Безобразный городской пейзаж, заполненный серыми хрущевками, мокнущими под дождем, засыпанный ноздреватой снежной кашей и слабо освещенный бледным солнцем ранней весны сдавливал Ольгу со всех сторон, обволакивал ее сырой пустотой загрязненного воздуха.
Мелкие капли падали на желтые от дешевой краски волосы – коротко стриженные, не скрытые под шапкой или капюшоном. Левый бок ныл, его кололо хоть и болезненно, но недостаточно сильно для того, чтоб Ольга пошла в больницу. Три года назад на этом месте, между ребрами и бедренной костью, был вздувшийся пузырями ожог – сестра то ли случайно, то ли намеренно опрокинула Ольгу чайник с кипятком.
Марина, которая была младше Ольги на пять лет, из пухлой школьницы с голубыми бантами выросла в склочную, нервную, невыносимую женщину, растеряв на жизненном пути причитающийся ей подкожный жир и здоровый цвет лица. Теперь брови темнели на ее лбу двумя тонкими линиями, а длинный нос из-за ввалившихся щек казался еще длиннее.
- Видишь, ты в этом виновата, - каждый раз говорила она Ольге с насмешливым укором, поблескивая влажными белками глаз, - если бы не ты, все бы теперь было иначе.
После чего складывала на груди белые, исхудавшие руки и демонстративно отворачивалась к окну, показывая, что видеть Ольгу не желает.
«Иначе», - отрешенно подумала Ольга, направив взгляд в непрозрачно-голубое, болезненно яркое небо. Её брюки намокли от слякотного снега, смешанного с грязью и реагентом.
Марина ждала ее в своей захламленной квартирке – крохотной комнате старого общежития. Марина почти не выходила на улицу – вот уже два года прошло. Её каждый день навещали – молодой человек с породистым лицом, как у героев черно-белых фильмов, в серой рубашке с неряшливо расстегнутым воротом. Его звали Митя, смотрел он лениво, насмешливо и высокомерно, разговаривал так же и думал, что это добавляет ему важности, однако вызывал этим только легкое омерзение.
Когда Ольга зашла в подъезд, было два часа дня. В нос, щекоча ноздри и заставляя дышать не так глубоко, ударил запах залежавшихся окурков и скисшего супа. Из коридора на третьем этаже вырывались оглушительные аккорды блатняка.
- Пер-р-ребиты, поломаны кр-р-рылья… - пела женщина под расстроенную гитару, перекатывая во рту букву «р». Ольга тяжело вздохнула, не прекращая подниматься по заплеванной лестнице.
- Кокаина сер-р-ребряной пылью… - пьяно взвыла женщина, ее голос эхом прокатился по подъезду.
Ольга остановилась у металлической двери. Между дверью и косяком темнела щель, а язычок замка торчал наружу. За дверью кто-то приглушенно бормотал. Первое, что увидела Ольга, когда вошла, был светло-русый лохматый затылок Мити. На его плечах лежали хрупкие кисти Марины, пальцы мяли черный драп пальто. Митя целовал ее с такой страстью, что казалось, будто он пытается выесть ей полость рта.
- Я деньги принесла, - безо всякого приветствия сообщила Ольга.
- Наконец-то! – Марина тут же выскользнула из объятий Мити, оставив его в секундном замешательстве. Пока она жадно пересчитывала полученные купюры, он рылся в кармане, выкладывая на тумбочку его скудное содержимое – смятую пачку сигарет, остатки жвачки и ключи.
- Ага, - произнес он задумчиво, - нашел.
Крохотный продолговатый сверток тут же переместился в руки Марины, а деньги исчезли в кармане Мити. Марина ускользнула в узкую, как гроб, ванную.
- Там баяны новые, Мариночка! – крикнул Митя в захлопнувшуюся дверь.
Ольга стояла в дверях. Ситуация повторялась каждый день, но до сих пор оставалась такой же неловкой, как в самый первый раз.
- Вы дверь-то закройте, - Митя повесил пальто на вешалку, - а то всё нараспашку.
Ольга щелкнула замком. Разувшись, она протерла туфли тряпочкой и прошла за длинный шкаф, разделяющий комнату на две половины. За фанерной спиной шкафа был разложен изодранный диван, а напротив него, у окна, блестело темно-вишневым лаком пианино. Митя полулежал на диване, развалившись на небрежно скрученных, бугрящихся одеялах. Лежал лениво и высокомерно – так же, как делал все остальное.
- Не смотрите на меня так, - он заметил строгий взгляд Ольги, - садитесь лучше, в ногах правды нет.
Она села на край дивана.
- Не боишься, что я приду с этим в полицию?
Митя насмешливо фыркнул:
- Как придете, так и уйдете. Думаете, они не знают?
За окном покачивалось голое дерево, шаталось от ветра, стучало ветвями по стеклу и по трубе водостока.
