Эта история произошла много лет тому назад в большом городе у моря, где так много одиноких людей и бездомных животных.
I.
Гранит, молодой жизнерадостный дог, будто вылепленный из глыбы шоколада, кличку свою получил за редкий окрас. Таким цветом отличается один из сортов самой известной на земле горной породы. Белое пятно на груди оттеняло красно-коричневую шерсть на крупном мускулистом теле красивого зверя. В длинной, слегка горбоносой морде пса с умными «золотыми» глазами и впалыми висками с первого взгляда угадывалась голубая кровь породистых предков. Гранит чувствовал себя среди людей членом стаи. Выше него, по рангу, стояло даже рыжекудрое существо Аннушка — от горшка три вершка. За плохое поведение, за нарушение законов стаи (понимало разумное животное) полагалась расплата. Высшей мерой наказания было изгнание из логова. Оно применялось лишь за измену вожаку. Но такая беда грозить Граниту не могла. Он, как и подобает честной, благородной собаке, был предан своему хозяину не за страх. Тот, с виду, представлял собой тип вполне безопасный. Его руки, слабые и холодные, не умели ласкать и, наверное, наказывать. При ходьбе он смешно выворачивал ступни, будто копировал Чарли Чаплина.
Однако оказалось, что для людей существуют ценности более значительные, чем преданность. Гранит это понял, когда смахнул хвостом с низкого столика кофейный сервиз. Даже щенку вислоухому ясно: за сим неминуемо следует трёпка, и принять её надобно с сознанием справедливости кары. Только попробуй растолкуй собаке, почему между сервизами местного производства и японским такие «две большие разницы», как говорят в том городе у моря. А ведь «обе разницы» бросаются в глаза. Посмотрите хотя бы на кофейники: наш - это же просто обыкновенный кувшин, какой на Привозе добыть можно за рупь-два; а японский - неописуемое чудо, Фудзияма с ручкой, притронуться страшно. Не ведал Гранит и о тех трудностях, которые преодолел его повелитель на пути к своей давней мечте. Прежде чем выложить кругленькую сумму за неё, предстояло достать вожделенное. Знаете ли вы, что значило во времена оные доставать то одно, то другое, то третье? Какие родственные, дружеские, хозяйственные и партийные связи приходилось задействовать? Нет, не знаете, и слава Богу! Супруги по сусекам поскребли, поклялись перед банкой кильки в томатном соусе обуздывать свои гастрономические потребности. Глава семейства проявил находчивость — занял у восьмидесятипятилетней тёщи пятьсот рублей на десять лет. А названная сумма тогда – это полновесный оклад инженера за квартал.
И вот на низком полированном столике возникло чудо из прозрачного фарфора. Инженер, выворачивая ступни, выбежал в прихожую к телефону, чтобы позвать соседа сверху, удивить, принудить к зависти. Но тут, когда счастливую до нервной дрожи супругу на несколько секунд отвлекла Аннушка, к столику с сервизом опасно приблизился Гранит… И отзвенела погребальным звоном импортных черепков семейная катастрофа.
Кто бы мог подумать, что в этом с виду мирном, даже смешном человечке столько злой силы? С неторопливостью жреца, готовящего заклание, он при¬нёс из кладовой алюминиевый удлинитель от пляжного зонта и пересохшую бельевую веревку. Гранит, воспитанный пёс, спокойно дал привязать себя за шею к батарее парового отопления. Первый удар заострённым концом удлинителя пришёлся ему ниже глаза. От неожиданности и боли Гранит взвизгнул, зарычал, показывая клыки, но сразу смутился - поджал хвост и часто-часто заморгал. Прости, мол, хозяин, виноват... После каждого удара дог всё сильнее вжимался в батарею парового отопления. Собачье достоинство не позволяло ему просить пощады. А как хотелось завыть от боли! Он лишь икал и облизывал сухим языком бледные дёсны. Человек стойкость собаки понял по-своему: «А, тебе не больно? На — получай!». Отведя ногу назад, он что было силы ударил носком туфли в пах животного. Гранит вскрикнул совсем по-человечьи, заплакал, судорожно заёрзал задом по полу, оставляя на ухоженном паркете тёмные полосы мочи со сгустками бурого цвета. Вид крови ещё больше разъярил хозяина. Пляжный удлинитель в его руке превратился в страшное оружие, колющее и рубящее, мелькающее с быстротой спицы в велосипедном колесе. На собаке уже живого места не оставалось. Вся шерсть её на левом боку пропиталась кровью; смешанная с горячим потом животного, она заполнила тесное помещение резким и тошнотворным запахом бойни. Хозяйка (сердце у неё было чувствительное), схватив в охапку ревущую Аннушку, убежала в спальню за три двери, свой протест выразила рыдающим криком: «Дурак ты, Саня!».
