Он уже второй час, безнадежно стучал, а точнее колотил, и без того обессиленными кулаками, по серой и маленькой дверке, на которой от сырости начинала проявляться, тонкой паутинкой – тускло рыжая ржавчина. На мизерной дверке, проявлялся маленький квадратик, некогда подразумевавшей под собой стекло, которое со временем настолько истерлось и запачкалось, что заключенный, лишь проявив смекалку, догадался о том, чем на самом деле является этот квадрат, в который теперь на веки въелась грязь и пыль. Час назад, через это отверстие ему подали алюминиевую миску, наполовину наполненную водой. Кроме воды, в миске плавало несколько травинок и лишь Бог ведал о том, каким образом они туда попали. Еды не дали, человек, которого узнику не суждено было увидеть, сказал, что еда ему теперь совсем незачем. Голос человека был мужской, но совсем не такой, какой может сложится из глупых стереотипов, о голосах мужчин работающих там. В голосе том, не прослеживалось ни ноты грубости, наоборот – голос был сладок как мед, который стекает по губам, если набрать слишком большую ложку и поместить ее в рот, после чего начнет сводить зубы. Откровенно говоря, голос был скорее приторным, совсем как тот же мед, если им злоупотребить. Голос был услужливым и в то же время, в нем чувствовалось не скрываемое презрение, какое можно услышать от учителя филантропа, по отношению к двоечнику, стоящему у доски без единой мысли, так как при полном незнание предмета, мысли и неоткуда было взяться. Человек, давший узнику воду больше не появлялся, но в ушах заключенного до сих пор звучали шаги первого, столь громкими они были, и еще более громкими разыгрались в фантазии последнего. Он представлял, как огромная крыса, шаркает по мощенному камнями полу, задевая при этом каждую из боковых стен, своим огромным и мерзким хвостом. Сладкий голос человека принесшего воду, вырос именно в такую ассоциацию, ассоциацию которая стала огромной, серой и хитрой крысой. Он боялся огромной крысы, он трясся лишь от той мысли, что ему придется столкнуться, хотя бы взглядом с ее продолговатой мордой, красным от крови носиком и мерзкими, похожими на оголенные провода усиками. Но этот страх отходил, отходил вначале на второй, позже на третий планы, а в конце концов и вовсе рассасывался, когда некогда маленькая мысль, о том, что это конец, начинала овладевать его сознанием. Он не хотел с этим мирится, нет, он не мог с этим мириться, именно теперь то он точно знал и был полностью уверен в своих мыслях, что сейчас, сейчас когда он все осознал и прочувствовал, так быть не может, так не может все оборваться и само собой разумеется – закончится. Его подсознание знало, оно шептало ему о том, что это глупо, что оно не стоит того, но он все равно продолжал колотить по дверке, с каждым новым ударом и каждой последней потраченной секундой, даруя силы жизни этой самой двери и отнимая их у себя.
Вряд ли он сам понимал то, что кричит, но мысли, в отличие от его бессвязной речи, а точнее обрывки его мыслей, так как в голове все смешалось, все же были таковыми:
… Я не знал, так как не хотел знать, потому что думал и чувствовал иначе, с самого моего рождения…
…Я не виноват в том, что не думал, так как не хотел думать, так как мне не позволяли хотеть думать…
…Разве это правильно, наказывать человека за то, что он хотел уйти, а его не желали отпускать, и после того, как его попытка оказалась тщетной, разве это будет честно, после этого, вышвырнуть его за шкирку…
…Сильнее стал, я стал сильнее! Разве вам так трудно поверить мне? Разве сложно понять, что я не стану вшей на вашем теле? Трудно? Я обещаю, вам будет легко, так же легко, как мне в ту минуту, после того, как…
…Отпустите, я заклинаю вас, отпустите! Я понесу людям свет, я расскажу им о том, насколько же черства смерть, и они отпрянут от нее, отпрянут навсегда! Я сделаю людей счастливыми, я сделаю счастливыми ваших жен и детей, я расскажу им о том, как сладок воздух и как чиста вода! Вы будете смотреть на них, вы будете любоваться ими, вы не поймете, когда же случилась та секунда, когда вы сами стали счастливыми…
…Мне страшно. Я хочу человека, я хочу человека рядом. Немого или слепого, грязного или заразного неизлечимой болезнью, злого или ко мне безразличного… Мне все равно! Я хочу чувствовать человека рядом, мне без разницы какого, главное настоящего, живого…
…Приведите мне священника! ...
