Мой друг, директор школьного краеведческого музея, рассказывал мне, что в наших лесах жили отшельники. Как-то раз он показал мне старую карту, на которой в лесу действительно был обозначен храм. Сюда, как он рассказал мне, они собирались по воскресеньям, а потом снова уходили в лес и жили там на большом расстоянии друг от друга. Я тщательно перерисовал себе старую карту, но только в конце ноября смог отправиться, наконец, на поиски лесной церкви.
День стоял ясный и холодный. До леса я добрался на автобусе, а дальше пошел по азимуту с помощью компаса и своей рукописной карты. Собственно говоря, ориентиров никаких не было, поэтому на самом деле я бродил по лесу наугад.
Стояло то время года, когда осень уже закончилась, а зима еще не началась. Листвы на деревьях не осталось, поэтому в воздухе было необыкновенно тихо. Когда-то давно, став церковным человеком, я долго не мог примириться с ектеньей "да тихое и безмолвное житие поживем". Каждый раз, когда ее произносил диакон, я думал, что "тихое и безмолвное житие" — это невыносимо скучно, и что мне такого прошения не надо. Лишь значительно позже я понял, что тишина — это гораздо содержательнее, чем звуки. И вот сейчас я останавливался и слушал эту тишину, подняв голову и глядя на небо сквозь тонкие ветки с клочками листьев, оставшимися после осени.
Когда солнце подошло к краю леса, я понял, что окончательно заблудился. Мой компас меня не выручал, по моим расчетам здесь давно должна была быть дорога. Начинало подмораживать, и я чувствовал себя все более неуютно. Через час совсем стемнеет, и что я буду делать? Выбор был не слишком утешительный: ночевать в лесу или всю ночь пробираться через чащу в поисках дороги. Ведь как-то жили здесь отшельники. Свой запас продовольствия я съел еще днем. А что, если я и завтра не найду дороги? Я думал, только дети боятся темного леса, а взрослым дяденькам это не свойственно.
Я положил мешок на упавшее дерево, сел и постарался собраться с духом. Такое ощущение бесприютности не посещало меня уже очень давно. Помню, как-то раз в казарме на сборах я долго не мог уснуть. Вокруг храпели мои ближние, а я чувствовал то же самое, что и сейчас — бессмысленность, холод и страх. В ту ночь первый раз в жизни я почувствовал необходимость молитвы. Я сидел с ногами на кровати и под переливистый храп сослуживцев отчаянно молился, чтобы Бог избавил меня от страха и боли и указал мне Свой путь. Примерно так же, но только в полной тишине, я молился и сейчас.
И тут я увидел ее сквозь кусты. Я сидел прямо лицом к лесной церкви. Она была из красного кирпича (и как только его завезли в эту глушь?), очень маленькая, с небольшой колокольней и провалившимся куполом.
Заходить в церковь я не решился, и начал осмотр с колокольни. Ее нижняя часть представляла собой пространство с разбитыми окнами, лестницей без ступеней и люком в потолке. Цепляясь за скобы, оставшиеся после ступеней, я добрался до люка, подтянулся и заглянул на колокольный чердак. Поначалу я мог различить только розоватый прямоугольник неба в крошечном решетчатом окне. Потом глаза немного привыкли к темноте, и я увидел кирпичные стены, небольшой стол в углу и подобие полатей. Это была комната, где вполне можно было заночевать.
Я закинул ногу за край люка, перевалился через его край и вполз в мое новое убежище. Сняв со спины мешок, я достал толстую свечу, которую специально захватил на случай обследования церкви. Нашел и спички. Зажег свечу, приладил ее на край полатей и сел рядом. Темнота начинала понемногу отступать. Вид у комнаты был довольно обитаемый. Здесь не было того ощущения разрухи, которое возникает в оставленных помещениях. На полатях я даже обнаружил большой кусок потертого меха — что-то вроде старой бурки. На окне сохранилось стекло.
Я старался не переставать молиться. Закрыл люк тяжелой крышкой, для теплоты постелил на нары свою полиэтиленовую накидку, завернулся в бурку и читал про себя молитву до тех пор, пока не заснул.
…Не знаю, сколько часов я проспал. Когда я открыл глава, в окне было уже совсем светло. Я помахал руками и несколько раз присел, чтобы согреться. Потом вспомнил, что надо держать молитву, и начал повторять про себя нужные слова.
Спускаться оказалось гораздо труднее, чем забираться наверх. В итоге я почти выпрыгнул из люка, приземлившись на четвереньки. Поднял голову, и увидел через дверь, которой не было, что лес изменился — между черных деревьев шел мелкий снег. Белая крупа закатывалась в дверной проем и не таяла на земляном полу.
…Стена северного предела церкви частично обвалилась, но я не решился заходить через пролом и протиснулся через полуоткрытые главные двери. Все заброшенные храмы, которые я видел раньше, были исписаны скверными надписями. Здесь же ни одной надписи не было. Не было и икон, только ободранные стены, разбитые стекла и полустертые остатки росписи. Лучше всего сохранились евангелисты на парусах под куполом. Я долго смотрел на них, задрав голову — апостол Иоанн, приложив руку к губам, напоминал о безмолвии, а сквозь пустые окна барабана падал снег.
Я встал возле правого клироса и по памяти прочел третий и шестой час. Уходить из храма не хотелось. Я стоял и пытался продолжать молиться, но выдержал недолго. Снег из крупы вырос до мелких хлопьев, и я понял, что пора трогаться в сторону дома. Пока уходил, все оглядывался на храм, хотя он и скрылся за деревьями и снегом, едва я отошел от него на несколько десятков шагов.
Обратная дорога оказалась короткой и быстрой. Спустя примерно час я уже стоял в теплом автобусе, сдавленный едущими куда-то пассажирами, и смотрел на ползущие за окном поля. Снег заносил их все больше, хотя на пашнях комки земли с подветренной стороны оставались черными. Мысль о скором завтраке вызвала у меня радостное нетерпение и ощущение легкого, но принципиального предательства. Молиться не удавалось совсем.
Так и не получилось из меня отшельника... Но лесной храм и ночевка в колокольне остались во мне маленькой занозой — размером с горушное зерно, не больше.