Помню -рукописная версия акции Бессмертный полк 24

САША

Любовь Горбатенко

   Телефон Веры звонил не умолкая.
- Верочка, дорогая моя, - наконец-то позвонил и Алик Геворкян. – Ты звонила, мне передали, но я был за рубежом. Что там с Сашей случилось? Чем я могу помочь? Я приеду.
- Алик, дорогой, сюда приезжать не нужно. Саша в онкологическом центре в Москве.
- Хорошо, в Москве буду через пару дней. Я позвоню тебе еще. Дашь мне его координаты.

      *    *    *

В тот день Саша почувствовал себя совсем неплохо. Что-то хорошее приснилось ему под утро, и, не открывая глаз, он продолжал еще жить ощущениями этого сна, ощущая следы улыбки на губах и приятную легкость во всем теле. Сон ушел, растаял, растворился, и только музыка, замедленная, звенящая музыка сна, превращаясь в реальную и знакомую, напоминала о чем-то.… О чем-то важном, что ускользало, оставаясь по ту сторону сознания.… О том, что он искал все последнее время.… Искал, и не мог найти, решал, и не мог решить, ждал и не мог дождаться…
Саша встал, сделал несколько упражнений около кровати, но мир, только что такой незыблемый и четкий, вдруг зашатался и поплыл, заполняясь серым туманом.
В палату зашла медицинская сестра.
- Александр Иванович! Пока Вы спали, Вам звонили. Женщина, Римма Абрамовна. Обещала позвонить вечером.
- Ах, Таня, Танюша, ну почему ты меня не разбудила?!
- Режим, прежде всего. Ничего срочного там не было.
Саше вспомнился его первый день в больнице. Начальный острый период у него прошел быстро, и его срочно переправили в Москву. Чувствовал он себя в период видимого клинического благополучия вполне сносно, но его вдруг затопило острое чувство полного одиночества. Все кругом, больница, люди в ней казались совершенно чужими, почти инопланетянами.
Оборванные клочки мыслей возникали и исчезали, натыкаясь на неосознанное им вполне чувство обреченности. Отказываясь принимать неизбежное, сознание словно раздваивалось, все еще предлагая ему планы с ближней и дальней перспективой. Саше смертельно захотелось увидеть Римму.
- В первый и последний раз, - сурово сказал ему лечащий врач. – Мы готовим Вас к асептическому режиму. Завтра-послезавтра переведем Вас в стерильную палату. Никаких контактов с внешним миром. Сможете общаться только по телефону.
- Римма, это я. Не бросай трубку.
- Я просила тебя не звонить больше.
- Римма, я в больнице. Это серьезно. Я хочу видеть тебя. Сегодня или завтра. Потом ко мне уже никого не пустят.
- Ты все врешь, я дома одна и могу говорить свободно. Ты все врешь. Я устала нянчиться с тобой. У тебя есть жена, в конце концов. Ну, где, в какой больнице ты находишься?
- Римма, милая, твоя грубость для меня сейчас – лучший бальзам. Я в Москве, в онкологическом центре. Спросишь обо мне в справочном, тебе объяснят. Поднимешься в отделение, врач разрешил.
- Боже мой, у тебя рак?
- Нет, дорогая, всего лишь лучевая болезнь.
- Я приеду через час.
- Значит, до встречи. Пропуск уже в справочном окошке.
Они сидели в одном из боксов приемного отделения, и ее лицо, освещенное лампами дневного света, казалось желтым.
- Как же так? – с непривычной для нее серьезностью и болью спросила Римма. - Что ты с собой сделал? Ради чего? – Римма взяла его за руку.
- Я сам не знаю, как все вышло. Я не хотел. Одна страшная фраза застряла в моем мозгу, и сверлит его уже несколько дней. Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему… Жизнь, отданная ничему…
- Перестань, - Римма грубо бросила его руку, и ее лицо стало некрасивым. – Мужчинам не к лицу впадать в истерику, Ты делал в жизни то, что умел, то, что мог.
- Плохой студент всегда говорит: «Я учил». А ему отвечают: «Учил, да не выучил». Важно не то, что делал, а то, что сделал.
- Ладно, мы об этом еще поговорим, Тебе здесь долго лежать придется. Все разложим по полочкам. И что делал, и что сделал. А как Вера? Может быть, ей взять отпуск и приехать сюда?
- Сюда все равно никого пускать не будут. И, кроме того, я, правда, не знаю, как ты это воспримешь, Вера ждет ребенка.
- Как? То есть, как? Вы что, разошлись?
- Нет, Римма, это мой ребенок.
- Ну, знаешь, я ничего не пойму. Тогда, может быть, ты – симулянт?
- Все это случилось до того. Ну, до моего происшествия. И Вера решила оставить. Ребенок будет нормальным, Это – ее подвиг. Понимаешь, я здесь ничего не решал. Но ей трудно сейчас. Сильный токсикоз, а тут еще нервный срыв из-за меня. Она тоже в больнице.
- Ну, ребята, я не знаю. У меня голова идет кругом от ваших проблем.
- Римма, дорогая, мне ничего не нужно, я просто хотел видеть тебя, и звонить тебе иногда.
- Ну, нет, я тебя не брошу. Беру над тобой шефство. Я могу заезжать к тебе почти каждый день. У меня бывают окна между экскурсиями. Теперь они будут твоими.
- Это ни к чему. Меня помещают в стерильную палату, и больше никого не пустят.
- Тогда я буду поддерживать контакт с лечащим врачом. Подниму всю литературу. Принесу тебе, если разрешат. Ты – ученый, можешь во все сам вникнуть. Устрою консультации, в конце концов.
- Думаю, этого не нужно, здесь прекрасные врачи.
- Все равно звони. Мужа не бойся, я ему скажу. Все, Саша. Меня ждет автобус. – Римма обняла его и поцеловала в щеку. Саша почувствовал прохладу ее лица и утонченный запах косметики.
- И перестань вешать на все ярлыки. «Жизнь, отданная ничему…» Это ж только придумать такое нужно. Выше нос, «человек факта», сказала она ему уже с порога.
Саша опустил голову. Ему вспомнилась их первая встреча.

*    *    *

Он решил посмотреть тогда, чем занимаются студенты физического факультета самых разных специальностей. В первый же после колхоза месяц учебы в университете напросился на дежурство в «астрономический центр».
Конец октября выдался сухим и холодным. После сильных ветров деревья стояли голые, а по ночам лужи на улицах покрывались льдом. В помещениях еще не топили.
До десяти он задержался в лаборатории диэлектриков, и когда открыл дверь в дежурку «астрономического центра», на него насмешливо уставились несколько пар глаз.
- Откуда ты, прекрасное дитя? – шагнула к нему навстречу маленькая черноволосая девчонка в огромных валенках и тулупе с торчащими в разные стороны косичками.
- Мне разрешили сегодня дежурить, – ответил Саша на этот необычный вопрос.
- Как молод он, и так же простодушен! – черные глаза глядели не моргая.
                - Мои глаза в тебя не влюблены,
                Они твои пороки видят ясно.
                Но сердце никакой твоей вины
                Не видит, и с глазами не согласно.
- Ты что, Римма, хочешь, чтобы я назначил его с тобой в паре? – спросил высокий парень в бурках.
                - Любовь – недуг. Душа моя больна
                Томительной, неутолимой жаждой.
                Того же яда требует она,
                Который отравил ее однажды.
- Разве обязательно дежурить в паре? Я могу один, - Саша с опаской посмотрел на Римму.
- Римма, ты посмотри, он тебя боится, - высунулась всклоченная голова из лежащего на столе спального мешка.
                - Особенной любви достоин тот,
                Кто недостойной душу отдает.
- Ничего я не боюсь, не люблю только, когда мною девчонки командуют.
                - Ты говоришь, что нет любви во мне.
                Но разве я, ведя войну с тобою,
                Не на твоей воюю стороне
                И не сдаю оружие без бою?
- Ну, знаешь, малый, не нужно здесь командовать. Назначаю тебя на дежурство с Риммой с часу до трех. Она тебе все расскажет. А утром посмотрим, стоит ли с тобой знакомиться. Римма, иди в кладовку, выдай ему валенки, тулуп, шапку.
В кладовке было душно и тесно. Римма стояла на стремянке, и он увидел торчащие из валенок тонкие ноги. Она сняла сверху и бросила ему тулуп, валенки, шапку. Потом стремянка покачнулась, и он невольно подхватил падающую Римму. Так они и стояли в тесной каморке, прижатые стремянкой, тулупом, и смотрели друг на друга.
                - В твоей вражде понятно мне одно:
                Ты любишь зрячих. Я ослеп давно.
- Неужели нужно все рифмовать? – спросил, наконец, Саша.
- «Де-ре-вня», - вдруг без рифмы растянула Римма. – Если бы я умела так рифмовать, то не училась бы на физмате. Это – сонеты Шекспира, которого ты, дремучий человек, конечно, не читал.
Ночью Римма с трудом разбудила его. Он заснул на столе, надев валенки и завернувшись в тулуп, и теперь никак не мог проснуться, по-детски причмокивая во сне губами.
Рассердившись, Римма выдернула из-под него тулуп. Спать дальше на голом холодном столе было неудобно, и, набросив тулуп и шапку, пошатываясь, он пошел за ней на крышу. Свежий прохладный ветерок пронизывал его до костей, и зубы дробно застучали в ночной тишине.
- Не нужно было спать в тулупе, - заворчала Римма. – Иди сюда, я тебя согрею.
Они стояли около телескопа, завернутые в два тулупа. Римма что-то записывала и объясняла Саше. А он ничего не воспринимал. Он чувствовал рядом ее маленькое теплое тело.
После темноты дежурки город при свете ночных фонарей казался ослепительно ярким. Совсем недалеко разноцветными рекламами светился центр. Улицы были пустыми и чистыми. Саша никогда не видел их такими, и это зрелище поразило его.
- Вот уж поистине, «рожденный ползать, летать не может». Ты куда смотришь? Тебе в небо смотреть нужно.
Спутник был тогда еще редкостью. Но им повезло, и Римма зафиксировала какие-то его координаты.
Когда пришла новая смена, сон прошел окончательно.
- Давай посидим здесь, - неожиданно предложил Саша. – Так хочется увидеть рассвет.
Они сели на другом конце крыши, чтобы с востока увидеть рассвет. Римма с обстоятельностью хозяйки хитро разложил два тулупа, и теперь они были завернуты в них с головы до ног.
- Боже мой, какие холодные руки. – Прошептала Римма, и спрятала его руки у себя на груди. Он увидел совсем близко ее огромные черные глаза, почувствовал теплоту ее губ, прохладную бархатистость щек, упругость ее кудрей.
Теперь они молчали, слушая биение своих сердец. Молчали, обнявшись в теплой тесноте тулупов. Молчали, погруженные в мир своих ощущений.
Рассвет занимался медленно, сделав вдруг резким зубчатый рисунок крыш городских домов со стороны востока. Ночное освещение города постепенно тускнело. В предрассветных сумерках город казался призрачным и таинственным.
Ветерок волнами прошелся по городу, срывая с деревьев остатки листьев. Где-то прозвенел первый трамвай, и очень далеко прокричал петух, город просыпался, выпуская на улицы первых прохожих.
- Идем в дежурку. Нужно еще поспать немного, а то уснем на лекциях, - сказала Римма.
Теперь каждый день Саша не мог дождаться вечера. Римма училась на четвертом курсе, и днем их пути совсем не пересекались.
… В тот вечер Саша задержался в лаборатории.
- А где Римма? – спросил он, открывая дверь дежурки.
- Тихо, спим уже. Дежурит твоя Римма.
- Ну, я сейчас тоже оденусь.
- Не спеши, есть у нее пара. Ты с трех часов пойдешь.
Саша вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, а сердце застучало глухо и отрывисто.
 Он неслышно открыл дверь на крышу. Они стояли около телескопа, завернувшись в один тулуп, и тихонько разговаривали. Саша так же бесшумно закрыл дверь. Больше дежурить в «астрономический центр» он не приходил.
Три дня он старательно избегал встреч с Риммой. А на четвертый день они все-таки столкнулись в узком коридоре лабораторного корпуса. Саша хотел обойти ее. Но Римма загородила дорогу.
                - Любовь – мой грех, и гнев твой справедлив.
                Ты не прощаешь моего порока.
                Но наши преступления сравнив,
                Моей любви не бросишь ты упрека.
- Я тороплюсь, - спокойно сказал ей Саша. – Мне сейчас не до Шекспира.
                - Мой слух твоя не услаждает речь
                Твой голос, взор и рук твоих касанье,
                Прельщаясь, не могли меня увлечь
                На праздник слуха, зренья, осязанья.
- Правильно, я тебе не подхожу, и ты мне тоже, - Саша снова попытался пройти мимо.
                - Презреньем ты меня с ума сведешь
                И вынудишь молчание нарушить.
Я взяла билеты в театр. На завтра. Пойдем? Интересная пьеса. Московский режиссер ставил.
- Не пойду я с  тобой, хватит.
А через неделю Саша понял, что сходит по ней с ума.
«Ну и черт с ней. Пусть живет, как хочет. Не мне ей морали читать. Нужно быть с ней проще. А то я, действительно, как ревнивый дурак».
- Римма, - окликнул он ее в толпе однокурсников. – Я хочу пригласить тебя в кино. Ты вечером свободна?
                - Тобою предан, я себя всецело
                Страстям простым и грубым предаю.
                Мой дух лукаво соблазняет тело,
                И плоть победу празднует свою.
- Да, черт с ней, с твоей плотью. Тешь ее, коли она у тебя так разыгралась.
                - Не знает юность совести упреков.
                Как и любовь, хоть совесть – дочь любви.
                И ты не обличай моих пороков
                Или себя к ответу призови.
- Римма, не тяни, Давай встретимся в шесть вечера около «России», - деньги на этот вечер Саша заработал накануне разгрузкой вагонов.
                - Откуда столько силы ты берешь
                Чтоб властвовать в бессилье надо мной?
Римма скрылась в толпе. Саша так и не понял, придет ли она в кино, или нет, Но она пришла, и все было по-прежнему.

