зачитывать декан, вызывая новые волны радостей и разочарований в аудитории. «Полупроводниковое машиностроение». Двадцать один. «Механическое оборудование металлургических заводов». Двадцать». В лучших традициях драматического жанра нашу специальность объявляли последней: «Подъёмно – транспортные машины». Семнадцать с половиной», сообщил декан, и с мечтами о ежедневных пробежках и рыбалке на реке Иртыш было покончено.
Позднее, я, в силу упомянутой любознательности, провёл анализ столь резкого расхождения проходного балла на нашу специальность и остальные специальности факультета. Не сказать, что кафедра «Подъёмно – транспортные машины» была самой затрапезной, и туда шли лишь бездари вроде меня, поскольку обучаться проектированию кранов, конвейеров и прочих экскаваторов считалось чем-то неприличным для уважающего себя абитуриента. Отнюдь. Специальность была достаточно востребованной, а преподавательский состав профессиональным и подкованным. А просто на просто, в первый раз за время моего восхождения к вершине, именуемой «Диплом о высшем образовании», на сцене появилась именно связка «невезение – везение» (до этого, как вы помните, меня преследовала лишь первая составляющая данного тандема). Эта связка порой в последний момент вытаскивала меня из трещин и ущелий под названиями «Отчисление», «Армия», и «Какой вы к чёрту, инженер?!», а порою сбрасывала вниз с ровного и безопасного склона, именуемого «Со старших курсов не отчисляют». Судя по тому, что через пять лет упомянутый диплом всё же лёг во внутренний карман моего пиджака, составляющая «везение» таки была лидирующей в этой паре, но как непросто порой давался ей тот подъём.
Итак, на нашу кафедру набирались две группы по двадцать пять человек. Впоследствии, путём опроса, я выяснил, что сорок восемь поступивших абитуриентов, желающих стать инженерами в области грузоподъёмной техники, набрали двадцать баллов и более. Был среди них «золотой медалист», ныне практически коренной петербуржец, Ваня Горбунов, с которым мы при встречах уважаем отведать мексиканской кухни, под «Текилу» естественно, в ресторане на Фонтанке. Ему, в силу наличия упомянутой золотой медали, необходимо было сдать лишь один вступительный экзамен, но непременно на пятёрку, что он блестяще и сделал. Был принятый вообще без экзаменов Саня Карнаухов, ныне электрик шестого разряда на «Уралвагонзаводе». Саня, на момент поступления, успел окончить техникум в городе Нижний Тагил, причём по этой же специальности, причём с «красным дипломом», не имея ни одной четвёрки за душой, а напротив, имея рекомендательное письмо из упомянутого техникума к господину де Тревилю на зачисление без экзаменов в роту королевских студентов - механиков. Было несколько «девятибалльников», имеющих школьный балл четыре с половиной и выше. По существующим в те годы правилам данной категории абитуриентов достаточно было сдать всего два экзамена, но непременно получив за них в сумме не менее девяти баллов. Отсюда и название. Был Андрюха Башмаков, недотянувший двух пятёрок до золотой медали в школе, но по рассеянности не узнавший про «девятибалльную» льготу при поступлении, и поэтому сдавший не два, а все четыре экзамена, получив при этом четыре пятёрки, соответственно. Таким образом, сумма набранных им баллов при округлении составила двадцать пять единиц – выше было только небо. Были и ещё люди, были.
Далее же, за авангардом отличников и хорошистов образовалась аллегорически нарисованная мной пропасть шириной в два с половиной балла. И вот за этой самой пропастью, находилась ещё одна группа абитуриентов, количеством около сорока, сдавших вступительные экзамены хуже меня. Это было весьма и весьма удивительно. Мне казалось, что в институты идут лишь подкованные ученики, заблаговременно готовящиеся к поступлению, имеющие мечту и цель, и здраво (в отличие от меня) оценивающие свои возможности. Как оказалось, совсем даже и нет. Многие вчерашние школьники подавали документы, абсолютно не готовясь к поступлению по принципу «хуже не будет» или «авось повезёт». И вот, в этой группе из сорока троечников – соискателей, образовались два лидера, набравшие те самые семнадцать с половиной баллов: я и Паша Загородный, отчисленный впоследствии после второй сессии за неуспеваемость. Получалось, что из-за отсутствия абитуриентов, набравших восемнадцать или девятнадцать единиц, дабы укомплектовать пятьдесят вакантных мест, специально для нас двоих, и был столь резко снижен вступительный порог. Везение, фарт, удача, назовите как хотите, и всё будет в точку, но ситуация действительно была несколько нестандартной.