Саня наконец устал. Отбросил в сторону удлинитель. Отвязав пса от батареи, поволок его, задыхающегося, из квартиры. Внизу на детской площадке, куда сбежалась детвора, инженер перекинул свободный конец верёвки через перекладину качелей, намотал его на кулак. Откинувшись всем корпусом, зарываясь в песок каблуками туфель, потянул за верёвку. Оскаленная голова Гранита с мутными глазами задралась к небу. Дети, кто был постарше, заволновались.
И вдруг «взрослый» голос: «Бросьте, папаша, оперу ставить. Всё равно ничего у вас не выйдет. Пёсик-то больно тяжёл». Молодой человек с толстыми щеками, в лохматой кепке пробрался сквозь возбуждённую толпу ребят. Склонившись над мелко дрожавшей собакой, освободил её шею от петли. «Мало весу в Вас, батя,— парень обвёл взглядом ребят.— Да и общественность не позволит».
Вот так волею случая была спасена жизнь Гранита. Когда его хозяин зашагал, пошатываясь, к подъезду дома, мальчишки отнесли собаку в подвал, под лестницу, где дворничиха хранила свой инструмент. «Вот что, бои,— распорядился парень. - Вы её кормите и всё такое, а ежели выживет - собака моя. По закону. Уяснили? Зовут-то пса как?». – «Гранит, - ответил один из вездесущих мальчишек». – «Хорошее имя, крепкое, значит, жив будет, - оптимистично заключил мордастый. - У Гранита должен быть настоящий хозяин».
Здесь мы оставим героев первого раздела повествования и перенесёмся в другой район города у моря.
II.
Самое большое место в жизни Веры занимала мать. Чувство своё к матери девочка не смогла бы назвать ни любовью, ни уважением, ни восхищением, словом, ничем определённым. И то, и другое, и третье жило в ней бок о бок с душевной болью, ревностью, приступами ненависти, обожанием, тоской по ласке — всем тем, что роняла мимоходом мать в сердце дочери. Мать была далёкой звездой, недоступной и непостижимой, а значит - обожествляемой. Её слово было законом. В каждом её жесте, даже в молчании скрывался особый смысл. Ей прощалось всё, даже когда простить было невозможно, потому что она звалась мамой. Правда, девочка и отца в младенчестве нередко звала мамой. Потом научилась различать. Отец — это было: бегом принесённый ночной горшок, бантики в косичках, папин борщ, стирка с папой, тёплая и мягкая ладонь, в которой так уютно пальчикам девочки, шагающей в первый класс. Мама... Это та, которую всегда нужно ждать. «Спи, мама придёт поздно»,— то и дело слышала она. «Сегодня мама опять играет?» — «Да...». Девочка вздыхала: «Плохо, когда мама артистка».
По утрам, собирая дочь в детсад или в школу, чаще всего папа говорил шёпотом: после вечернего концерта мама поднималась поздно. Как это было важно — не разбудить маму. Зато каким праздником становился день, когда мама была свободна от репетиции, концерта, гастрольной поездки. Тогда отец придумывал для Верочки болезнь, чтобы оставить её дома, и девочка вертелась возле матери, с мольбой во взоре (ну посмотри на меня!), заглядывая в её холодные глаза, стараясь прикоснуться к её холодным белым рукам. Нет, не обвиняйте женщину в холодности сердца. Она по-своему скучала по дочери; ей были желанны её поцелуи, неловкие объятия. Только дочь, как нарочно, появлялась со своими милыми нежностями в самые неподходящие минуты: «Осторожно, не сбей мне прическу!», «Ах, как ты не вовремя! Сейчас придут гости».