…Скажите, скажите хотя бы слово, любое, мне просто необходимо услышать…
Человек кричал, человек молил о том, чтобы те снаружи отворили дверь, чтобы он мог выйти из камеры в которой пару часов тянулись уже целую вечность, чтобы пройти по той поверхности, которую бы можно было не считать, территорией камеры. Человек хотел впустить в себя чистые, без единой нотки фальши мысли о том, что все позади, что все кончено, что пытки были не пытками, а только катарсисом.
Человек не стал пить воду, лишь вынул из миски маленькие травинки, их оказалось три. Он аккуратно и даже трепетно, слизал с них воду, вода с этих травинок показалась ему настоящей, в отличие от воды, находящейся в миске, не смотря на то, что зелень впитала в себя влагу именно из этой посудины. Узник не стал злоупотреблять ими и бережно положил их на каменный пол, посреди комнаты. Положил он так, что большая из них оказалась в середине, а меньшие и почти идентичные – по бокам.
Именно после этой процедуры, он продолжил колотить кулаками, но увы – тщетно.
Он свалился на пол через полтора часа и вовсе не из-за истощения физических сил, но из-за новых мыслей, которые убедили его в том, что нынешняя действительность – всего лишь наивный розыгрыш, с целью проучить негодяя, а по совместительству и его.
Тогда он прополз до середины камеры и нервно схватив в руку одним движением сразу три травинки, сжал их в кулак, да так и не разжимал больше. Решив, что после того, как он выйдет из камеры, он будет обязан прогуляться по центральному парку, в котором он так давно не бывал и в котором в это времени года обязана цвести сирень и дабы перед прогулкой сэкономить как можно больше сил, он облокотился на одну из стен камеры. Только сейчас он увидел, как прекрасна была противоположная от него стена. Эта стена больше напоминала полотно, со все различными набросками неизвестного и грустного художника или же некогда известного, но канувшего в небытие мастера кисти. Многочисленные трещины, представляли собой невиданных зверей, другие, нелепые и немного уродливые цветы, третьи – напоминали горы, четвертые создавали иллюзию на целый лес, следующие были словно прибрежные волны. Вот только внимание узника, привлекло не горы и волны, не солнце и не лев, с полу обрезанной гривой, его привлек – нелепый и внушающий отвращение и неприязнь – нелепый заяц, так нелепо и неуместно затесавшийся на картине с прочими объектами. Заяц этот, а точнее его настенное изображение было расположено так, будто бы фигура его, прислонилась к стволу могучего дерева, но сзади зайца окромя пустоты, совершенно ничего расположено не было. Лица у зайца не было, а о том, что данный субъект заяц, узник предпочел считать, сразу как взгляд его впился в два, один больше другого – уха, напоминающих больше козлиные потертые рога, нежели невинные уши маленького травоядного. Вряд ли, кто другой принял бы это творение времени за зайца, скорее оно напоминало дьявола, но одна мысль о рогатом, заставила бы перевернутся каждую клеточку тела узника, который с недавней поры времени, решил и взял за привычку видеть во всем страшном, нелепом, абсурдном и невидном – только лучшие их стороны. Нельзя упускать важнейшую деталь, которую также приметил заключенный – дудочку, в крохотной руке «Зайца». С дудочкой, которая была в несколько раз больше его крохотной ручки, заяц напоминал одинокого пастуха, который давно не видал своего стада и лишь по привычке выходил в поле и садился играть и творить новые и все более невинные и легкие мелодии, ноты которых шептал ему ветер, ноты которых, он чувствовал в аромате трав, что заполняли собой луг, чуть севернее того места, на котором находился пастух. Но где же его стадо? Может быть его забрала война? Или вовсе, и не было никогда никакого стада? Была лишь дудочка, луг и ветер.