*   *   *   

У Саши оказалось вдруг слишком много свободного времени. Мозг по привычке работал, работал и работал. Работало и подсознание, собирая его жизнь в короткие сюжеты. Понимая, что ему нужно выработать свою тактику борьбы с болезнью, Саша стал изо дня в день вспоминать эпизоды своей жизни. Конкретность этих воспоминаний помогала ему в борьбе с абстрактными снами – галлюцинациями, которые становились все изощреннее по мере нарастания патологических изменений в тканях.
Особенно часто Саша в своих мыслях обращался к событиям последнего года. Да.… Это было чуть больше года назад, а ему казалось, что прошла целая вечность. Слишком круто повернулось все в его жизни. И началом этого поворота был именно тот трагический день.
… Они ехали с конференции, довольные в целом тем, как приняли проект их новой установки.
Вечером в гостинице они долго «мутузили» шефа, пока он не взмолился:
- Все, ребята. Хватит, что-то плохо мне.
В поезде он был молчалив и грустен, попросил у проводницы валидол. И уже ступив на перрон вокзала родного города, споткнулся…
- Ну, ты, шеф, совсем расклеился… - начал было подшучивать Саша, но, увидев побледневшее, застывшее в трагической маске лицо Петра Семеновича, подхватил его сбоку. Саша не мог удержать его, большого и грузного, он только замедлял падение, и они медленно оседали на перрон…
А впереди, ничего не подозревая, шли товарищи. И только идущие им навстречу косились и проходили мимо.
Саша обрел, наконец, дар речи:
 - Юра! – крикнул он, и все обернулись. Они обступили Петра Семеновича, но тот был уже мертв…
Прошел месяц траура. В лаборатории царило безвластие, но каждый привычно занимался своим делом. Ходили разные версии о новом заведующем лабораторией, и, наконец, они узнали, что к ним берут доктора физико-математических наук Виталия Михайловича Козина.
Саша  обрадовался тому, что Козин знает его по университету. Козин закончил университет на два года раньше, и сразу поступил в университетскую аспирантуру. В студенческие годы они были на «ты». Но с приходом нового шефа радость его постепенно улетучивалась. Саша сразу почувствовал, что ко всем его задумкам, планам на будущее Козин относится холодно. И, наконец, Саша понял, что, планируя свой приход в их лабораторию, Козин решил круто повернуть руль. Окончательное отношение к себе Саша понял на аттестации.
- Должность старшего научного сотрудника нашей лаборатории – должность кандидата наук, - не глядя на Сашу, сухо говорил Козин. – Нужно защищать диссертацию. Кроме того, за последние два года у Вас мало публикаций. С чем это связано?
- Мы занимались реконструкцией помещений и монтажом новой установки, - ответил Саша.
- Это не ответ для старшего научного сотрудника. Наша лаборатория – научная, а результаты научной работы принято оценивать по публикациям. Учтите на будущее. Какие будут вопросы к аттестуемому? - спросил Козин, и тяжелая тишина повисла в воздухе.
- Я не понял, кто отчитывается, лаборант, или старший научный сотрудник? – лениво поднялся со своего места Астюхов.
- Это не вопрос, а мнение. Выступления будут потом, - посадил его на место Козин.
Что было потом, Саша плохо помнил. Наверное, память отвергала ту жестокую мерку, с которой оценивали его работу. До сих пор он думал, что делает много, намного больше положенного. И он получал удовольствие от своей работы, от всякой черновой работы в лаборатории. Да…. Именно об этом говорил Валерий, с которым они долгое время находились в одной комнате. Но всякий раз на это воспоминание наталкивалось другое, вызывая у него приступ тошноты. Он видел, как против его аттестации голосовали ученики Козина, и, как медленно, как будто из подмышки выползала рука Стаса, и как дрожала она, пока Козин подсчитывал голоса.
- Ты зря обиделся, – догнал его Стас в коридоре корпуса. – Мы все недотягиваем по их меркам. Думаю, что мне достанется еще больше. Но знаешь, нет сил начинать все сначала, привык и к институту. И к лаборатории. Хочу остаться. Пусть «дворником», но здесь. Козину тоже нужны наладчики, а у меня это всегда получалось.
Саша не ответил. Он чувствовал, как, поднимаясь и опускаясь, неровно бьется сердце, словно стараясь вместе с ним найти новое устойчивое положение. Обиды, действительно не было. До боли в висках хотелось что-то понять, отыскать для себя какой-нибудь выход.
Да. Здесь на месте корпусов нынешней лаборатории были заросли черной смородины, рос бурьян. Когда не было раствора, они играли в футбол, и сейчас их лаборатория находилась почти в центре того футбольного поля. Саша помнил, как, расчищая подвалы от мусора, они гремели проволокой и цепями, изображая узников подземелья, любители «резались» в карты. Помнил, как гонял их куратор курса «папа Карла», как постепенно заполнялись пустые лаборатории, как покупка каждого прибора была для них событием.
- Я не знаю, что делать, - растерянно говорил Саша Вере вечером за столом, беспомощно глядя на свои руки. - Новую установку Козин законсервировал. Сказал, что будем доделывать ее в другом ключе. Ничего конкретного он не говорит, настаивает на моей защите. Но это нереально, Вера. Ты знаешь мою точку зрения. Наша тема слишком глобальна. Я считал себя не вправе отрывать время для работы над диссертацией. Ты знаешь, что для организации защиты нужен совсем другой подход. Нужно спланировать замкнутую тему, объединить необъединяемое, суммировать все полученное, организовать защиту. Да на все это иногда уходит до десяти лет. Меня и так устраивала моя работа, моя должность и зарплата, в конце концов.
- Я знала, что все так кончится. Сколько раз я говорила тебе, что, прежде всего, ты должен защититься. Это позволило бы тебе чувствовать себя сейчас более уверенно, более защищено.
- Вера, так нельзя. Институт и так делится на какие-то группировки. В каждой – свои узко собственнические интересы. Ну, если каждый сотрудник поставит своей целью защиту диссертации, кто же будет заниматься общим делом? Ты, надеюсь, не забыла, какой тематикой мы занимаемся. Вопросы термоядерного синтеза. Я буду защищать диссертацию, когда группа получит, наконец, ожидаемый результат.
- Ты не стремился к защите, и теперь у тебя нет задела. А у Козина, сам говоришь, другой подход. Для него публикации, защиты диссертаций являются показателем научной работы.
- Он всегда умел совмещать. Все его работы имеют глубокие выходы в практику, и в то же время все его ученики защищаются один за другим.
- Саша, ты должен хорошо понять Козина, и что-то решить для себя. Петр Семенович и вся ваша группа создали установку, и уже планировали, какие результаты хотите на ней получить. Но Козин мыслит по-другому. Иначе и быть не может, если он – настоящий ученый. Не может он доделывать работу, начатую Петром Семеновичем, как не может один автор дописывать роман за другого.
- Это мне понятно. Но мы свои идеи тоже не один день вынашивали. И хотя бы ради памяти Петра Семеновича, который жизнь отдал за эту идею.… Нет, Вера, ты меня не убедишь. Дирекция поступила неправильно, пригласив Козина к нам в лабораторию. Или хотя бы выделили старую группу. Дали бы нам довести до ума новую установку. Нельзя так обращаться с людьми. Это – оскорбительно, в конце концов. Ведь все, начиная с фундамента здания, возводилось здесь при нашем участии.
- Ты еще про колхоз вспомни, - горько сказала Вера.
- И колхоз был. А теперь Козин и его ученики здесь хозяева, а для нас вроде и места не осталось. Вера, нельзя допустить, чтобы люди, отдавшие себя без остатка черновой работе, оказались не у дел.
- Если ты уверен, что Козин выживает старых сотрудников, иди в партком.
- При чем здесь партком! – Саша в партком не пошел. Но через несколько дней секретарь парткома Леня Дударев сам остановил его в коридоре лабораторного корпуса.
- Перестань дергаться. Извелся весь. Не мы ли с тобой этот фундамент еще в студенческие годы бетоном заливали? Только сейчас имей мужество взглянуть на все здраво. В чем ты прав, а в чем Козин. Главное – помни, одно дело делаем, ради него и своими интересами поступиться можно.
Серьезный разговор с Козиным состоялся у Саши в последний день его работы перед отпуском. Саша пришел с работы совершенно раздавленный этим разговором. К ужину он не вышел, провалялся на диване в спальне. Вера почувствовала что-то неладное.
- Ну, что у тебя, Саша? Ты поссорился с Козиным?
- Ну, почему такой примитивный подход к человеческим отношениям? Поссорился, помирился… - раздраженно передразнил Саша.
- Помирился…,- он прыжком соскочил с дивана, и заходил по комнате. – Помирился…, - сделал он шутовской реверанс в сторону Веры. – Помирился…, – протянул он как-то обреченно.
Вера взяла его за руку и силой посадила рядом.
- Мы проговорили с ним несколько часов, - немного помолчав, сказал Саша. – Подняли все. Он – гигант, понимаешь. И он прав, на все сто процентов прав. Наш вариант совсем не оптимален. Нужно еще подумать, понять кое-что. В одном он прав совершенно. Здесь, в условиях нашей лаборатории ничего путного мы не получим. Это было ошибкой, глобальной ошибкой – сама организация лаборатории термоядерного синтеза на периферии, вдали от научной мысли. Малые мощности, малое финансирование. Мы не работали все это время, а играли в настоящую работу. Козин разработал целый план реконструкции нашей лаборатории в прикладную лабораторию, работающую на «Атоммаш». И в отношении людей у него есть своя правда. Он оставит только тех людей, которые нужны для дела. Но в принципе будет создавать новый коллектив, собирая лучших специалистов. Дирекция это условие приняла.
- Саша, а как же ты? – почти шепотом спросила Вера. – Что он думает делать с тобой?
- Об этом мы не говорили. Но я все понял, Вера. Я ему не нужен.
- Неужели ты уйдешь? Куда? Зачем? – Вера почувствовала, как почва уходить из-под ног. – Дай мне слово, что не положишь сам заявление об уходе.
- Что за глупости. Вся трагедия в том, что закрученные водоворотом привычной жизни, мы столько лет ничего не видели дальше своего носа, дальше ближних, сиюминутных проблем. Человек лет до двадцати пяти думает, что все у него в будущем. Надеется, раскачивается, планирует.… Жизнь так велика…. И вдруг в сорок лет понимает, что все его планы на будущее, все его задумки – все уже в прошлом. Жизнь раскатилась по накатанным рельсам, и, чтобы что-то изменить, нужны героические усилия. А если ты не способен был организовать себя в молодости, или просто сделал ошибку, то теперь изменить что-либо во сто раз сложнее. Нет в человеческой жизни времени на раскачку, нет права на ошибку, понимаешь.
Вера молчала, не зная, что ему возразить.
- А пока оставим все это. Дай мне время подумать. Давай на отдыхе не будем говорить на эти темы. Следующий раз я заговорю об этом сам, - попросил он Веру.
Это был спокойный, размеренный отдых. Они жили недалеко от моря в доме Алика Геворкяна. Днем ходили с его сыном на мере, вечером, приготовив ужин, дожидались с работы Алика и Еву. Потом дети обычно сидели на дворе их дома с соседскими детьми, а взрослые, утопая в креслах, смотрели телевизионные передачи, или вспоминали учебу в университете. Саша с удовольствием работал в саду. Вместе с Аликом возился в гараже, с машиной.
Но ночью он просыпался и лежал с открытыми глазами, не в силах найти ответы на стоящие перед ним вопросы.
- Саша, может быть, тебе было бы легче обсудить свои мысли с Аликом, - не выдержала уговора Вера. – Лучше уж спорить, ругаться, чем переживать все молча.
- Успокойся, Вера, - обнял ее Саша. – Все, что нужно, я уже решил. Я вернусь, и буду спокойно работать. Я хочу все-таки кое-что сделать на нашей новой установке. А потом уже будем решать. Я люблю тебя, Вера, и это сейчас для меня самое главное.
Переживания сблизили их, и к ним снова пришла весна.
Когда они вернулись домой, Козин был в отпуске, и Саша стал работать на новой, еще не прошедшей испытания установке…. А Вера через пару недель почувствовала, что беременна.
«Как мы самоуверенны и глупы! – думал Саша теперь. – Неужели для того, чтобы пришло понимание чего-то главного в жизни, нужно пройти через горнило смерти?»
Может быть, он сделал ошибку тогда, когда, предав дело отца и деда, древнее, как жизнь, дело земледельца, решил стать физиком? Слишком многие хотят сейчас преобразовывать Землю, и лишь некоторые остаются, чтобы возделывать ее и сохранять для будущих поколений.
Почему жизнь оказалась так коротка? Как получилось, что самое главное дело всей его жизни оказалось там, в будущем, которого теперь у него не будет?