Тогда же, впервые, я как-то неожиданно осознал, насколько наша жизнь зависит от случайностей. Ведь сдай хоть кто-нибудь из тех сорока соискателей один единственный экзамен на четыре, а не на три, то примерять мне весной форму и сапоги. А набравших семнадцать баллов, и отставших от меня с Пашей на смешные ноль целых пять десятых, было достаточно и они долго не расходились после объявления результатов, надеясь на некое чудо и мифический «полупроходной» балл. С другой стороны, не попадись и мне на письменной математике несчастливый билет и не смешивай я столь обильно напитки различной крепости на соседском бракосочетании, то и мой результат был бы весьма солиднее. А ещё не помогай я в школе военруку – завхозу в деле выноса – заноса парт, не выучи неправильных английских глаголов и пропускай уроки физкультуры, то мой средний школьный балл оказался бы равен банальной тройке, а не трём с половиной, и на сцене вновь бы появились гимнастёрка с сапогами.
На зачислении же, после объявления результатов, не поступившим было предложено очистить помещение, с пожеланиями успехов в дальнейшей жизни. Даже в те юные годы мне понравилось, что наш декан попытался, как мог успокоить не прошедших по конкурсу мудрыми и абсолютно верными словами (окончательно понятыми мной с высоты прожитых лет, естественно) о том, что жизнь на этом не заканчивается и свет клином на механическом факультете УПИ никоим образом не сошёлся. Увы, увы, но не все философски восприняли данное напутствие. Один из несостоявшихся студентов пришёл на зачисление вместе мамой, немедленно начавшей рыдать после объявления результатов. И лишь только речь о продолжающейся жизни была закончена, и неудачники потянулись к выходу, как они, метнувшись к преподавательскому столу, начали громко в чём-то убеждать ошалевшего поначалу декана. Выяснилось, что парень закончил элитную спецшколу по классу точных наук, был практически отличником и имел средний балл выше четырёх с половиной. По роковому стечению обстоятельств (по крайней мере, он так кричал на всю аудиторию, заламывая руки и чуть не падая на колени совместно с рыдающей мамой) на всех трёх экзаменах ему, как, впрочем, и мне, попались «несчастливые» билеты. Результат – три «тройки». На сочинении же по его уверению, он просто сильно разволновался, а посему не смог избежать многочисленных ошибок и не до конца донёс свои мысли в излагаемом материале. Результатом была опять же «тройка». Таким образом, сумма набранных баллов почти отличника составила шестнадцать с половиной. Его мама демонстрировала декану многочисленные школьные грамоты о победах на конкурсах и олимпиадах, а сам «не прошедший» божился, что сможет немедленно ответить на любой физико–математический вопрос, повествуя в дополнение о давней детской мечте учиться именно на нашей кафедре. В общем, сцена была крайне неприятной, и именно в тот момент я осознал, что сдай он хоть один экзамен на четыре, то на следующее утро мои дед и дядя приняли бы меня в объятья на омской земле, и моя дальнейшая жизнь потекла бы совсем по иному руслу. Судьба! Хоть я и не верю в предопределение судьбы отдельно взятого индивида.
Одно знаю точно, что ни за что на свете в те годы я не стал бы так унижаться. Сцена была впечатляющей, и поначалу мне было искренне жаль не поступившего отличника. В моей доброй (и скромной, скромной) душе, даже зашевелились мысли о том, чтобы благородно подойти к плачущей маме и сказать нечто вроде: «Я уступаю своё место такому замечательному и целеустремлённому юноше». Но уже через некоторое время чувство жалости сменилось неприятием, а потом и отвращением или даже брезгливостью. Будучи уличным пацаном, я совершенно точно знал, что мужчине (ну ладно, тогда ещё не мужчине, а молодой особи мужского пола) так вести себя нельзя ни при каких обстоятельствах. Есть плюсы и минусы «уличного» воспитания. С высоты прожитых лет (надо посчитать к концу написания сколько раз я употреблю эту фразу), в ту пору, когда мой сын вошёл в отроческие годы, я с содроганием представлял, что Борька пойдёт по «папиной дорожке». Но надо признать, что в большей степени это была просто отеческая боязнь за здоровье и успеваемость отпрыска, а не за его моральные принципы. Потому как некую грань в молодости я никогда не переходил. Я никогда не отбирал денег и не бил слабых или одиночек, пользуясь численным перевесом. Да, кое-какие мои действия в виде разбитых стёкол, тривиальных драк, катания на трамвайных «колбасах» или фруктовое воровство в садах, можно было отнести к нарушениям законодательства. Были ещё украденные со строек кабеля, для выплавки свинца из оплётки, и карбид для подрыва бутылок. Были «поджиги» и рогатки, но для стрельбы исключительно по мишеням в виде тех же бутылок. Был алкоголь и курево, впервые употреблённые в четырнадцатилетнем возрасте. Было несколько сотоварищей, «севших» впоследствии, и грешивших в те годы большим (грабежом, воровством, избиением). Я знал об этом и, тем не менее, не порывал с ними отношений. Да, было многое, о чём сейчас неприятно вспоминать. Но было и положительное. Загнанный волевым усилием в низ живота страх, перед неравной дракой. Усвоенное понятие ответственности за слова, поступки и уж тем более, обещания. Понимание слова дружба, пришедшее не из книг, а в момент тех же драк, попаданий в детскую комнату милиции или кабинет школьного директора. Словом, было и всё то, что превращает мальчика в мужчину, извините за пафос. И поэтому ни за какое поступление даже в Оксфорд или Сорбонну, я не стал бы так унижаться. Заслужил – получи, проигрывать надо уметь, после драки кулаками не машут, а того отличника я, слава Богу, больше не видел.