Узник напрягся и попытался представить ту мелодию, которую сейчас должно быть играет заяц пастух, но и напрягши все извилины своего мозга, он не смог представить и единого отголоска музыки. Тогда он попытался представить любую другую музыкальную композицию, не обязательно духовую, пускай это будет гитара, фортепиано, балалайка, барабаны, тромбон, да хоть стук деревянных ложек, черт с ним – но тщетно, в голове лишь засел зуд, тишина вибрировала и угнетала. В тишине слышался конец, но нет, узник не желал слышать то, что перечеркивало всю недавно пришедшую и поглотившую его словно могучий водяной поток – любовь к жизни. Или же это была не любовь, а инстинкт самосохранения, желание остаться в живых, последняя попытка ухватиться за тонкий стебель, что свис с обрыва над бесконечной пропастью? Узник не желал думать об этом, он вожделел свою веру, последнее, что нельзя было отнять у него.
Тогда, чтобы победить тишину, он представил море – единственное, что нельзя спрятать от больного ума. Он начал представлять его шум, шум который искоренял любое его чувство и наполнял его опустевшее, бесчувственное тело собой, даруя забытье и невинность. Не остановившись на этом, он дал волю фантазии и представил прибрежный аромат, точь-в-точь такой же, с каким ему на радость пришлось столкнуться, еще будучи подростком. Также он представил и ветер, но не такой, какой бушевал за пределами его камеры и пытался пробиться к нему через маленькие щели между камней, нет – он представил теплый, морской ветер, ветер который любит и ценит чужую жизнь, при каждом удобном случае стараясь сберечь живого и беззащитного.
Узник пошел дальше, он представил бледный песок в котором утопали ноги, представил луну и звезды, так как решил, что лучше ночь нежели день, ведь только она сможет спрятать его и сберечь от того, кто намерен его растерзать, от того, кто решил, что так надо.
И тогда вода нахлынула в камеру, водяная масса внезапно начала заполнять всю ее площадь и весь ее крохотный объем. Вода сочилась в помещение не через отверстия под дверью, не через щели в стене, она достигала узника не через крохотное окно, казалось бы она вообще забыла физические законы – человек так и не понял, откуда же она взялась, кажется – ниоткуда и в то же время, она появилась сразу везде. Но ему некогда было думать, морская пучина (так как вода попала заключенному в рот, и все же оказалась соленой, поэтому тут и нечего думать, какого рода источника была вода) затопила его и поставила в положение совсем безнадежное. Он не умел плавать. Тогда узник закричал, закричал что было мочи, но желая спасти себя – он сделал следующий шаг на порог к смерти, вода хлынула в его открытый рот, он подавился ей, начал задыхаться и потеряв последние силы, начал идти к невидимому дну. Узник не то чтобы смирился, он просто не имел другого выбора. И тут он увидал три маленькие травинки, те самые, что он зажал в кулак и даже не заметил того, каким образом им удалось оттуда выскользнуть. Он схватил их, чтобы пойти вместе с ними на дно и вдруг произошло то, во что он не верил до вчерашнего вечера. Произошло чудо и в то же мгновение он понял, как легко теперь ему будет подняться наверх, и то как оказывается легко управляться в морской стихии.