*   *   *

Саша так никогда и не узнал о своем настоящем отце. Но один раз эта тема все-таки коснулась его очень близко.
- Отца и мать убили сразу после войны, – вдруг начала рассказывать Римма, когда они заговорили о своих близких. - Отца понятно почему, из мести, он был палачом НКВД, приводил приговоры в исполнение, так мне бабушка рассказала, мама моей мамы, - Саша видел, как тяжело эти признания даются Римме.
- Не надо об этом, - Саша попытался остановить ее. – Зачем только бабушка рассказала тебе об этом?!
Но Римма вырвалась из его рук.
- Надо. Надо. Я, может быть, в первый и последний говорю об этом. И бабушку я понимаю. Это был крик души человека, потерявшего ни за что ни про что свою единственную дочь, которую она старалась воспитывать так же, как меня, образованной и доброй к людям.
Римма немного помолчала. Ей тяжело давались эти признания. Саша молчал тоже, он понял, что ее не нужно останавливать.
- А любовь мамы к отцу была любовью с первого взгляда. Он был необычным для того времени, когда все были словно скованы. А он был смелым, дерзким, как говорят «отвязанным». Наверное, этим он и обратил на себя внимание моей мамы. Это потом она узнала жуткие черты его психики. Фактически он был тем, кого сейчас называют маньяком. И применял в своей работе такие же методы. Красивый, располагающий к себе, он умел сначала разговаривать «душевно», мог заставить любого человека рассказать о себе все. А потом… Потом из него выкатывалось нечто звериное. Он был изощрен в умении достать из человека все эмоции страха и боли за себя, за близких, он умел сломать, заставить предать всех, включая родную мать. Он «купался» в этом, как это делают маньяки. И, наконец, наигравшись с «этой мышкой», или получив в работу следующую, он уничтожал людей физически. Моя мама постепенно узнавала то, что стала женой маньяка. К нам приходили иногда, пробовали через мою маму, или через бабушку воздействовать на него. Но из этого ничего не вышло. Все даже усугубилось. Понимаешь, когда он думал, что мама и бабушка ничего не знают, он играл роль любящего, заботливого мужа. У маньяков ведь тоже бывают семьи. Но когда мама попыталась его первый раз попросить за кого-то, и он понял, что она знает об его «работе», он начал свою игру и дома. Он играл с моей мамой, как кошка с мышкой, оставляя ее каждый раз едва живой. А потом она стала потихоньку понимать. Все это боролось в ней. Любовь, ужас перед открывшимися фактами, и невозможность расстаться. Он бы ее не отпустил, хотя они и не были официально женаты. Я ведь записана на фамилию матери.
Римма задумалась. Саша держал ее за руку и молчал.
- Если бы в тот день она не пришла домой раньше, чем обычно, она жила бы и сейчас. И этот кошмар кончился бы для нее так же, как он кончился для нас с бабушкой после смерти отца. Но нет, судьба распорядилась по-другому. Почему? Я все думаю, ну, почему? Ну, какой в этом тайный смысл? Почему ей нужно было умереть вместе с ним за его грехи? Ведь его убивали из мести, а ее просто потому, что оказалась в этот момент рядом. Как я хочу видеть ее иногда. Я ее почти забыла. – Саша гладил ее руки. – Одно хорошо, во мне нет почти ничего от этого подонка. Он приехал в наш город сразу после начала войны. Он был коренастым и рыжеволосым. О! Наверное, он был похож на тебя. – Сказала вдруг она, даже не предполагая, как близка к истине.
- Вот этого не надо! – сердито сказал Саша. – Как там в сказке? Я похож на себя, петуха, скоро съем я твои потроха, - Саша пытался свести разговор в русло шутки.
- А я – маленькая и черная, как мама, типичная еврейка, - упорно продолжала Римма. - Хотя неудивительно, темная масть почти всегда превалирует в потомстве.
- Не всегда. Например, у меня отец – темноволосый, и мама – шатенка. А я вот рыжеволосый, да и ростом неизвестно в кого выдул. И вообще мои родители фактически не жили вместе. Отец вернулся с фронта, и почти сразу уехал к женщине, которую встретил на фронте. Мать моя всегда была очень занята. Работала в горкоме, в обкоме партии. Брат Толик был старше, и почти сразу после войны уехал жить к ней. А я долго жил у тети Маруси. Квартирка у мамы была малюсенькой, комната в коммуналке. Да и не хотел я жить в городе. Знаешь, как хорошо жить на хуторе!
Саша мечтательно потянулся.
- И, вообще, забудь обо всем, - обнял он ее. – Забудь. Мы должны жить своей жизнью. Каждый человек рождается для жизни, для счастья на этой земле. Сам факт рождения - это счастливый случай для родившегося, – Саша гладил волосы Риммы. - Родившись, человек не знает, что является нормой жизни для этого мира. Он может родиться в очень богатой, или очень бедной семье. Может родиться в странах экватора, или на крайнем севере, в лесах, или на побережье океана. Может родиться в мирное время, или во время боевых действий. Для него все, что окружает его после рождения – естественно.
Саша целовал руки Риммы ее плечи.
- Взрослея, он постепенно начинает осваивать мир, - продолжал он. - Тот мир, который окружает его, становится для него нормой жизни. Он радуется этому миру, и планирует свою жизнь, потому что другой жизни у него не будет. Римма, девочка моя, пусть то время останется там. А мы живем в свое время. Мы видим свой мир, мы любим его, и никто не мешает нам жить так, как мы хотим. Мы – сами по себе.
- Что-то ты сегодня такой умный, такой разговорчивый, - наконец-то, пошутила Римма.
Он любил ее в этот день так бережно, так трогательно нежно. Он целовал каждый ее пальчик в отдельности, он разговаривал с каждым из них. Это стихотворение всегда нараспев проговаривала тетя Маруся, когда он, маленький, не хотел кушать:
                - Маленький мизинчик плачет, плачет, плачет.
                Безымянный не поймет, что все это значит.
                Средний пальчик – важный! Он не хочет слушать.
                Указательный спросил: - Может, хочешь кушать?
                А большой бежит за рисом, тащит риса ложку.
                Говорит: - Не плачь, мизинчик. На, поешь немножко!
- и Саша касался большим пальцем Риммы ее мизинчика, делая вид, что ее большой пальчик кормит ее же мизинчик. -
                На, поешь немножко! На, поешь немножко!
                На, поешь немножко! На, поешь немножко!
- Ну, хватит, перекормил уже! – вырывала свои руки Римма.
Потом он пропел оды каждой ее груди, ее животику, ее попке.
- Научила на свою голову.
Потом они хулиганили и хохотали. Темные тучи рассеялись, их мир был светел и прекрасен!