Когда помещение было всё же очищено от плачущей стороны, поступившим была прочитана лекция о правилах пребывания в высшем учебном заведении. Первым делом до нас было доведено, что молодой человек, не познавший в полной мере искусство уборки картофеля и морквы в социалистическом колхозе, ни в коей мере не может носить гордое звание советский инженер. Также советским инженером не мог считаться и человек, не поживший во время данной уборки в антисанитарных условиях. Без горячей воды, без сушилки для одежды, в осенних условиях и всё это в течение месяца при двенадцатичасовом рабочем дне, и, естественно, без выходных. Никакие отговорки от участия в уборочной кампании, угрожал нам декан, приниматься в расчёт не будут. Любая медицинская справка будет брезгливо отнесена в отхожее место в том же колхозе, по причине того, что все мы при поступлении предоставили медицинские освидетельствования о пригодности нашего здоровья для обучения по специальности инженер – конструктор. А значит, автоматически, все мы становились пригодными и для сбора корнеплодов из осенней землицы, потому что молодой человек не может считаться настоящим советским инженером…и далее всё сначала и по тексту. Таким образом, отказ от поездки в колхоз при любом раскладе приводил к отчислению из института. К отчислению, также, приводило и любое нарушение дисциплины во время уборки. Как-то: употребление спиртных напитков, пререкание с руководством, отказ от выхода на работу по любым причинам, ведение подстрекательских разговоров о трудностях проживания в тяжёлых бытовых условиях, за ранний отбой и поздний подъём, за что-то ещё на усмотрение руководства. Ну а через два дня ранним утречком всем нам с вещичками надлежало прибыть на железнодорожный вокзал для убытия на электропоезде в село Крутиха Белоярского района.
Непосредственно про обучение нам практически ничего сказано не было. Дескать, сначала надо стойко перенести все тяготы и лишения колхозной жизни, ну а уж с теми, кто сможет вернуться с полей страны, можно будет поговорить и про учёбу. Потом нас попросили разбиться по группам, чтобы при отправке на вокзале мы смогли визуально опознать друг друга. Глаза встречались и надолго изучались. Кого-то из изучаемых, действительно выгнали прямо из колхоза. Кто-то вылетел за неуспеваемость ещё на младших курсах, кого-то за аморалку выгнали на старших. С кем-то я потерял контакты сразу после окончания института, с кем-то ещё контачил некоторое время, с кем-то встречаюсь взглядом на юбилейных сборищах раз в пять лет. Ну а с кем-то я переглядываюсь часто и регулярно и это мои самые лучшие друзья, со стажем дружбы (о, ужас!) в тридцать пять лет. Кстати, то, первое переглядывание ни фига не помогло, и один из тех, самых лучших моих друзей, Вовка Константинов, укатил в колхоз на другой электричке со студентами физико–технического факультета, причем, обнаружил это, только, на третий день пребывания. «А я, Лёня, три дня думал, и чего они постоянно о физике говорят, такие умные все что ли?».
В конце речи декан всё же пожелал нам удачи, скептически понадеявшись, что все мы через пять лет станем флагманами советского конструирования всевозможных механизмов. Но не забыл и подбросить дёгтю в прощальный медок, сообщив, что за время его деканства в течение двадцати пяти лет не бывало, ни одной группы, из которой не был отчислен хотя бы один студент. После чего мы были распущены по домам, и я позвонил маме на работу из телефона – автомата, сообщив ей о том, что моя поездка в Омск к родственникам по её линии отменяется. Мама неизменно работала в одном и том же конструкторском отделе со времени своего окончания института, на тот момент в течение двадцати лет (ныне, она работает в том же отделе уже в течение пятидесяти трёх лет). А посему в небольшом коллективе все были в курсе домашних дел всех и каждого, и я смог услышать громкие вопли конструкторов, сообщавших от кульмана к кульману, новость о том, что у Кирилловны поступил в институт младшенький - двоечник. Словом, старт был дан и двадцать два юноши и три девушки, вновь образованной группы М – 163, окунулись в бурное море студенческой жизни, дабы через пять лет, в уже изрядно прореженном составе группы М - 563, вынырнуть из него, сжимая в руках заветные дипломы.