Берег был совсем близко, обреченный плыть, узник решил направится к нему. И как не было ему приятно, в первые оседлать морскую гладь, тело его прочувствовало, а разум понял – что сил осталось совсем немного и каждое новый взмах рук, чуть ли не на половину съедает оставшиеся. Бедняге казалось, что с того момента, когда он увидел берег, с того момента, когда в нем зародилась надежда, которая и не собиралась умирать – прошло достаточно времени и даже больше, но несмотря на постоянные и отчаянные попытки, которые, как казалось узнику – давали результат, ведь он ощущал то, как проходит волну, за волной, несмотря на все это – земля не на дюйм не стала ближе и более того, теперь казалось недоступной и невозможной, хотя от этого, к ней прибавилось еще более обетования, как это всегда бывает с вещами нам недоступными. Тогда он решил, сотворить невозможное и стал разрезать морские темные воды руками в два раза сильнее, что означало то, что и скорость должна была прибавиться. И скорость прибавилась, узнику казалось, что никогда в жизни он не ощущал такого быстрого движения, но берегу было все равно, берег не ждал гостей. Тогда бледная пелена начала застилать глаза путника, практически полная потеря зрения, и физическое изнеможение, поневоле заставили отказаться узника, от каких-либо дальнейших действий по направлению к месту, которое должно было послужить ему спасением. Мозг угадал, через несколько мгновений – опять, ко дну. И вдруг, сквозь пелену, что мешала глазам узреть окружающую его действительность, сквозь слезы, которые вызвал шторм – путник увидел, что совсем недалеко от него, со стороны берега, к нему надвигается, что-то длинное, большое и серое. «Может быть это спасение?» - подумал было человек, находившийся в объятиях темных и холодных вод, приспешников смерти. Но и думать эму не пришлось, глупо было, в тот момент думать. А «Нечто», в это время надвигалось с огромной скоростью и чем ближе оно пододвигалось, тем теплее становилось на душе путника.
Наконец, оно приблизилось на расстояние метров десяти. Этим «Нечто» - оказалась огромная, серая веревка, с распушенным, на тысячи маленьких волосков концов. Подобно огромному и древнему Левиафану, веревка поднялась из воды и будто бы поманила смертника к себе. Путник уже захлебывался и решил, что это последний шанс его. В нем появилось второе дыхание, вдруг пришедшее из ниоткуда. И чем ближе, он пододвигался к тому, что возможно приходилось ему спасательным кругом, чем усерднее работали его конечности, тем больше вылезала на поверхность воды веревка.
На ближайшем и минимальном расстояние, человек вскричал, так как будто бы гром в ясный день, догадка осенила его. Из воды, в высоту около двадцати метров от глади ее, явилась веревка, сформировавшая собой если смотреть на нее невооруженным глазом – круг, если чуть более пристально – петлю Линча.
Узник вскричал, забил по воде руками и одну секунду решил, как можно дальше отдалиться от петли, даже если придётся поплыть к середине моря, как можно дальше от единственного спасения – берега. Но ноги его, а затем и руки – стали будто ватными и ни одно малейшее движение, он произвести оказался не способен. Это не остановило его попыток, и он продолжил борьбу с тем, против чего бороться было бессмысленно. Тогда он начал кричать и море услышало подобные обрывки фраз, так как полные предложения съедал ветер:
…Никогда к тебе больше не прикоснусь, никогда…
…Разве мы не для того совершаем глупости, чтобы в них каяться, а затем получать за них прощение?...
...Оставь меня, о, оставь меня грех! Уклоняюсь от тебя, чтобы сотворить единственное в своей жизни и для себя благо – полюбить саму жизнь…
…Не отдамся тебе!...
…Не поддамся…
И узник совершил единственное движение, на которое оказался способен – нырнул в морскую пучину и воды скрыли тело его, и левиафан, что стал метафорой обычной веревки из кой сделал петлю человек – скрылся тоже, ибо незачем ему было оставаться на поверхности, ибо наскучил ему за его вечную жизнь – самый грозный шторм.