*   *   *

Потом была сессия, каникулы, новый семестр, весна. И, наконец-то, пришло лето…
… Распаренные до синевы в глазах на раскаленном песке, они лежали теперь в тени взятой напрокат лодки. Этот «необитаемый» островок на середине Дона они нашли давно.
- Римма, выходи за меня замуж.
- Ты неисправимый дурак, Саша. Ну, что ты будешь делать со мной всю эту долгую жизнь?
- То же, что и сейчас, - сказал Саша, зарываясь лицом в ее шею.
- Нет, Саша, тебе с твоей деревенской обстоятельностью другая жена нужна.
- Что ты меня деревенщиной в нос тычешь? У меня, между прочим, родители высшее образование имеют.
- Полно, Саша, о чем мы говорим. Вот целуй, пока я позволяю.
- Римма, ну почему ты все время в маске? Какая ты на самом деле?
- На самом деле меня нет. Одни маски.… Сниму одну, останется другая.… Сниму вторую, останется третья… Мне нравится так.
- Римма, ты ведь жена мне.… Почему ты не хочешь, чтобы мы поженились?
- Мы по-разному видим мир. По Голсуорси все человечество делится на людей факта, и людей чувства.
- Опять ты макаешь меня в мою необразованность. Ну, не читал я Шекспира, не читал Голсуорси. Негде было взять, да и некогда было.
- Саша, я все понимаю. Только не нужно этим гордиться. Нужно заняться всерьез твоим культурным образованием. Так вот, по Голсуорси людей факта интересует что-то конкретное, воплощенное в цифрах, формулах, машинах. Ну, я не знаю, еще в чем. И ты – чистокровный представитель этого типа людей. Людей чувства интересует психология человеческих отношений, тончайшие связи, образующиеся между людьми. И «скорее пантера договорится с быком, чем человек чувства с человеком факта». Меня раздражает, например, твое отношение к учебе, а тебя – мое свободное отношение к людям.
- Это не свобода. Это – разврат, - мрачно заметил Саша.
- Вот видишь. И это ты говоришь сейчас, когда я еще не жена тебе.
- Мне с тобой интересно.
- От интереса до любви иногда целая пропасть. Оставим этот разговор о нашей совместной жизни. Я сама не знаю, чего хочу в этой жизни. Но твоей женой я точно быть не хочу, не смогу. Не обижайся, Александр-завоеватель, - добавила Римма, заметив, как помрачнел Саша. – Давай, я тебя поцелую.

*   *   *

Потом Римма окончила университет и, не сказав ему ни слова, уехала жить в Москву. А он в это лето, сдав досрочно сессию, поехал по комсомольской путевке на целину. За 4 месяцев работы там, он научился водить трактор. Но за полтора месяца до отъезда домой он нечаянно во время рубки дров для печи разрубил себе топором пятку, и едва не умер. Больницы рядом не было, его отвезли к местной знахарке.
Казашка Ильга обкладывала его пятку какими-то снадобьями, вымазывала все его тело какой-то глиной. В минуты выматывающего озноба она согревала его своим телом. Так она, вероятно, снимала его жар. Тяжелое болезненное состояние, теплое тело женщины, как будто обволакивающее его со всех сторон…. Он никогда ничего подобного не переживал ни до, ни после этого. Ильга не говорила по-русски, но понимала его состояние с полуслова. Она поила его настоями, кобыльим молоком, кормила сырым мясом и рыбой. Когда произошел перелом, и началось выздоровление, Саша почувствовал себя окрепшим и уверенным. Он впервые почувствовал себя мужчиной, а не мальчиком. Он стал благодарить ее при расставании, но она стала перед ним на колени, обняла его за ноги и прижалась к нему. Потом она отстранилась от него и показала ему на свой живот. Он поднял ее, и крепко поцеловал в губы. Он понял, что она осталась беременной от него. Потом он вспоминал иногда, что где-то в целинных землях, возможно, растет его ребенок.

*   *   *

… В дверь тихонько заглянула сестра.
- Вы не спите? Вам звонят. Я переключу телефон.
- Здравствуй, дорогой, - услышал Саша голос Риммы.- Звонил Толик Ким. Он прилетел сюда по делам своего Ученого Совета. Будет в Москве дней пять. Он зайдет к тебе сегодня. С врачом я разговаривала, у тебя все хорошо.
- Александр Иванович! – вывел его из задумчивости голос медсестры. – Вас ожидают в приемном отделении.
Навстречу ему поднялся Толик Ким. В целом он не изменился, только очки стали более солидными.
- Приветствую представителя Сибирского отделения академии наук. Как ты узнал обо мне? – Саша благодарно сжал руку товарища.
- Сорока на хвосте принесла, - отшутился Толик.
- Не иначе хвост у этой сороки с реактивным двигателем, - засмеялся Саша.
- Все сороки нынче такие. Время сейчас, сам знаешь, никто зря терять не хочет. Ну, как жизнь? Как лечение? Говорят, ты совершил какой-то героический поступок? – спросил Толик.
- Мы делаем в жизни массу глупостей, и моя последняя ничем не лучше остальных.
- Ну, а лечение? Ты ведь уже прошел через самое худшее?
- Да. Кое-какая надежда есть. Чувствую себя не хуже, и не лучше, чем обычно. Но хватит обо мне. Как ты? Что за дела в Москве?
- В Москве бываю часто, как  Секретарь Ученого Совета.
- Как докторская? Защитил уже?
- Я теперь не ученый, Саша, я – чиновник, – с грустью ответил Толик. – Помогаю защищать диссертации другим.
- Ты ж у нас самым умным был.
- Знаешь, Саша, на любую работу накладывают отпечаток черты характера. Одни любят эксперимент, другим нравится заниматься расчетами. А мне интересна организаторская работа. Организовать консультацию специалиста, выступление на семинаре, просмотреть диссертацию наметанным взглядом, подсказать кое-что из оформления. Смотришь, и не пропадут у человека зря несколько лет жизни, не выбьется он из ритма научной работы. Считай, Саша, что я своей докторской пожертвовал ради сотен других работ. Хоть и стал чиновником, но не бюрократом. Вот, сберегу много продуктивного времени других людей для науки. Скажи, как Вера, как дети?
- Все хорошо. Наташа уже на втором курсе юрфака.
- А мой Андрей, они ведь у нас одногодки, поступил в МГУ, на физфак, второй курс.
- Извините, - перебила их разговор медсестра, - Вас просит к себе главврач отделения, - обратилась она к Саше.
- Прилетай в Ростов, - сказал на прощание Саша. – Через месяц я буду дома.

*   *   *

Толику Саша сказал неправду. То, что происходило с ним сейчас, не было для него привычным.
С возрастающей тревогой Саша ощущал ломающие боли во всем теле, видел замеченную Толиком припухлость лимфатических узлов и покраснение кожи в области суставов. Ему было трудно повернуться с боку на бок, так сильно болели как будто налитые свинцом внутренности.
Заметил он и некоторые изменения во врачебных назначениях, и деланную веселость, и озадаченное лицо лечащего врача. Видел он, как тщательно скрывают от него результаты новых анализов.
Для Саши все это не было неожиданностью. С помощью Риммы он изучил массу литературы, и теперь диагноз он поставил себе сам. На почве лучевой болезни у него развивалось белокровие. Он уже приготовил себя к новой длительной борьбе. Ему нужно было прожить еще хотя бы немного. Он очень хотел увидеть сына…
В ночь после посещения Толика Саша доставил много хлопот бригаде реанимации. Сознание вернулось к нему во время утреннего врачебного обхода. Постепенно до него стал доходить смысл того, что говорилось. Заведующий отделением перечислял ряд назначений и, обращаясь к лечащему врачу, добавил:
- Положение серьезное. Нужно сообщить домой.
- Пока сообщим его коллеге в Москве, - ответил лечащий врач. – Домой будем сообщать в крайнем случае.
«Правильно, - не открывая глаз, подумал Саша. – Веру сейчас нельзя волновать».

*    *    *
…. Девушка с русой косой повернулась, и он увидел лицо матери.
- Что с Вами? – спросила его девушка, наклонив голову, и он увидел, что она не так уж и похожа на его мать, как ему показалось в первый момент.
- А Вы не заметили, - понемногу приходя в себя, сказал Саша, - как мы с вами похожи? Есть такая примета, что, встретив двойника, можно погибнуть. И вот я едва не погиб.
- Что-то я не вижу особенного сходства, - сухо сказала девушка.
- Нужно стать рядом и посмотреть в зеркало. Сходство огромное. И берегитесь, вы обречены. Каждый человек по природе нарцисс, он тайно любит себя и на себя похожих.
- Вы так самоуверенны? Или это признание в любви?
- Пусть будет признание в любви. Хотелось бы, чтобы оно не осталось без ответа.
- Извините. Я не верю в приметы, и не считаю себя нарциссом. Я ненавижу свою внешность, и вряд ли смогу полюбить кого-нибудь, похожего на себя. А сейчас мне некогда.
- Учтите, ненависть – одно из проявлений любви, - крикнул Саша Вере вдогонку.