Гости обычно собирались к вечеру — мужчины с восторженно-зычными голосами, со склеротическим румянцем на скулах, модно одетые красивые женщины. Узнаваемые лица местной оперетты. Электрический свет дробился в зеркалах, полированном дереве, хрустале в серванте просторной гостиной. Гремел рояль. Чей-то голос, чистый и низкий, пел «Утро туманное, утро седое». От шума и яркого света, от запахов тонких духов, пота, вина и табачного дыма у девочки кружилась голова. Всё плыло, всё мелькало перед её глазами, всё было расплывчато, зыбко, и лишь обожаемая мама — в открытом сверкающем платье, возбужденная, ясноглазая — виделась чётко, запоминалась каждой чёрточкой, каждым жестом. Такой она являлась потом в мечтах и снах дочери, близкая и недоступная.
Отец страдал. Девочка поняла это рано. Всё чаще он замыкался в мрачном молчании. Он стал оставлять дочь одну в пустой квартире, а когда возвращался, ещё более хмурый, из рта его пахло кислым, как от гостей. Безошибочным детским чутьём Верочка нашла причину. Ею оказался баритон с толстой грудью и седыми курчавыми бачками. Он провожал маму после вечернего концерта, целовал ей руку в передней не с тыльной стороны, как другие, а в основание ладони, с притворным оживлением разговаривал с хозяином дома и во всём с ним соглашался. Были и другие.
Как-то девочка стала невольной свидетельницей разговора между отцом и матерью. Сначала говорил отец. Долго и слезливо. И непонятно. Когда он замолчал, мать сказала: «Ты подходишь ко мне со своей меркой технаря. А я ар-тист-ка! Пойми, я не могу существовать без обожания, без любви, наконец».
Милая мама! Несколькими словами она сняла камень с сердца дочери. Ведь так просто: к ней нельзя подходить с «обычной меркой». Отец — добрый, хороший... человек. Мать — богиня. Разве можно её судить как обыкновенную смертную? По-видимому, отец думал иначе. Он делался всё молчаливее. Чаще стал выпивать. Во хмелю становился совсем жалким. Жалость, большая, острая, вытеснила в душе дочери все добрые чувства к отцу, пока не сменилась брезгливостью. Это случилось на шестнадцатом году жизни Веры, вдруг вытянувшейся в росте, вспыхнувшей яркими красками юности на милом лице, не столько красивом, сколько привлекательном.
Тогда отец долго не задерживался на одном рабочем месте. Тайком от жены стал занимать деньги у её друзей. И у баритона брал… Тот давал с суетливой предупредительностью, о должке не напоминал. Попрошайка, получив своё, сразу исчезал. Вера видела в окно, как он торопливо, не глядя по сторонам, переходит улицу в направлении заведения с вывеской «Шабское». Однажды был гололёд, а грузовик – огромный…
Оставшись с вдовой матерью, девушка втайне надеялась, что чувство вины, которое, по её понятию, должна испытывать мать, невольно заставит обожаемую родительницу искать облегчения у дочери, и дочь уже готова была броситься ей навстречу, как тут появился Искандер.
Мужчину такой красоты Вере встречать ещё не приходилось. У двадцативосьмилетнего таджика, с погонами капитана, была гибкая, мускулистая, стройная фигура горца. Смуглая кожа на его лице, нежном и мужественном, с крепким подбородком, яркими губами, тонким горбатым носом, отливала тёплой зеленью нефрита. Но больше всего в этом лице привлекали глаза - такие густо-синие, каких вообще-то и быть не может. «Если правда, что памирцы - потомки воинов Александра Македонского,- сказала Вера матери,- то очень жаль, что Александр не завоевал весь мир».
Искандер, вопреки ходячему мнению о красавцах, оказался человеком, способным на глубокое чувство. И Верина мама, гордая женщина, знавшая мужчинам цену, не терявшая над собой контроль в увлечениях, на этот раз совсем потеряла голову. А рядом с ней, уже увядающей красавицей, была дочь - её свежая копия!
Спустя некоторое время после появления нового поклонника артистки, звезда сцены, глядя в сторону, сообщила дочери, что Искандер настоял... Вернее, они с Искандером решили расписаться. И добавила: «Знаешь, они, эти горцы... Словом, лучше будет, если ты поживёшь отдельно. Я сниму для тебя комнату. Искандер настаивает. У них свои законы».- «Хорошо, мама», - внешне спокойно согласилась дочь.
Что-то оборвалось в ней в одно мгновение и умерло без мучений. Вера замкнулась в себе, стала ко всему равнодушна. С трудом закончила десятый класс и устроилась кладовщицей на заводе шампанских вин. Мать не возражала. Ей вообще было не до дочери. Искандер же пожал плечами, узнав от жены о «капризе» падчерицы жить отдельно: «У вас же столько комнат! Не понимаю».