Узник очнулся в камере на полу, очнулся ото сна, который сам и вызвал погрузившись в свои фантазии. Три травинки лежали на полу, дверь была так же закрыта, плошка с водой не тронута, все осталось таким же, каким и было до того, как узник закрыл глаза. И все же, мышь сомнения пробралась в душу заключенного, что-то тревожило его тело, от чего-то оно начало дрожать, а мурашки разбежались по коже, но что-же стало причиной сего? Сон про петлю оставивший горький привкус? Возможно и все-же узник чувствовал запах настоящего. Его руки начали трястись, а глаза бегать по камере и искать, причину своего беспокойства. Теперешняя картина камеры, словно пазл, сходилась со зрительной памятью, в которой вспоминалась картина прошедшая, до сна. И тут человека начало тошнить, лишь глаза его начали жадно пожирать стену, находящуюся напротив, ту самую, что играла бесчисленными узорами – он заметил, что-то, что некогда больше всего привлекло его внимание – исчезло. Зайца, сидящего спиной и играющего на дудочке теперь не было. Но нет же, заяц не мог быть плодом его больного воображения, заяц был именно тем, в чем был уверен узник, как ни в чем другом в этот трудный и возможно последний период его жизни. Человек затрясся в параноидной лихорадке, его голова шла кругом, ноги подкосились с тем условием, что все это время он находился стоя на коленях, к горлу приступала рвота, а в глазах двоилось. То, что произошло дальше, как ведро ледяной воды, освежило узника и привело его от полной дееспособности к возможности понимать и мыслить.
-Ты меня искал? – буркнуло, что-то в углу.
Узник, еще мгновение назад неспособный понять, то, что происходит, даже в отношение объективном, теперь отрезвел от своего состояния и словно перед судом был готов ответить на вопрос трепетно, со страхом и уважением.
-Тебя искал. Но вовсе не хотел найти. Точнее наоборот не хотел найти вовсе, я лишь удовлетворял свой интерес, вызванный твоим исчезновением… - запыхавшись и разнервничавшись, словно у доски школьник – отвечал заключенный.
-Любопытный значит? – мистическим голосом, в которым чувствовалась весомая издевка, заговорило существо из угла, чье лицо не было видно не только из-за тьмы, но прежде всего, именно из-за того, что обращено оно было именно к стене, которая приходилась к лицу узника. Вопросы существа оказался риторическим, и он продолжал. – Ну конечно, любопытный. Все тебе интересно и не только то, что ваше, что есть у вас, но и к нам полезть вздумал, ишь какой, доходяга! Просто скучно у вас, да? Ну, конечно скучно, конечно! Все ведь я знаю. И тебя, знаю, ка облупленного! И вот дай думаю, подтолкну тебя, помогу тебе что ли, выручу, как будущего друга! Ну что, рад новому знакомству? А? Ну-с, зачем молчишь? Отвечай, ведь если дерзок был раз, то второй, как плюнуть!
-Не рад. Уйди от меня, не мучай меня, если вздумал. – только и проговорил заключенный.
-Хах! – усмехнулся непрощённый гость. – Значит, мучаю тебя! Ох род людской, когда ты поумнеешь? Хочешь открою тебе секрет? Знаю, что не хочешь, а я вот все равно возьму и открою тебе его! Только скажу шепотом, чтобы соблюсти тайну, хотя и тайны то тут никакой нет. Это так просто, как вырвать волос с головы. Вы люди, сами мучаете себя, а я и братья мои, лишь потакаем, а затем исполняем ваши желания. А ты как думал? Куда без нас? И веревку, что душила тебя, я покрепче сжимал, чтобы ты это, побыстрее что ли! Ну, а зачем долго? Мне совсем не достовляет удовольствия смотреть на то, как ты мучаешься физически, это так примитивно, насмотрелся я на это в свое время, довольно! Меня нынче, совсем другое радует, и как бы не было сейчас сказано каламбурно – меня это превозносит! Хах!
-Замолчи. Я прошу тебя, замолчи и пойми меня, ведь был глуп, не ведал того, что творю.