*     *     *

… Мысли пронесли его через десятилетие…
Тогда ему было очень тяжело. Что-то не получалось, не ладилось на работе. А дома… Он вдруг понял, что они с Верой перестали понимать друг друга.
Саша очень любил эти командировки в Москву. Это было для него осуществившейся мечтой детства. С поезда, с самолета он ехал на Красную Площадь. Он не афишировал свою слабость, он любил бродить здесь один. Он не мог сказать определенно, что думал в эти минуты. Он просто шел сюда от одной из ближайших станций метро, и вдруг.… Эта величавая картина открывалась ему вдруг, и волнение комкало дыхание.… Как при встрече с любимой женщиной….
Командировка подходила к концу. Саша шел по Пушкинской улице, в кондитерский магазин, в котором всегда покупал конфеты детям. Всего за квартал отсюда, по улице Горького двигались сплошная вереница машин и плотный поток людей. Здесь же было просторно и тихо.
Тонкие снежинки, как россыпи бриллиантов, светились разноцветными искорками в лучах заходящего солнца. Как хорошо было на улице, как тяжело было на душе…
 «Как? Почему? Когда произошло перерождение их отношений? Почему Вера стала вдруг так нетерпима к нему? Почему ее раздражает каждое сказанное им слово? Что за этим стоит? Ее эгоизм? Желание видеть во всех его словах приказ, насилие, неуважение к себе? Или что-то более серьезное, может быть, новая любовь, когда дома она отбывает повинность, не желая расставаться из-за детей»? – Саша уже давно искал и не находил ответа на эти вопросы.
С самого начала у них с Верой сложилось так, что в семье он был старшим и по возрасту, и по зрелой уже сформировавшейся жизненной цели. Он был старшим и среди друзей, завоевав право относиться ко всему с легкой иронией. Вокруг всегда были друзья, его любили дети, уважали на работе.
В первые годы их совместной жизни Вера робко приносила на его суд свои незрелые планы, идеи. А он полушутливо, полусерьезно давал ей советы, думал вместе с ней, планировал, корректировал и помогал печатать ее диссертацию.
Проходили годы. Он думал, что ему крупно повезло в семейной жизни, и считал, что Вера думает так же. Им было хорошо вдвоем, они могли проговорить ночь напролет. Им было интересно вместе.
Потом пришло время, и он не сразу понял это, когда Вера перестала с ним советоваться. В остальном, их отношения не изменились. Они по-прежнему встречались с друзьями, ездили на отдых с детьми, были счастливы в минуты близости.
Наконец, пришло то, что было теперь. Они не понимали друг друга…
Промелькнувшее лицо показалось знакомым.
- Римма, - от неожиданности он потерял голос. – Римма, - крикнул он вслед уходящей женщине и шагнул вслед за ней.
И она повернулась так, как могла повернуться только Римма. Резко повернулась всем корпусом. И Саша увидел ее лукавую улыбку и насмешливые черные глаза.
- Я тебя сразу узнала. Подумала, окликнешь, или нет.
- Боже мой, Римма. А если бы я тебя не заметил? Какая ты стала красивая…
- И ты думаешь, что сказал мне комплимент? Почему ты не говорил мне это пятнадцать лет назад, когда я, может быть, и была красивой?
- Тогда ты была девчонкой, взбалмошной, глупой и самоуверенной девчонкой. А сейчас ты чертовски красива.
- Считай, что комплимент принят. Как живешь? Как Вера? Сколько у вас детей? У вас должно быть много детей.
Саша смотрел на нее и молчал. Ее лицо в ореоле темного меха, осыпанного снежинками, казалось сказочным. Римме было приятно под этим взглядом. Как будто не было пятнадцати лет разлуки…
- Как мне недоставало тебя все эти годы, - вырвалось у Саши вместо ответа. – Я только сейчас понял, как мне жалко той жизни, беспорядочной, суматошной. Я, как сорняк, который не выдерживает хорошего ухода, - сказал он, держа Римму за руку.
- Хорошенькое место ты выбрал для объяснений, - только что пустая улица заполнилась народом. Их толкали со всех сторон.
- Предлагай, куда пойдем. Я свободен.
- Если не побоишься, пойдем ко мне. С мужем я разошлась, а дочка ночует у бабушки.
 
*   *   *

- Как видишь, живу одна. Но это ничего не значит, - в комнате было очень уютно, - может быть, когда встретимся в следующий раз, я снова буду мужней женой.
- Еще я предлагал тебе стать мужней женой.
- Но сейчас же ты не предлагаешь.
- Сейчас я женат.
- Вот видишь, и все так.
 - Не нужно было так долго думать над моим предложением
- Я бы и теперь не сказала «да». Для меня ты – слишком большой зануда.
- То же самое говорит мне и Вера.
- Значит, так оно и есть.
- Где ты работаешь?
- Какая тебе разница. Я работаю по принципу: где бы ни работать – лишь бы не работать. Думаешь, почему я сейчас не на работе. Общественные поручения. Нужно купить билеты в театр, подарки на день рождения, посетить больную. Все это я уже сделала и теперь свободна.
- А основная работа?
- Мне стараются ее не поручать. Из меня вышла бы прекрасная учительница литературы, искусствовед, чтец. Ты ведь помнишь, я знаю наизусть Шекспира. Все это легко входит в мой мозг, и остается там навсегда. А проклятая физика не втискивается, хоть ее туда колом забивай. Это – самая большая ошибка в жизни! И все мода. Ах, физики! Ах, лирики! Пять лет перед вами, дураками, выделывалась. Хоть бы кто-нибудь нагнал бы меня с физмата. Нет! Помогали все, за уши тянули.
- Вера тоже считает, что неверно выбрала специальность.
- Правильно, любая умная женщина поймет, что в мужской профессии она – обуза.
- Бог с ними, с женщинами, почитай мне Шекспира.
- Ты же не любишь стихи, я знаю.
- Я тебя люблю, - Саша обнял Римму. Так же хорошо им было в студенческие годы.
- Римма, милая, ну почему мне так легко с тобой и так тяжело с Верой? Мы перестали понимать друг друга, перестали друг друга слышать.
- Со мной легко, потому что ты мне не нужен.
- Всегда ты так, - обиделся Саша.
- А ты подумай сам. Если человек не вникает в твои трудности, не болеет твоей болью, не указывает на твои ошибки, с ним будет легко. Только легкость эту в семье не сохранишь. В семье всегда трудно, Саша. Я это по себе знаю. Так и у вас с Верой. Переживает она за тебя, помочь тебе хочет. Но вас, мужиков не остановишь, с мысли не собьешь. Вот и мечется она, втолковать тебе что-то хочет. А ты прислушивайся чаще, над ее словами думай.

*   *   *

- А я ведь там уже не работаю, - задумчиво сказала Римма в его следующий приезд
- Где же ты работаешь?
- Не скажу, смеяться будешь.
- Всю жизнь ты смеешься надо мной. Могу и я хоть раз посмеяться.
- Я работаю экскурсоводом. А еще учусь на вечернем факультете МГУ. Зарабатываю диплом искусствоведа. Что же ты не смеешься?
- Римма, какая ты умница. Все-таки преодолела себя.
- Если бы ты знал, с каким удовольствием работаю, отбираю литературу, стараюсь не повторяться. А как интересно работать с людьми! Люди разные, и рассказ мой каждый раз немного другой. По настроению читаю стихи, если нравится, читаю много. Тебе покажется моя работа не такой уж и важной. Подумаешь, эпизод на отдыхе, но я получаю настоящее удовольствие.
- А разве моя работа – это не маленький эпизод в большой науке? Но для меня моя работа – это моя жизнь. Кстати, знаешь, я запомнил экскурсию в Хатынь. Девушка молоденькая, а как она экскурсию вела. Там ведь легко и в истерику впасть! Нахлынет такая горечь, в горле ком, а она  о жизни, о любви стихи белорусских поэтов начинает читать, новостройки Минска показывает. Словно наталкивает на мысль: Все они могли. Возделывать землю. Строить города, писать стихи. А теперь – только звон колокола…
- Вот видишь, думать она вас заставляла. И я так хочу.

*   *   *

Саша позвонил Римме с вокзала.
- Римма, здравствуй!
- А, это ты, Света. Привет, – ответил ему голос Риммы после некоторого замешательства.
- Ты что, спятила, - удивился Саша. – Это я – Саша.
- Я очень рада, но сегодня мы идем с Андреем в ресторан.
- Ты что, замуж вышла?
- Конечно, как-нибудь зайду к тебе.
- Да? – обрадовался Саша. – Позвони секретарю на кафедру. У тебя есть телефон. Я оставлю записку. Напишу, где я остановился. Я очень видеть тебя хочу, очень, понимаешь. Мне плохо. Пожалуйста, приди
- Хорошо, я подумаю. Пока, - и Римма бросила трубку.
Саша вышел из телефонной будки оглушенный.
«Истинную цену того, что имеем, познаем только после утраты», - подумал он.
Больше всего на свете ему хотелось сейчас, чтобы Римма посмеялась над ним. Над его проблемами и сложностями. Только она с беспощадностью хирурга могла излечить его от хандры.