В первое воскресенье октября Вера, одевшись по погоде в плащ, стянутый по тонкой талии широким поясом, выбралась на Привоз. По воскресеньям там продавали с машин носильные вещи, и девушка намеревалась присмотреть себе пальто с воротником. При входе на рынок располагался местный птичий рынок, где шёл бойкий торг друзьями человека. Особняком от демократической щенячьей стаи жались к ногам хозяев взрослые собаки. И хотя были они по всем внешним признакам разные, объединяло их что-то общее. Вера приостановилась и поняла: в глазах собак стыло тупое равнодушие. Они догадались, что их предали. Наибольшее впечатление произвёл на неё шоколадный дог, который лежал у ног толстощёкого парня в лохматой кепке, положив голову на передние лапы. Глаза его были точно неживые — сухие, стеклянные. Вера присела перед догом на корточки. «Бедный! Тебе жить не хочется?». Дог понял и оценил участие незнакомки. Золотой глаз его медленно скосился на девушку, увлажнился. Хозяин ухмыльнулся: «Купи, ежели жалеешь». Девушка не удостоила его взглядом. «Пойдешь жить ко мне, псина?». – «Гранит»,- подсказал щекастый. – «Гранит», - позвала Вера.
Дог слабо шевельнул хвостом и поднял голову. Кто знает, какие мысли родились в мозгу разумного животного? Чутьё подсказало ему, что из всех зол на свете, обступивших его, эта девушка — наименьшее. Он потянулся к ней и нерешительно, весь напрягшись, лизнул руку горячим шелковистым языком. «Сколько?» - спросила Вера, доставая из кармана плаща деньги.
Проводив взглядом стройную девушку с крупной, худой собакой шоколадного окраса, я отправился по третьему адресу своего повествования.
III.
Блуждающий в лесу не так одинок, как иногда старый человек среди детей и внуков.
Анатолий Александрович долго не мог прийти в себя от острой обиды. Как могло случиться, что Евгений, единственный сын, отдалился от него внезапно и стремительно, будто и не связывало их ничего, кроме фамилии? Почти двадцать лет они были неразлучны. Мальчик вырос без мамы. Она умерла вскоре после родов. В наступившей темноте рука вдовца, который был значительно старше покойной жены, отыскала тёплую ручку полусироты. От неё исходила жизнь. Отец с сыном надолго не разлучались до той минуты, пока Женька не сел в поезд, увозящий его с дипломом, пахнувшим клеем, к месту первой работы.
Всю свою нерастраченную любовь отец перенёс на сына. Только теперь это глубокое чувство в нём стало неотделимо от боли и страха. Женька, особенно в дошкольные годы, был похож на мать: те же мягкие подушечки-губы; и волосы, негустые, тонкие, вились у него на затылке совсем как у Веры. Страх же вызывало Женькино здоровье. Оно тоже досталось ему от мамы. Казалось, не было болезни, которая обошла бы ребёнка. Ни разу не отдал отец сына в клинику. Кончался срок больничного - выпрашивал дни в счёт отпуска, просто прогуливал. На работе закрывали на это глаза: отец-одиночка, в обыденном понятии, такая ведь редкость, что трогательные фильмы на эту тему снимают. Жалели. Правда, держали на низких должностях, но Анатолий Александрович не роптал. Прислушивался к опытным мамам, нуждаясь в консультациях по уходу за ребёнком. Получал и советы другого рода - намеками и прямолинейно,- как легче сына поднять на ноги. Исходили они в основном от разведённых женщин. Но тут вдовец, обыкновенно вежливый и податливый, становился в оборонительную позу, не очень-то подбирая слова для ответа, словно кто-то с усталыми, чрезмерно накрашенными глазами покушался на его и Женькину жизнь, на Верину память...