-У меня прощение просить нечего. Не признаю я этого, хотя бы и потому, что не могу признать. Да и нечего, ты жив, лишь пока что, в ближайшем часу, а может ближайшей минуте – ты мертв. Тебя нет! А если нет, то и не было никогда! Смешно? Возможно. Да и так, зажился ты уже. Двери в квартиру запирать надо. Если бы не сосед, который вытащил тебя из петли, если бы не он, тот что погубил все мои старания – если бы не он, наш настоящий разговор, уже давно стал бы прошлым. Но ведь, в чем парадокс? Знаешь в чем. Ну, конечно, тебе должно быть сказали, что тот же сосед, который даровал тебе жизнь, сам на тебя и донес куда надо, да и рассказал все про твою попытку. И пока, ты лежал без сознания и твои следы на шее, кою я сдавливал с помощью веревки и твои отпечатки на ней самой – все это занеслось в особенную книжечку. И что же думаешь? Ты теперь преступник! Да еще и какой – особо опасный, покусившийся на самое святое – на жизнь! А что у нас, тьфу ты, заговорился, я имею ввиду у вас, делают с особо опасными преступниками? Конечно же, их наказывают по высшей мере, да еще и так, чтобы последние ни в коем случае, больше даже и думать не могли о том, чтобы покуситься на это самое, как у вас принято называть – «Святое». Ну что ж, жди расплаты, жди и трепещи… Ладно, я не собираюсь тебя запугивать, собственно для чего я и пришел то? Сейчас я на полном серьезе скажу тебе то, что пришел я именно для того, чтобы тебе помочь. Там, за стеной, тебя ждет мучительная смерть, смерть в следствие пытки и это все человеку, который пытался бежать от жизни. Можно сделать выводы, что не зря бежал, раз те, кто именует себя гуманистами – так жалостно обращаются с дезертирами. Но зачем тебе это все сдалось? Ты и так находишься здесь дольше того, чем желал, ведь еще вчера, твое желание дышать и чувствовать иссякло, в следствие чего ты и схватил веревку, обернул себе шею, встал на пыльное фортепиано, на котором некогда любил…
-Заткнись! Заклинаю тебя, замолчи! Невыносимо слушать, как стекло по нежной коже, я не желаю видеть даже твою тень, тем более, принять твое предложение. Нет, теперь это просто невозможно, невозможно – после того, как глаза мои помутнели, и я увидел вас…
-Молчи глупец. Перестань болтать! Прежде дослушай меня, а потом делай выводы, невежда… Я предлагаю тебе глотнуть воды из чистого источника, нежели хлебать помои из свиного корыта. Смерть, в одно мгновение. Ты сразу отправишься туда, где мысли не побеспокоят тебя, где не придется дышать – где все это, просто не нужно, туда, где покой, где вечный отдых, где нет лжи и лицемерия…
-Я видел твое настоящее лицо, после того, как тень рассеялась, я был глуп, но твое уродство вразумило меня, спасибо лишь на том. Как может быть покой, с такими как вы? Вы и есть, примеры отвращения…
-Ох, как пахнуло гордостью! Это мы любим! А если честно, то ты болван - или теперь модна такая, судить по внешнему? Как же низко интеллектуально ты развит, нет, ну правда. Я конечно понимаю, что встречают по одежке, но суть вся в том, что нас не придется провожать! Мы навсегда. Кто еще обещал тебе вечность? Точно не тот, чей дар ты предал, тем самым плюнув ему в лицо, нет, от него подарочков не жди, иди за мной и поступи хоть один раз в своей жизни разумно.
-Нет уж, братец. Я уже сказал тебе, что это невозможно. Все твои сладкие речи, что провоняли до основания дегтем – годятся лишь для убеждения младенца, да и то, того который не видал тебя без маски. Уходи, не трать время.
-Дружок, я не сколько не трачу на тебя время, все дело в том, что у меня его нет, поэтому то оно и не тратится. Ты же напротив, уже скоро тебя схватят руки и предадут мучениям. Пойми! Лишь я могу спасти тебя он тех, кто уже точит ножи!
-Я все сказал. Убирайся прочь. – Сказал человек, и закрыв глаза – свалился на пол.
-Ах так, ну ладненько! Отлично! Просто здорово! Тогда я тебя и так заберу, ведь ты больше не имеешь силы воли – последняя исчезла еще вчера. В тебе есть сила, которая прошу заметить, тоже на исходе, в тебе есть также остатки воли, но силы воли – нет, ее больше нет, вчера ты подарил ее мне! Встань упрямец, я забираю тебя с собой.