*   *   *

Раньше говорили, что женское сердце – вещун. Теперь говорят о телепатии. Но сердце Веры не подсказало ей, что Саше сейчас плохо.
Выписавшись из больницы, где она лежала по поводу сохранения беременности, Вера с грустью и с радостью подумала о том, что теперь два года ей придется провести дома. Давно она не чувствовала себя так умиротворенно.
- Как хорошо! – подумала она. – Наверное, инстинкт самосохранения не позволяет человеку все время находиться в ожидании несчастья. Сегодня ровно полгода, как Саша находится в больнице. Если он выдержал самое страшное, то все образуется, теперь все образуется…
Дома было непривычно тихо и пусто. Наташа целыми днями пропадала в университете, в библиотеке, или у подруг. Нина после школы любила погулять.
Вера стала разбирать в своем письменном столе папки с лекциями. Черновые материалы к методическим пособиям по проведению занятий со студентами. Она сложила эти папки в целлофановый кулек и спрятала в диван. Этой работой она пока заниматься не будет.
А вот научной работой она не сможет не заниматься. На кафедре осталась группа, и она – Вера ответственна за эту работу. Это по ее инициативе когда-то была создана группа по изучению взаимодействия между молекулами в жидкокристаллических системах при изменении температуры. Это была кропотливая и интересная работа. Будут конференции, нужно будет оформлять статьи. Вера заняла один ящик стола этими материалами.
Документы, почетные грамоты, переписка с научным руководителем, с подругой из Красноярска. Вера все это оставила на месте.
В самом низу этого ящика лежала папка, которую она не открывала несколько лет. Убирая в столе, просто перекладывала ее с места на место. Папка несбывшихся надежд…. Папка несбывшейся мечты….
Кем  она была бы сейчас, если бы настояла на своем, и поехала бы поступать в Ленинградских университет на филологический факультет? Была бы она более счастлива, чем сейчас? Ясно, что все, все у нее было бы другим. Другая работа, другая семья, другие дети…. Последнее как-то покоробило ее. Об этом даже неприятно было думать.
Вспоминая то время, Вера понимала, что выбор ее профессии был случайным. Математика…. Как лелеяла и развивала в ней мама Нина эти математические способности, предмет ее фамильной гордости. Да, все это давалось Вере легко, не вызывая ни восторга, ни радости. А рядом, никем не поощряемая, зрела страстная любовь к литературе. Вера не умела писать стандартных сочинений, поэтому у нее не было по литературе отличных оценок. Наверное, ей не везло со школьными учителями по литературе. У нее так и осталось впечатление, что есть две литературы. Одна – школьная, затиснутая в рамки стандартных фраз и мнений. Другая….. Это была сама жизнь….
Математика, физика, химия – вот что было отмечено отличными оценками в ее аттестате. И поэтому робкое заявление, скорее вопрос о филологическом факультете потонул в потоке гневных возгласов:
- Как?! С твоими математическими способностями?! С твоими знаниями?! Ты, первая ученица в классе по математике….
Маме Нине, которая училась в своей жизни только один год, так хотелось, чтобы ее дети были первыми.
- Если не хочешь быть математиком, можно стать физиком, химиком. Может быть математика, действительно, слишком сухая наука.
Химиком….. Кому только пришла в голову эта абсурдная идея? Вера не любила в школе ни физику, ни химию. Математика нравилась ей строгостью логических построений, когда цепочка вытекающих друг из друга теорем приводила ее к решению любой задачи. В этом смысле математика была похожа на хороший роман, в котором все поступки героев психологически обусловлены. В школьной же физике и химии материал был рваным, часто бездоказательным. Многое приходилось запоминать, брать на веру. Это ей не нравилось. Любовь к литературе и глубокое проникновение в математику заставляли ее тонко чувствовать обрывы логических построений.
И все-таки Вера поступала на химфак. Свою ошибку она поняла сразу. Учиться ей было неинтересно.  Отсюда и пошло ее увлечение туризмом альпинизмом. Только на втором курсе она стала заниматься всерьез. Это было после смерти Тимки….
Тогда она и написала этот первый в ее жизни рассказ «Мир праху твоему!». Который пролежал в этой папке ровно четверть века. Да…. Семнадцать плюс двадцать пять…. Сейчас ей сорок два года…. Лучше об этом не думать. Вера чувствовала себя совсем молодой. И выглядела не более чем на двадцать пять. Сверстники, встречая ее, удивлялись.
- Это наша работа. Когда работаешь с молодыми, сам поневоле молодеешь, - говорила она всем. А сама думала, что это потому, что в ее фактически не верующей казачьей семье жили все-таки по заповедям Христа. Вера никогда никому не завидовала, потому что для нее важны были ее собственные цели и задачи. Своим студентам старалась помочь, а не показывать, как это делали некоторые преподаватели, кто здесь главный. Вот так, из доброго отношения к людям, из занятости и увлеченности своей работой и рождалась ее молодость.
Потом…. Вера много раз обращалась к этой папке. Как-то нашла в газете «Труд» объявление о творческом конкурсе в литературный институт имени Горького. Неужели это еще возможно?  Собрала имеющийся у нее материал.… Но в эти месяцы решался вопрос об ее доцентстве. Нужно было срочно подготовить и издать методические пособия для проведения занятий, нужно было готовиться к чтению открытых лекций с последующим доскональным их обсуждением. А дома?! Парализовало отца…. А ее младшая дочь Нина…. Вера содрогнулась, вспоминая то страшное время. Нине поставили диагноз «полиомиелит». Как она только выдержала эти страшные дни?! Ей некому было помочь. Саша был в колхозе.
«Жизнь кончилась», - думала она, наблюдая, как ломается в непроизвольных движениях тело ее Нины.
- Полиомиелит, - поставил диагноз врач «скорой помощи»
- Полиомиелит, - подтвердил дежурный врач поликлиники.
- Полиомиелит, - решил консилиум врачей из поликлиники. И только участковый врач упорно говорила о прививках, отрицая саму возможность этого заболевания у Нины.
Через знакомых вышли на главного врача отделения микропедиатрии мединститута.
- Это не полиомиелит, - сказала заведующая отделением, но Вера уже ничему не верила. – Это – реакция на прививку оспы. Вы сами говорите, что сделали ее на хвосте простудного заболевания. Вот и реакция.
Они сидели в какой-то большой комнате. Заведующая отделением, внимательно осмотрев Нину, теперь наблюдала за ее движениями. Сделав шаг, Ниночка падала, как-то по-паучьи вывернув руки. Захлебываясь в рыданиях, Вера бросалась к ней.
- Мамочка, - качала головой заведующая. – Ну, разве так можно? Девочка Ваша через неделю будет здорова. А себя поберегите. Вам еще воспитывать ее нужно. Вот Вам назначения. Дня три не ставьте ее на ноги. Подержите на диване, на кровати. Потом приезжайте.
Через неделю Нина озорничала пуще прежнего, но у Веры еще долго от каждого ее падения, или неловкого шага заходилось сердце.
Так она больше и не открывала эту папку с готовыми к отправке на конкурс материалами. Развязывая тесемки, Вера подумала, что теперь она, наверное, все видит по-другому.
Вера открыла папку и наткнулась на такой листок. Это она писала о себе:
«Я родилась во время Великой Отечественной Войны в городе Новочеркасске в день, когда наши войска отбили у немцев первый раз город Ростов-на-Дону. Гремели канонады, сверкало небо, горела Земля. Чувствовал ли все это новорожденный ребенок? Но рядом была мама, и, наверное, для меня это было самым большим счастьем. Мама, тепло, молоко, и плевать на бомбежки и грохот канонад!
По рассказам родных я была очень жизнелюбивым ребенком. Когда бомбили Новочеркасск,  и семья спускалась в подвал под домом, я, надев на голову выдолбленную тыкву, танцевала там под музыку, которую наигрывали мне родные. Так мы все, и я, и они, боролись со страхом быть погребенными под обломками дома при прямом попадании бомбы.
Я родилась женщиной, и в осколке зеркала впервые увидела свои ясные ярко синие глаза, которыми я очень гордилась. При случае обращала на них внимание окружающих:
- У меня глаза, как мамин чайник! Я буду артисткой!
Взрослые жили в своем измерении. Это было тяжелое выживание в условиях немецкой оккупации нескольких женщин с детьми, собравшихся в нашем доме. Нужно было из ничего раздобыть воду, еду, одежду, тепло. И они все это добывали. Я не помню в те годы чувства голода, холода. Но одеваться хотелось лучше. Я помню (у меня даже есть фотография), как в начальной школе на каком-то праздничном выступлении меня (красавицу с ярко синими глазами!) «запрятали» куда-то подальше от фотокамеры только потому, что на мне были одеты бурки (самодельная, похожая на валенки обувь, сшитая из старой военной шинели и обрезков кожи на пятках). Бедная я Золушка! У меня не было туфелек. Но это не мешало мне радоваться жизни, и любить себя, и гордиться собой:
- Я умею считать до миллиона, - говорила я, когда мы с отцом встречали его друзей, и начинала считать, не обращая внимания на их недовольные лица. Мне казалось, что все должны были любить меня, и восторгаться мною, моим умом, моей внешностью».

*    *    *

Этот сон-ощущение своими корнями уходил в детство. С годами он менялся, и здесь, в больнице Саша видел его в периоды ухудшения, когда, теряя сознание, он проваливался в забытье. Возвращаясь к жизни, Саша помнил это последнее странное, ни с чем реальным не сравнимое ощущение пространства.
«Теперь я знаю, - с грустью думал он, - что буду чувствовать в последние минуты жизни…».
А тогда, в детстве, этот сон был летящим…. В детстве, в котором перепуталось страшное и смешное, загадочное и обыденное, правда и вымысел…. В детстве с его лужами, родничками, с песчаными дюнами, с садами и пролесками…
Сколько таинственных мест облазили они с пацанами, сколько страшных историй поведали друг другу темными вечерами, сколько отчаянных проделок совершили после того, как навеянные рассказами страхи сменялись жаждой деятельности.
Больше всего в жизни ему хотелось тогда переплыть Дон в дождь, в половодье, когда кругом гремят раскаты грома, а волны крутят большие и малые водовороты. Или пробежать по влажным, уходящим из-под ног зыбучим пескам. Помнилась Саше и та страшная ночь, когда, разбуженные громким стуком и грубыми голосами дезертиров, бежали они с двоюродной сестрой Диной по темным левадам в соседний хутор. Помнилось ему и то, как любил он, закрыв глаза, лежать в разлапистых ветвях гигантской яблони в запущенном теткином саду, или, лежа на спине, чуть-чуть покачиваться на волнах Дона в безветренную погоду.
С весны до осени Саша работал в колхозе. Он любил эти запахи скошенной травы. Сухой, дерущий горло запах пересохшей пшеничной стерни, летние, промывающие все насквозь ливни. Любил он дневную, пахнущую потом жару, пронзительные ночные запахи и звуки и рассветную, холодящую все тело росу. Саша любил даже сшибающую с ног усталость. Особую, только там прочувствованную им усталость, от которой все тело делается легким и совсем воздушным, растворяясь в тонких запахах и чуть слышных звуках донской степи.
Он любил забираться на высокий стог сена и, лежа на спине, смотреть в высокое безоблачное небо. Возникало особое ощущение бесконечного, бездонного пространства. Саша любил это странное ощущение, от которого кружилась голова, а тело, словно растворяясь в нем, становилось невесомым.
Пролетающие птицы делали небо близким и замкнутым. Потом опять оно становилось глубоким, огромным, пустым.
Саша закрывал глаза, и возникало такое ощущение, что его тело летит, исчезая в этом  безграничном синем пространстве. И все-таки днем его не покидало чувство реальности. Стоило только чуть-чуть повернуть голову…
Во сне все было по-иному. Исчезало конкретное, осязаемое. Было лишь безбрежное, пустое, абстрактное, сливающееся с его телом пространство.
Потом этот сон возникал тогда, когда он очень уставал, уставал смертельно, и в ремесленном училище, и на заводе, где он проработал год после неудачной попытки поступить в радиотехнический институт. Он уставал и во время учебы. Когда нужно было наверстать упущенное и еще приработать немного к маленькой стипендии. Он уставал и теперь, уже двадцать лет стабильно работая на одном месте, потому что все время спешил, желая увидеть плоды своих трудов. Он спешил. Еще не осознавая, что цель, которую он видел так близко, еще очень далеко, так далеко, что, может быть, ему не суждено дойти до нее в своей недолгой жизни.
Сон начинается из пустоты, черной зияющей пустоты огромного пространства. Саша не видит, а словно угадывает себя маленькой, незримой точкой в центре этого пространства. И вдруг он чувствует, что все части его тела огромны. Вот они, пальцы его рук и ног, простирающиеся в бесконечность, заполняющие все огромное пространство, он хочет пошевелить ими, но они не шевелятся, огромные, как надутые до отказа резиновые шары.
Он невесом, он летит, подхваченный каким-то течением. Он огромен, и все его тело налито свинцовой тяжестью. Он летит и вращается в пространстве, в совершенно пустом и темном пространстве. Он вращается, медленно вращается в каком-то сыпучем и вязком, теплом и тяжелом  песке. Он теряет тело. Его нет. Есть только вращение. Медленно-медленно расходящиеся волны в свинцовом песке. И, поочередно сменяющие друг друга, а, может быть, даже одновременно существующие в этом необычном сне ощущения невесомости и свинцовой тяжести, малости и бесконечности, пустоты и заполнености, близости и удаленности таинственного пространства, в котором нет ориентиров. Есть лишь безмолвные, медленно разбегающиеся в свинцовом песке спиральные волны.
- Тебе нужно проверить сердце, - говорит Саше тетя Веры Зина, когда он пытается передать им с Верой ощущение этого сна. – Такой сон может быть при аритмии. Это я говорю тебе, как врач.
- Сердце меня пока не беспокоит, но чувствую себя после этого сна очень неуютно.
- Еще бы, - поддевает его Вера. – Как бы ты мог чувствовать себя уютно в пространстве, его нет ориентиров? Ты же физик, Саша, и в любом пространстве должен искать ориентир. Как только тебе снится такая чушь?!
- Я не виноват. Я просто попытался описать свой сон. Но разве можно словами передать ощущение? Ясно лишь ощущение спирали и падения, подобного падению в лифте.
- Вот видишь, уже падение. А ты об этом не говорил. Нет, мне такие твои сны не нравятся.
- Я знаю, тебе, как истинной женщине, снятся московские магазины, - усмехается Саша.
- Да, мне снится старая деревянная Москва. Та Москва, по которой меня водила моя двоюродная сестра Мила. Та Москва, которой уже нет. Она – только во снах.
- Нет, Вера, ты не темни. Ты уж скажи правду, - переходит на шутливый тон Саша. – Тебе обидно, что во сне ты не можешь ничего купить в тех старых московских магазинах.
- Действительно, – смеется Вера. – Как только хочу купить что-нибудь в таком сне, все отодвигается, возникает очередь, не хватает денег. Все время что-то мешает. Я никогда ничего не купила во сне.
- Твой сон символизирует несбыточность наших устремлений, - глубокомысленно шутит Саша.
Теперь, когда при переходе к периоду выраженных клинических проявлений рецидивы следовали один за другим, ломая не только его сознание, но и тело, сон становился все более и более зловещим. И слова Веры об «ориентире» оказались для него спасительными. Днем он часто просматривал фотографии матери, тети Маруси, Веры и своих дочерей.
 И потом в далеком далеке уводящего в небытие сна, среди оглушительной тишины и бесконечности спирали он усилием воли вспоминал прекрасное женское лицо, которое несло в себе черты всех его близких.
«Нужно найти ориентир», - выплывало из глубин сознания подсказанное когда-то Верой решение.
«Нужно найти ориентир», - уже тверже думал Саша.
«Нужно найти ориентир», - восставала в нем каждая клеточка и звала к жизни.
И, напрягая силы, обливаясь холодным потом, он видел, как из глубин спирали проявляется, как символ жизни, дорогое ему женское лицо, несущее черты всех женщин, которые любили его, которых любил он.