Давно это было. Много воды утекло. Теперь, оставшись один в пустой квартире, Анатолий Александрович просматривал и прослушивал воспоминания. С годами, естественно, приходилось добывать еды всё больше. Чтобы птенец был сыт, отец, человек выносливый, «жила», как говорят, в отпусках и по выходным подрабатывал на товарной станции грузчиком. К пятнадцати годам Женька стал рослым подростком, несколько полноватым и медлительным в движениях. Учился он хорошо, но как-то лениво, ничем не проявляя вкуса к наукам, не выделяя ни одну из них. Был покладист и послушен. «Во всём ведомый»,— определил его место в коллективе классный руководитель. И дома у него не было нужды проявлять характер. Отец везде успевал забегать вперёд: и за хлебом выскочит, пока сын завязывает шнурки на ботинках, и в очередь за «Библиотекой приключений» встанет сам, щадя Женькин утренний сон, и дверной замок починит, так как неудобно отрывать школьника от уроков, а через час - «Клуб кинопутешественников», сыну на пользу. Стареющий инженер, конечно, сознавал всю порочность такого воспитания, но, взяв темп на старте, остановиться уже не мог. «Ладно,— мелькала иногда утешительная мысль, - Закончит Евгений вуз, уедет по распределению. Быстро станет самостоятельным, а там, гляди, и женится».
Года через два после разлуки сын прислал фотографию. Рядом с Женькой - жердью, с материнскими незабываемыми глазами, сидела в подвенечном платье девочка-заморыш. Всё в ней было невыразительным, бесцветным, скучным: и жиденькие волосы, выбивающиеся из-под короткой фаты, и треугольное, с остреньким подбородком скуластое личико, угрюмый взгляд, капризно опущенные уголки губ. В письме сын сообщал, что намеревается возвратиться под отчий кров, ибо у них в тресте с жильём туго, а Ирина в конце года должна родить. Анатолий Александрович обрадовался. Месяц назад сердце его попросилось на пенсию. Предстоящая совместная жизнь с детьми, а потом с внуками рисовалась старому человеку светлыми акварельными красками.
Ещё на перроне Анатолий Александрович обратил внимание на перемену, произошедшую в облике сына. Казалось, и плечи его сузились, и рост уменьшился, а главное, во взгляде появилось беспокойство, будто он постоянно ожидал толчка сзади. Невестке свадебная фотография явно льстила. Однако она произвела хорошее впечатление на свёкра. С первых минут держалась уверенно, руку Анатолия Александровича пожала неожиданно сильно, по-мужски. «Э, да он у неё под каблуком»,— подумал Анатолий Александрович. Так и оказалось. Женька и шага не мог ступить без «спрошу у Ирины», без «как Ирина скажет». Сначала Анатолий Александрович только посмеивался. Потом начал хмуриться. Власть свою над мужем невестка проявляла грубо, не считаясь ни с кем, ни с чем. Сидят, бывало, отец с сыном после ужина за столом, обсуждая новую теорию материковых оледенений, вычитанную в любимом журнале «Вокруг света», как вдруг из кухни: «Евгений! Может хватит болтать? Вымой лучше посуду!». Женька краснел и, стараясь не встречаться взглядом с глазами отца, спешил на зов.
На втором месяце их совместной жизни случилось Анатолию Александровичу отлучиться из города. Когда возвратился, обнаружил, что со стены общей комнаты, над диваном, где он стелил себе на ночь, исчез чёрно-белый фотографический портрет Веры, вставленный под стекло в простенькую рамку. Он очень им дорожил. Ирина, заметив беспокойство свёкра, фыркнула: «Теперь фотки на стены не вешают. Старо». Евгений поддержал жену молчанием. На этот раз Анатолий Александрович не выдержал: «Я, дорогие детки, живу не только «теперь», мне необходимо время от времени навещать себя и других в моём «вчера». Фотопортрет обнаружился в ворохе газет, приготовленном на выброс. Теперь вдовец ставил его на подоконник, когда был дома, а уходя, прятал в диван.
Подобные случаи множились. Старого человека медленно, но верно отодвигали к краю общей лавки, пользуясь его отвращением к семейным дрязгам, нежеланием вносить разлад в жизнь молодых. Анатолий Александрович всё глубже уходил в себя. Пошлую позицию занял Женька. Шагать под окрики жены и в то же время сочувствовать отцу казалось ему проявлением двуличия. Выход из такого положения он нашёл в ещё большем, подчеркнутом игнорировании привычек, желаний и потребностей отца. Тем самым как будто выгораживал жену. Правда, он и сам страдал, но отец не сочувствовал ему. В конце концов, переселился в сарайчик во дворе. Наладив буржуйку, стал жить там и зимой, когда позволяла погода. Наверх поднимался редко. Разочарованный в сыне, он отложил единственное своё сбережение, надежду, для будущей внучки. О внуке он не думал. У него втайне от молодых было заготовлено святое для него имя — Вера. Женька согласится. А Ирину они вдвоем уговорят. Только Ирина доносить ребенка не захотела...
