«Человеку, в сущности, очень немного нужно.
И прежде всего ему нужен огонь».
М. Булгаков, «Полотенце с петухом»
Говоря языком нержавеющей классики, любить Булгакова – крест не из легких. Каждый раз я читаю его заново. Текст булгаковских произведений как-то неуловимо изменчив, текуч, зыбок. Не я следую за персонажами и сюжетом, а произведение идет за мной, увлекая в тот мир, где мне сейчас просторно и хорошо, как змее на прогретом мраморе. Меняюсь я – меняется Булгаков. Понятно, что дело не в авторе, и не в его замысле, а во мне, в читателе, в моих трансформациях и метаморфозах, так что Михаила Афанасьевича полезнее не читать, а перечитывать.
Перу Булгакова подвластны многие стихии, но эффектнее всего он работает с огнем. Пламя – уникальная парадигма личности классика, его творческой мысли. Для него как для писателя не стоит вопрос: гореть ли? Главная задача писателя – гореть ярче и объемней. Беспощадной огненной казни писатель предает как объекты материального мира, так и тонкие духовные субстанции.
Упреждая и своевременно подкармливая любопытство читателя, Михаил Афанасьевич выносит «огненную» тему в заголовки произведений, прозорливо рассчитывая на тот тесный круг сподвижников, который зажжется ею, останется ей предан, а значит, и предан автору, создавшему «Несгораемый американский дом», «Брандмейстер Пожаров», «Ханский огонь»…
Пространство для классика – возможность развернуть мистическую феерию как можно шире, масштабнее. Булгаковский ракурс позволяет погружаться в стихию огня на разных уровнях восприятия. Огонь, пришедший вместе с жуткой грозой в Ершалаим, возникает из своего антагониста – полнейшей тьмы. Становится понятно, что огню, как любой живой материи, нужно время для прихода в мир, рождения. Гроза на Лысой горе описана как некие родовые потуги, когда огонь, то покажется из чрева матери-тьмы, то вновь скроется в нем.
В бессмертном романе о дьяволе и его свите, посетивших Москву, Михаил Афанасьевич ваяет огненную рапсодию мазками крупными, не щадя ни персонажей, ни интерьеров. Огонь, в котором гибнет нехорошая квартира, – средство очищения от колдовства и наваждения. Его силой смывается дурной сглаз мучительного для Маргариты полуночного бала, а с появлением останков барона Майгеля время вновь обретает текучесть, пространство – реальный объем. Пожирая Торгсин, огонь гудит, как будто кто-то его раздувает. Занятно, Воланд ведь не в курсе приключений злосчастной парочки, Коровьева и Фагота, очевидно, что к пожарам дьявол непричастен, следовательно, он и сам не всегда знает, кто и где из его подручных бесов в данный момент помогает раздувать.
Когда в последней главе главные герои романа сходятся в едином пространстве-времени, огонь земных источников отдаляется от повествования: «Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки». Прокуратору выход на лунную дорожку – верное избавление от тягостного земного существования, его избыточного объема и дления. Булгаков перекладывает на огонь функцию решителя проблем, которые ему самому кажутся слишком сложными при непосредственном приближении.
Горение как процесс преображения души персонажа – явление довольно частое на страницах булгаковских текстов. В соседстве с профессором Преображенским огонь… преображается. Огни кабинета ручные, полезные. Они становится соавторами великого научного открытия, значение которого окорачивает даже силу пламени. Огонь же кухонного пространства в «Собачьем сердце» дик. Автор позволяет ему проявляться в самых неистовых формах, наделяя мощью геенны. Эти стихии существуют вполне самостоятельно. Ядовитый огонь в булавке галстука, подаренного Шарикову Дарьей Петровной, то есть привнесенный из кухонной, дикой половины, словно перетягивает Полиграф Полиграфыча на адскую сторону бытия, а, следовательно, персонаж обречен. Сродни этой невозможности перемены к лучшему переживания Максудова из «Театрального романа»: «Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел».
В «Собачьем сердце» Булгаков вплотную подходит к теме сожжения рукописей. В огне гибнет «зеленая, как купорос» переписка Энгельса с Каутским, календарь из смотровой. Борменталь собственноручно жжет свои записки об эксперименте. Разделение мира московских персонажей на «до» и «после» прихода дьявола в лице Воланда сродни разделению страстей в квартире профессора Преображенского: если на первой половине рукопись может сгореть дотла, то другая ипостась, где любое действие происходит здесь и сейчас, дает шанс на полную реабилитацию всего сущего, восстановления status quo в пользу таланта, ума, прозорливости, – того, что позволяет миру существовать: «Простите, не поверю, – ответил Воланд, – этого быть не может. Рукописи не горят». Немного ранее, чем написал свой главный роман, Булгаков вложил в уста персонажа Минина из пьесы «Минин и Пожарский» (пожар – пожаров – пожарский): «О, всевеликий Боже, дай мне силы, вооружи губительным мечом, вложи в уста мне огненное слово, чтоб потрясти сердца людей и повести на подвиг освобождения земли!» Перенесение силы стихии в слово дает автору возможность говорить о бессмертии рукописи, так как она сама – продукт горения.
В сознании автора, как в реторте, зреют высказывания, обреченные на жизнь после его физической смерти. Взять, к примеру, пассаж из эссе «Часы жизни и смерти», в котором описаны похороны Ленина: «Горят огненные часы». А часы-то жизни и смерти. Вот вам и мистика до сих пор неупокоенного праха. Воскресающие из камина гости на воландовском балу имеют вполне зримых предшественников в «Ханском огне»: «...Князь медленно отступал из комнаты в комнату, и сероватые дымы лезли за ним, бальными огнями горел зал. На занавесах изнутри играли и ходуном ходили огненные тени». Это мистическое превращение абстрактных теней в наделенных, пусть и на одну ночь, плотью персонажей внушает мысль, что не горят не только рукописи, но и сами мы, люди, обречены на перевоплощение и в грехах своих и в добродетели…
Булгаковское отношение к огню сродни молитве. Он проговаривал и записывал ее всю жизнь – молитву мистическому огню, с которого, по мнению Азазелло, все началось и которым все заканчиваем. И в огне этом – автор, живой, мятущийся между губительной жаждой морфия, женами, издательствами, трепетно лелеющий свою несбыточную мечту нигде не работать, только лежать на полу в своей комнате и сочинять роман о Понтии Пилате.