*   *   *

Это письмо Саша сумел передать поездом, и Вера получила его еще в роддоме.
«Верочка, дорогая, родная, любимая!
Сегодня – самый счастливый день моей жизни. Как я рад, что у нас родился сын! Сын! Сын!
Я до сих пор не верю в это счастье! Как я рад, что у нас родился сын! Как я обеспокоен тем, что у нас родился сын! С рождением девочек такие мысли не возникали. Об Армии, о войне…
Я был плохим мужем, и ты иногда обижалась на меня. Но я любил тебя, как умел. Ты ослепила меня, когда я увидел тебя впервые. А потом я не мог отвести от тебя глаз. Ты и сама знаешь. Это была любовь с первого взгляда.
Прости дорогая, что пишу о грустном, но состояние мое – неустойчиво. Я и так старался, как мог. Ты и Андрейка сделали невозможное. Он был для меня «ориентиром», и я дождался!
Верочка, милая, следи за собой. Не простудись, не ходи утром за молоком, пусть девочки сходят.
Думаю, скоро увидимся. Целую тебя несметное число раз. Твой Саша».

*    *    *

«Сегодня Андрейке исполнится месяц», - думала Вера, пеленая его ночью сонного.
На рассвете она слышала, как она заворочался.
«Наверное, опять развернулся. Сейчас встану, буду кормить», - подумала она, и уснула сладким предрассветным  сном.
За окном чирикали воробьи, занявшие гнездо ласточек у них над окном. Просыпался транспорт.
Вере приснилось, что она бегает девчонкой по улицам Новочеркасска. Она шлепает босыми ногами по лужам. И вдруг по лицу забарабанил крупный дождь.
Вера в испуге вскочила, не понимая, где она, и что с ней происходит, но тут же со смехом опустилась на диван. Это Андрейка так поздравил ее с днем своего рождения. Вера глянула на часы, было половина седьмого. Минута в минуту – время его рождения.
- Ну и шутник ты будешь! Пойдем-ка умываться, - Вера взяла его на руки, а он лукаво засмеялся и засучил ногами.

*    *    *

Наконец-то Саша был дома.
Вера переодевала Андрейку. Саша подошел и тоже склонился над ним. Андрей радостно засмеялся, засучил ножками, застеснялся и «завоображал», извиваясь всем телом и взвизгивая от восторга. Потом он стал серьезным, тонкая улыбка тронула его губки. Глядя в глаза родителей, на их шевелящиеся губы, он словно силился понять то, что они говорили. И, понимая, что они говорят ему что-то доброе, хорошее, он стал гулить, стараясь повторить их интонации.
- Это – маленькое чудо! – сказал Саша и обнял Веру. – Мне кажется, что Андрюшка по натуре – оптимист. Смотри, как он радостно воспринимает этот мир.
- Мы все приходим в этот мир с надеждой, - сказала Вера.
- Конечно, - согласился Саша, - только мне больше приходилось видеть орущих младенцев. Андрейка же просыпается с улыбкой, засыпает с улыбкой. Даже во сне он не плачет, а смеется. По-моему, у него задатки хорошего человека, настоящего мужчины. Он – спокоен, мудр, ласков, ироничен, немного пуглив, удивлен внешним миром, чувствует, что любим всеми. А это так важно для любого человека, даже для самого маленького. – Саша погладил Андрюшку по головке. – Какие у него будут волосы?
- Если бы мне раньше сказали о таком чуде, я бы не поверила, - засмеялась Вера.- Родился он почти черненьким. Теперь эти черные волосы вытерлись, и стали расти совершенно белые. Только на макушке остался черный круглый завиток, как чуб у запорожского казака.
- Какие у него чистые глаза! – Задумчиво продолжал Саша, - какие потрясения сделают его взрослым? Какими станут его глаза? Как ему удастся раскрыть заложенные природой способности? Как хочется, чтобы он был счастливее нас!

*    *    *

… Через неделю после возвращения Саши домой в первую же субботу его старший брат Анатолий повез его в Морозовку. Они выехали из дома перед рассветом. Так хотел Саша. Проехали по чистым, пустым, молчаливым улицам Ростова и повернули на восток.
Они ехали навстречу солнцу. На их глазах все оживало, поля наполнялись голосами птиц. Все чаще попадались встречные машины.
- Ты скажи, если устанешь, - с тревогой посмотрел на Сашу Толик. – Остановимся, походим по полю.
- Я давно не чувствовал себя так хорошо, – ответил Саша, с грустью глядя на убранные поля, на багровые одежды лесополос.
Они ехали не спеша, часто останавливались для отдыха. В Морозовку попали в полдень.
Как будто острым ножом полоснули по сердцу заколоченные досками окна и двери теткиного дома. Последний раз Саша ехал сюда три года назад на похороны тети Маруси. Тогда он опоздал…
Саша достал из-под порожка ключ. Они сняли с дверей доски, открыли замок и вошли в дом. Сквозь полутьму Саша увидел на столе записку.
«Саша, я знаю, ты сюда приедешь, - писала его двоюродная сестра Дина. – Мы были в августе. Привезли контейнером старую мебель, сделали кое-какой ремонт. Посушили яблоки, поплакали немного. Как все грустно, Саша, как грустно!
Теперь уезжаем, а я опять плачу…
Оставила вам с Толиком продуктов. Ты знаешь, где. Сгущенное молоко, тушенка, сушеные яблоки. Побудь несколько дней, отдохни душой»!
В хате все было чужим. Шкафы и диваны, цветные покрывала и занавески, импортные обои…. Это сочетание ярких, уже отживших свой век вещей с полумраком заколоченных окон и пыльной духотой воздуха несло печать заброшенности, было диким и щемящим. Саша вышел в сад.
В огромном теткином саду царило полное запустение. Земля была сплошь усыпана листвой, полусгнившими яблоками. Они взяли лопату и поехали на кладбище.
- Давай, я, - Толик хотел взять у Саши лопату.
- Нет, брат, это должен сделать я, - мягко, но решительно отстранил его Саша. – Это – моя вторая мать, - Саша поправил могилку, вскопал землю около ивы. Толик отошел к соседним могилкам.
- Ты выиграла наш спор, тетя Маруся, - грустно сказал Саша. – Выиграла. Мне не нужно было уезжать отсюда.
- С кем ты там разговариваешь? – спросил его Анатолий.
- Бывают споры, в которых проигравший выигрывает. Только выигрыш этот никого уже не радует. Ты посмотри, Толик, хутор умирает. Как оказалось, что усадьбы, переходившие из поколения в поколение, земля, из-за которой брат убивал брата, оказались никому не нужным?
- Да вспомни еще, какие трудодни были в послевоенные годы, - задумчиво протянул Толик. – А время нашей молодости…. Романтика новых городов и дорог…. Жаль только, что отчий дом зачастую оказывался брошенным.
Саша не захотел оставаться в теткином доме на ночлег. Они поехали домой вечерними сумерками. Свежий ветер нес с собой особый, смешанный с пылью запах высохших степных трав. Горьковатый запах земли. Из лесополос потянуло сыростью.
- И все-таки с хозяйством у нас справляются, - как бы заканчивая разговор, сказал Анатолий. – Поля везде убраны, озимые засеяны.

*    *    *

…Резкий перелом в самочувствии Саши произошел через месяц после его возвращения из больницы. У него поднялась температура. Снова, как в периоды рецидивов, усилились боли в костях и чувство распирающей тяжести в животе. Несколько раз начинались носовые кровотечения.
Саша давно готовил себя к этому. Но теперь его обуял панический страх. Чтобы скрыть свое состояние от Веры, он делал вид, что спит, или читает.
«Так нельзя, - думал теперь Саша. – Нужно что-то придумать. Я не хочу, чтобы последние дни, часы моей жизни были затоплены страхом. Остается Андрейка. Наверное, его не было бы, если бы не все эти мои неприятности. Значит, он пришел мне на смену. Значит, я передаю эстафету жизни». – И эта мысль придала ему силы.
Вера все-таки заметила лихорадочное состояние Саши и вызвала врача.
- Ну, и зря, - стараясь казаться равнодушным, сказал Саша. – Это – обычная простуда.
Пока Вера была в комнате, их диалог с врачом был странным. Врач говорил об улучшениях в последних анализах крови. Саша – о своем прекрасном самочувствии, в котором единственным темным пятном была лихорадка.
Заплакал Андрейка, и Вера ушла с ним в дальнюю комнату.
Теперь они замолчали.
- Не нужно, Виктор Захарович, - опустив глаза, тихо сказал Саша, - я все знаю. Это – последняя терминальная стадия, не так ли? Можете не отвечать, мне достаточно ясны мои симптомы. Только не нужно говорить жене. Я не хочу в последние дни жизни видеть ее страдания.
- Глупости, Ваши анализы крови… - начал было Виктор Захарович.
- Я хорошо ориентируюсь в анализах крови, – прервал его Саша.
- Мы положим Вас в больницу.
- Нет, я хочу эти дни провести дома.
- Ладно, - после некоторой паузы сказал Виктор Захарович. – Мы соберем консилиум. Будем присылать медсестру. Вызывайте меня.
- Скажите только сроки, - попросил Саша, когда Виктор Захарович был уже у дверей. Тот посмотрел на него растерянно и молча вышел.
Саша лежал и, не отрываясь, смотрел на небо. Сияющее от солнца серо-голубое небо, редкие облака, качающиеся верхушки тополей, пролетающие птицы…
Саша стал медленно закрывать глаза, сводя их в узкую щелку. Все, что было в комнате, потеряло очертания. Но на фоне черной рамы окна небо казалось еще ярче, еще ослепительнее.
Он широко открыл глаза и снова долгим взглядом посмотрел на небо. Потом разом закрыл глаза…
Как будто отпечатанное на сетчатке глаза, изображение окна всплыло перед ним. Зеленое небо на красном фоне. Время лишь медленно размазывало очертания окна. Саша сильнее зажмурил глаза. Небо стало желтым, пространство вокруг – черным. И постепенно сверху небо стало заливать красным заревом.
Саша прикрыл ладонью закрытые глаза, и изображение окна стало негативным и более четким. Ослепительно белая рама, и бездонная чернота неба.
Несколько минут, не открывая глаз, «игрался» он с этим изображением окна, все вызывая и вызывая его расплывающиеся очертания…