IV.
В те солнечные сентябрьские дни по утрам с высокого берега спускался к морю старый белоголовый человек в поношенном пиджаке, устраивался на шершавом обломке скалы. Участок пляжа был пустынен. Два-три заядлых купальщика не мешали ему бездумно растворяться в просторе моря и неба. Закусывал припасённой снедью, поглядывая на проход между скалами, ведущий на соседний пляж.
И вот оттуда вырывался на простор шоколадный дог. Бег его, как у вольного зверя, был размашист, ловок; летели из-под лап комки мокрого песка. Одолев разглаженную волной полосу пляжа, красивый зверь взлетал на глыбу ноздреватого ракушечника и, подставив бризу мощную грудь с белой отметиной, оглядывался беспокойно и нетерпеливо на проход между скалами. Через минуту оттуда появлялась девушка. Она была в махровом халатике вишневого цвета, с полотенцем через плечо. Полотенце и халатик падали на песок, и девушка смело бежала навстречу холодной волне.
Дог, казалось, сходил с ума. Он метался по пляжу, выл, припадая мордой к песку, и неуклюже вставал на задние лапы, тут же опрокидываясь на спину и вновь вскакивая. Потом с отчаянием самоубийцы бросался в холодное море, пытаясь догнать хозяйку. Но мужество изменяло ему на первом десятке метров. Он делал круг и выбирался на облюбованную им скалу. И там застывал мокрый, жалкий, потерянный. А девушка уже была за молом. Её светло-русая головка с гладко зачесанными и собранными на затылке в узел волосами, как поплавок, то взлетала на гребень волны, то исчезала, удаляясь от берега всё дальше. Пловцом она была отличным и отважным. Уже и буи оставались за её спиной, и между ней и горизонтом не было ничего, кроме неисчислимой череды волн. Больное сердце старого человека капля за каплей наполнялось беспокойством за незнакомку. «Ах, чертёнок! Сущий Гаврош,— бормотал он себе под нос, и шоколадный дог, словно в благодарность за то, что человек делит с ним тяжесть ожидания, косил на него золотой глаз и сдержанно помахивал хвостом.
Но вот живой поплавок начинал прыгать по волнам, приближаясь к берегу. Девушка выходила на пляж усталая, разгорячённая единоборством с морем. От её влажной кожи, покрытой золотисто-коричневым загаром, отделялся тонкий пар. У дога начинался новый приступ умопомешательства. Только теперь нелепые прыжки с приземлением на все четыре широко расставленные лапы и кружением по пляжу каким-то совсем не собачьим (скорее, козлиным) скоком сопровождались воем столь торжествующим, будто дог хотел известить весь мир о своей радости.
«Фу, Гранит! Фу!». Обтираясь полотенцем, девушка увертывалась от псиного хвоста, как от плети. Затем они растягивались на песке и надолго замирали.
Старый человек смотрел на них, на море и желал только одного: чтобы солнце медленнее спускалось к горизонту. Странное дело, куда бы он ни шёл, чем бы ни занимался, душевная боль, не резкая, но назойливая и сосущая, не оставляла его ни на миг; но здесь, в этом уголке пляжа, когда в поле его зрения оказывались чистое небо и море, незнакомая девушка с русыми волосами и шоколадный дог, боль отступала.
Кто из нас не знаком с этой загадочной и счастливой способностью человеческой психики — из, казалось бы, самой мрачной безысходности находить путь к надежде, к светлому ощущению жизни через соприкосновение со случайным? Бывает, чей-то взгляд или жест, стёртое временем воспоминание, нехитрая мелодия, плеск волны, запах цветка, пейзаж, мелькнувший за окном вагона,— само по себе обыденное — вдруг обретают в нашем восприятии особый, хотя и ускользающий смысл, и сердце начинает биться в ином ритме. Старый человек был достаточно умудрён годами, чтобы не задавать себе вопроса «почему» и не искать невидимых связей. Он просто смотрел на море, на девушку, на преданного ей зверя, и ему было хорошо и покойно.