Но узник отказался встать, он крепче сжал глаза, а руками ухватился за свое же тело, да так, что ногти впивались в тело его.
Тогда тень, что находилась в углу – заиграла на дудочке и так невыносима стала мелодия для узника, такая сильная чувствовалась в ней печаль и тревога, что тот не выдержал и начал стенать, а позже и вовсе перешел на крик. Но музыкальная композиция, еще и до кульминации не дошла, это было лишь вступление, а узник уже снова не хотел дышать, ему стало страшно, он начал бояться тех, кто должен был прийти за ним. Музыка усиливалась, с ней увеличивалась, и паранойя заключенного.
-Хватит! Прекрати! Невыносимо слушать – только и кричал человек. Он дал себе установку, ни за что не поддаваться лукавому. Вдруг тень вышла из-за угла и поглотила в себя всю камеру, после чего та стала черней ночи, темней черной дыры.
Узник вскочил и ринулся бежать к двери, чтобы позвать за помощью, хотя в глубине души знал, что помочь в этой ситуации, он может только себе сам. Сделав несколько скачков, он споткнулся о миску, в кой еще оставалась нетронутой вода, узника закрутила и тот полетел головой вниз.
Его подняли две пары крепких мужских рук. Тех, кто поднял его, ему видеть было не суждено, да и не особо хотелось. Половина зубов осталась в камере, их некому было убирать. На лице запеклась кровь, нос был свезен на левую сторону, под глазами теперь были синяки. Оценив плачевное его состояние, на него даже не стали надевать наручники и буквально понесли его на лобное место, сквозь серую толщу бесконечных серых коридоров, что намертво и навсегда пропахли унылой сыростью.
-Ну что, рад теперь, ведь твои начинания теперь доделают до конца? Сбылась мечта идиота? - Спросил один из двух, тот что был поменьше, но также крепок и широк в плечах.
-Нет. Хощу, шить. Но ущ луще так. - промямлил шепелявым голосом преступник, за неимением возможности говорить голосом нормальным, после потери большей части зубного состава.
-Что ты несешь? - спросил другой, побольше.
- Как вы шумаете, он меня поштит?
-Кто простит, чего городишь?
-Шнаете, в дештве, мне мама готовила ишумительный грипной шуп. Я не ел его и тайком выливал ща окно, шем очень сильно ее аштаивал. Она пештала его готовить, шачем ше, штопы я его выливал? Один паз, когда у нас были гошти, мама опят шделала этот суп и когда гошти поели и ушли в главную комнату, я, так как хотел ешть, стал хлепать половником пямо из кастули. Мне очень понавился тот суп, я так его полюбил, сазу как попобовал. Мама застала меня за этим лицемелным поступком, но и не только плостила меня, но и возобновила готовить тот самый глибной суп, спецаильно для меня. Я и сейчас помню тот вкус…
-К чему ты травишь эти байки? Бредишь что ли, из-за страха? – Вновь спросил тот, что был меньше.
-Он меня плоштит? Как мама? Ведь он должно быть, такой ше доблый, а может и доблее. Ведь пока никто не видел, я полюбил его жизнь, как суп, полюбил ее, так как первый лаз в жизни попобовал. Должно быть, он поштит меня? И накомит ею, как мама в дестве накомила меня супом, отняв половник и дав ложку? Как вы думаете? Я думаю, что да.
Что ответили на эту несуразицу двое надсмотрщиков, известно лишь им самим, да серым стенам, но, что вторых, то и у первых –нет никакого толку дознаваться.
Заключенного так и не постигла казнь, к положенному на процедуру, наложенной на него законом, месту – принесли лишь бледное тело, с лицом, на коем оставалась запекшаяся кровь, да были закрыты глаза, теперь уже навсегда закрыты. Его страшный беззубый рот, сомкнулся до той поры, пока не настанет страшный суд, который он намеревался встретить достойно. Тело его кинули в свалку, так как к телам казненных, из суеверий класть не стали – вся эта история с двумя голосами исходящая из камеры одиночки, показалась до чертиков странной всему тюремному персоналу, на том эта история и закончилась.