*    *    *

…Этот день ничем не отличался от остальных. Сделала укол медсестра, приходил врач. Нина получила пятерку по математике. Наташа ездила со своей студенческой группой в колхоз убирать последние помидоры, и вернулась только к вечеру.
Вечером зашли соседи Слава с Мариной. Саша вместе с ними сидел за столом и пил чай. Андрейка уже спал. Они сидели вчетвером и тихо разговаривали.
Последние два дня Саша чувствовал себя лучше, как будто притупилась, стала обычной боль, появилась необычная легкость.
Но сегодня ему было плохо. Он чувствовал, как быстро поднимается температура, как пухнет голова, растет какое-то звенящее беспокойство.
- Саша устал, - заметила Марина. – Мы пойдем.
Саша лежал и чувствовал, что окружающий мир уплывает.
- Вера, - тихо позвал он. – Принеси Андрейку. – И он увидел, как из глаз Веры брызнули слезы.
- Я сейчас… Скорую…- заметалась она. – Девочки… Нина… Наташа…
- Принеси Андрейку, - тихо повторил Саша.
Так и унес он в гудящую бездонную пустоту спирали последнюю увиденную им картину. Сонное лицо Нины в дверном проеме, растерянную, мечущуюся Наташу и плачущую Веру с Андрейкой на руках. И еще долго-долго стояли в его глазах эти дорогие ему лица, медленно теряя очертания и краски…

*   *   *

Телеграмму о смерти Саши Римма получила утром.
«Все мы – подпольные эгоисты», - вспомнила она сказанные Сашей в шутку слова, ощущая теперь, как чувство жалости к себе затопило все ее существо.
«Все-таки он вошел в мою жизнь, – подумала она. – Наивный и искренний, как ребенок. Наивный и искренний во всем, в работе, в любви, во всем, что составляло его жизнь».
Римма никак не могла вздохнуть полной грудью. Словно лезвием бритвы вырезала Сашина смерть принадлежащий ему кусочек ее сердца. Она никак не могла осознать, что с момента их первой встречи прошло уже четверть века, что теперь Саша никогда не позвонит, никогда не придет. Его уже нет, не существует….
Сегодня у нее был тяжелый день, две экскурсии по Москве, поляки и американцы.  В другое время она нашла бы себе замену, но сегодня многие были в отпуске. Римма села к зеркалу. Она представляла Родину, и потому должна быть в форме, должна быть красивой.
Экскурсию поляков провела легко, а с американцами у нее никак не ладилось. С ними нужно было войти в их тон общения, может быть, слегка пококетничать и поиграть. Обычно ей это удавалось, но не сегодня, и стена отчуждения тяготила ее.
Особенно она устала от пары джентльменов, переговаривающихся на иврите. Ничего плохого они не говорили, и она не могла оборвать их разговор.  И в то же время в их разговоре было что-то утонченно неуважительное.
Автобус остановился на Манежной площади, и группа направилась к памятнику Неизвестному солдату.
«Хватит, - решила про себя Римма. – Больше я им рта не дам раскрыть. Особенно здесь, у святая святых нашего народа».
- Вы правильно поняли, - неожиданно обратилась она к надоевшим ей джентльменам, - я – еврейка. И потому во мне, может быть сильнее, чем в других живет память поколений. Память о еврейских женщинах, детях, стариках. Память о людях других национальностей. И рядом с ней живет память о солдате, спасшем от гибели меня, мою семью, всю нашу страну, весь мир от коричневой чумы и от фашистского рабства.
- Неизвестный солдат… Нам неизвестен его возраст. Ясно, что чаще это был молодой человек. Старшие, более умудренные опытом, чаще выживали.
Неизвестный солдат, погибший во второй мировой войне. Русский, еврей, грузин, поляк, француз, американец…. А сколько их погибло потом? Сколько гибнет сейчас? Гибнет ради нашей с Вами спокойной жизни.
- А теперь представьте себе самого дорогого Вам человека. Это – Ваш муж, Ваш брат, Ваш сын. Он так молод. Для Вас он – совсем ребенок. Он только вступил в эту жизнь. Только-только начал познавать этот мир, этот прекрасный мир, любовь едва коснулась его. Все хорошее у него впереди. И вот возникла угроза миру, угроза Вам. И он ушел, ушел в небытие для того, чтобы на Земле светило солнце, чтобы играли и смеялись дети, чтобы Вы могли жить без опаски…. Разве Вы сможете забыть о своем сыне, которого Вы купали, который нежными ручонками совсем недавно обнимал Вас за шею? А теперь… Вы не знаете даже, где он похоронен теперь.
Старая американка вдруг заплакала навзрыд и отошла в сторону. Все растерялись, и более всех Римма.
«Сегодня мне изменило чувство меры, - подумала она, - Я позволила себе впасть в истерику». Она подошла к старой женщине и обняла ее за плечи. Все остальные тактично покинули их, направившись ближе к памятнику.
- Простите, я так расстроила Вас, - сказала Римма. - Я должна быть сдержанней.
- Мой сын погиб во Вьетнаме, - сказала женщина, и как-то растерянно подняла плечи. – Он не хотел воевать. Мой мальчик любил все живое и хотел стать биологом. Он не хотел, не мог убивать. Но эта война.… Это была другая война.… Как это сказать? У русских матерей осталось чувство гордости за то, что их сыновья отстояли свой дом, свой очаг. А у нас – только чувство скорби, неизлечимое, как ожог напалма. Потому что мой мальчик не хотел воевать, не хотел убивать.
Римма стала переводить на английский «Песнь о матери» Иосифа Уткина:
                И больно сказала седая мать:
                - «Мой милый, устала я плакать и ждать.
                Я знаю, как много страданий в бою,
                Но больше боялась за совесть твою.
               
                Скажи, человеком на фронте ты был?»
                И глухо сказал он:  - «Семнадцать убил…»       
                И годы – как дым, и радость – как дым….
                Как горестно жизнь потерять молодым!

                Ах, бедная мать! Ах, добрая мать!
                Кого нам любить? Кого проклинать?
Римма и не заметила, как снова оказалась в центре группы. Но это были уже другие люди.
«Такие же, как и мы, - думала Римма после экскурсии. - Живут теми же заботами, любят своих детей. Скорбят по погибшим».
Мысли снова вернули ее к воспоминаниям о Саше. «Он хотел участвовать в создании более мощного оружия. Не для того, чтобы нападать. Для того чтобы защищаться. Нет! Просто для того, чтобы нас уважали и немного боялись. Чтобы никто не напал. Бедный Саша! – Думала Римма, словно желая в последний раз поспорить с ним. – И все-таки, это – не выход. Как говорят, если ружье висит на сцене, оно обязательно выстрелит. Оружия не должно быть в мире.
«Ради чего нам ненавидеть друг друга? – вспомнила она слова любимой книги Антуана де Сент-Экзюпери. - Мы все заодно, уносимые одной и той же планетой, мы команда одного корабля.… Надо только помочь нам увидеть цель, к которой мы пойдем бок о бок, соединенные узами братства, - но только почему бы нам не искать такую цель, которая объединит всех?

*     *     *

Брат Саши Толик и его жена Марина заставили Веру выспаться, и теперь, когда дети спали, она сидела за столом и думала. Что-то сместилось за эти страшные дни в ее сознании. Она как будто потеряла ориентацию в пространстве и во времени. Даже Сашина смерть… Ей приснилось, что он в Москве, и она ждет его возвращения…. Мысли бессистемно сменяли одна другую. Вера вспомнила, сколько добрых слов сказали о Саше их друзья, приехавшие проститься с Сашей.
«Теперь я понимаю, что сцементировало Сашин поток. Это мужская дружба, - подумала она без всякой внутренней обиды за женщин. – В этом есть своя правда».
Вера с улыбкой вспомнила, каким смерчем врывался в их квартиру Алик Геворкян, заполняя все вокруг себя веселым оживлением и суматохой.
- Слушай, привет! – обзванивал он по телефону однокурсников. – Как жизнь? Я у Орловых. Приходи, поговорим.
И постепенно квартира заполнялась смехом и шумом голосов. Как мальчишки, мерились силой, обнимались, боролись.
- Давай, Вера, неси свою картошку, - кричал ей Алик. Иногда, действительно, кроме картошки, почти ничего и не оказывалось.
Им не нужно было никакого допинга. И без этого блестели их глаза. Перебивая друг друга, они говорили о своих проблемах. Шел разговор единомышленников. В такие минуты Вера испытывала чувство гордости за Сашу. Он вырастал в ее глазах за эти вечера.
Вера достала большую тетрадь, которую Саша привез из больницы. Несколько сложенных листов выпали из нее. Вера развернула их, и ее глаза наполнились слезами.
«Вера, дорогая! – прочитала она. – Начал записывать свои мысли, воспоминания, размышления, ощущения. Причин для этого много. Прошло время, когда мне было совсем плохо. Иногда казалось, что вот-вот все кончится…
Судьба дала мне отсрочку. Мне нужно дело, Вера. Просто вспомнил, что врачи себя иногда специально заражали. А мне не нужно заражаться. Нужно просто фиксировать. Может быть, и пригодятся мои записи.
Ты ведь, Вера, у меня – писатель. Дерзай, милая, может быть, тебе пригодятся и мои записи. Дай прочитать брату, Алексею. Он психолог. А мой случай интересен моим страстным желанием выжить. Мне есть для чего и для кого жить.
Если я не доживу до рождения сына, дай ему прочитать, когда он вырастет. Все-таки хоть какой-то мостик между нами будет.
Жаль только, что жизнь моя кончается для меня неожиданно быстро. И я понимаю, что в жизни проиграл. Нет, я не игрок. Просто я не понял чего-то в самом начале жизни. Наверное, тетя Маруся с ее чисто крестьянской мудростью была права. Бросились мы в физики, в лирики, а земля наша оказалась никому не нужной. Мне каждый день снятся то Дон, то поля, то пролески Морозовки. Каждый такой сон для меня – лучший подарок. Не туда я забрел, Верочка. Не туда!»