Познакомились они случайно, благодаря собаке. Чем-то в тот день старик особенно заинтересовал Гранита. Пёс смело приблизился к незнакомому человеку, обнюхал его ноги, уселся напротив на песке и подал лапу. «Чудеса! — воскликнула подбежавшая девушка. — Такого ещё не было». – «Вот мы и познакомились, - улыбнулся старик, - Зови меня, псина, Анатолием Александровичем и скажи, как зовут твою хозяйку?». – «Вера»,— подсказала девушка. У неё было такое чувство, будто она знает этого человека давно. И хотя он уже несколько дней сидел у моря на одном и том же месте, она рассмотрела его только сейчас. Лицо у Анатолия Александровича было большое, открытое и совсем гладкое, если не считать тонких морщинок у крыльев носа и в уголках глаз — таких симпатичных «смеющихся» морщинок.
«Вера? — повторил он с грустью.— Вера... Гранит, догадываюсь, самый большой ваш друг». – «И единственный». – «Отчего так?». – «Мне никто не нужен». Вера отвела глаза в сторону, в морскую даль, зачерпнула ладошкой песок, просыпала его сквозь пальцы. «Крепко тебя обидели, милая,— подумал Анатолий Александрович и произнёс вслух: - Это заблуждение, девочка. Нам всегда кто-нибудь нужен. Равно как и мы кому-нибудь. Поэтому не только человек — всё живое ищет себе друга». – «Зачем искать? Можно дружить с животным, с деревом, с морем». - «Верно. Я вот с камнем подружился». И Анатолий Александрович похлопал ладонью по глыбе, на которой сидел. Вера шутки не приняла: «Вы одиноки?». – «Да... То есть у меня есть сын... Женатый». – «Он далеко?» - «Вместе живём». Вера хотела ещё о чем-то спросить, но лишь внимательно посмотрела в глаза Анатолию Александровичу и опустила взгляд, сдерживая вздох. «Э, да она меня раскусила»,— внутренне усмехнулся старик.
Пляж совсем обезлюдел. Далеко, у самого горизонта, куда опускалось солнце, море отливало расплавленным металлом. Между стариком и девушкой завязался разговор, легко перескакивавший с предмета на предмет, но под этой кажущейся легкостью скрывался смысл, несущий в себе тайну душевной близости. Анатолий Александрович спохватился: «Ваши, верно, заждались?». – «Меня никто не ждёт,— ответила Вера просто.— Мы с Гранитом живём вдвоём». Сердце старого человека сжалось: его тоже никто не ждал. «Ну что, будем прощаться, Вера?» - «Приходите ещё. Мы с Гранитом будем ждать вас, Анатолий Александрович». – «Непременно приду. На всякий случай мой телефон - двадцать два, двадцать два, двадцать два. Легко запомнить». Гранит вопросительно посмотрел на Веру, перевёл взгляд на старого человека, опять на Веру. Но поводок натянулся, и пёс, оглядываясь, затрусил у ног своей хозяйки.
По дороге домой Анатолий Александрович всё думал о том, что вот такой, как эта девушка, могла бы быть лет так через семнадцать-восемнадцать его внучка, не приговори её Ирина к небытию. Но почему «как эта девушка»? Разве нет уз более прочных, чем узы родства? Разве могла бы незнакомка Вера, не будь она его Верой по духу, той – потерянной, так легко войти в жизнь старого человека, где, казалось, все занято воспоминаниями?
Вечером он перенёс свою постель из сарайчика на диван в общей комнате. И портрет покойной жены прихватил, поставил возле телефонного аппарата. Когда за окном стемнело, зазвонил телефон. Он протянул руку, на ощупь включил бра и поднял трубку. Голос в ней был слаб, словно доносился из тысячекилометровой дали, но явственен: «Анатолий Александрович?.. Не говорите ничего... Пока не говорите... Во всём городе для меня нет дома, куда бы я хотела зайти просто так. То есть, я хочу сказать, до сих пор не было... Сейчас я смотрю из телефонной будки на окно, в котором зажёгся свет. Он такой тёплый... Это ваш свет». Он не успел ответить. В трубке щёлкнуло, раздались короткие гудки.
V.
В ту ночь из них, троих, спал только Гранит. Впервые, с тех пор как взяла его на поводок девушка с грустными глазами, он не оттащил на ночь свою подстилку от батареи парового отопления. И впервые ни разу не вошёл в его сон страшный человек с жёсткой верёвкой, похожей на змею. Снились ему хозяйка Вера, воплощение его собачьего счастья, и старый человек, ставший членом их маленькой стаи.
...Они шли по влажной дорожке пляжа, и дорожка эта, подновляемая пенным накатом волны, казалась бесконечной.