- Вы должны радоваться тому, что Марине помогаю я, - он улыбнулся, губа обнажила верхнюю десну и ряд желтоватых зубов, - не заламываю цену, продаю ей почти без накрутки. Специально для нее оставляю небодяженный, баяны чистые приношу. Сами знаете, будет по притонам ходить – рано или поздно поймает гепатит или что похуже. Будет ставиться чем попало – потеряет руку или ногу. А без рук ей никак нельзя, особенно без них.
Ольга в изнеможении опустила веки.
- Вы могли бы сами ей помогать, - с укором сказал Митя, - тогда бы я не понадобился.
- Не могу. Лекарств на пациентов не хватает, ампулы учетные.
- Вот видите. Лучше я буду ее контролировать, а то вам придется видеть ее у себя на работе среди остальных наркоманов. Знаете, - он снова улыбнулся и на этот раз безо всякого высокомерия, - Марина научилась играть с нерабочими пальцами. Чудесно играет. Она могла бы добиться многого, если бы хотела. Могла бы уехать отсюда, могла бы сделать то, что у нас уже никогда не получится. Но она не хочет.
- Берроуз добился, - мрачно возразила Ольга.
- Только не надо каждого торчка сравнивать с Берроузом, - поморщился Митя, - наркотики не превращают бездарей в писателей и художников. У меня, кстати, покупает один писатель. Знаете, Стоцкий? Уже семь лет в Москве издается. Так он до того, как начал покупать, хорошо сочинял. И когда начал пить, тоже хорошо сочинял. А сейчас употребляет, сочиняет хоть и лучше, чем раньше, но из-за опыта, а не из-за наркоты. Руку набил. А вы говорите – Берроуз. Они постоянно себя с ним сравнивают. Вот только Берроуз – классик, а они – гнилье. Иногда в прямом смысле этого слова.
Присыпающая Марина наконец выползла из ванной и вяло кинула на кровать обугленную ложку. Ольга смотрела в пол. Три года назад она решила пошутить над Мариной, запереть ее на балконе. Марина не поняла шутки, попыталась прорваться в комнату, и Ольга – по глупому, нелепому недоразумению – сломала ей два пальца балконной дверью. Пальцы лишились необходимой чувствительности, и подающая надежды пианистка из кое-кого стала никем.
Марина сонно улыбалась, глядела перед собой голубыми глазами с крохотными точками зрачков:
- Я хочу сыграть. Хочу сыграть для вас. Будут пожелания?
- Бах, - скупо бросила Ольга.
- Что именно?
- Не знаю. Бах.
- Ту, из «Соляриса», - Митя взял с подоконника сигареты, - там темп медленный, тебе сейчас в самый раз.
Марина села за пианино, уронила на белые зубы клавиш расслабленные руки. Ольга вслушивалась в меланхоличные аккорды, как в шум медленно набегающих волн. Клавиша издавала тоскливый звук, он слабел и уже начинал стихать, когда в дело вступали другие клавиши, прогибающиеся под нажимом костлявых, желтоватых пальцев. Митя щелкнул зажигалкой, язычок огня подпалил зажатую в зубах сигарету. Он затянулся и выпустил в потолок облако зыбкого дыма. Марина заметно присыпала и играла медленнее, чем было нужно, и в таком исполнении минорная прелюдия лилась вязко, как смола, став гораздо печальнее.
Прямо сейчас кто-то настойчиво искал Митю, шаркая кроссовками по мокрому асфальту, снова и снова набирая его номер, но каждый раз наталкиваясь лишь на длинные гудки, и материл его так, как материл каждый раз, когда Митя запирался дома, до самого вечера пил и засыпал прямо на полу, в окружении пустых бутылок.
В больнице, где работала Ольга, лежали вороватые, изворотливые наркоманы – рыдающие, сжимающие в гневе зубы, кривящие дрожащие рты. Марина играла мучительно медленно, но вдохновенно – счастливая, вмазанная, пахнущая жасминовыми духами, одетая в черно-лиловое платье.
Ольга раз в месяц получала зарплату, Митя постоянно получал деньги и время от времени по лицу – за плохой товар, Марина каждый день получала дозу. Она должна была боготворить и ненавидеть Митю, он должен был ее презирать, Ольга должна была презирать их обоих. Однако они попали в одну паутину, в центре которой вяло перебирал лапами паук – жирный, белесый, похожий скорее на скорпиона. Паук, умеющий ждать.
И избавиться от него было уже невозможно. Он крепко обхватил толстыми, блестящими от жира лапами Марину, заполз ей в рот, лапы торчали наружу и били по клавишам, паук ворочался в улыбающемся рту. Митя пил, много пил только для того, чтоб меньше его видеть, а Ольга была вынуждена откупаться, чтоб паук не стал еще ужаснее, чтоб не выпил Марину досуха, чтоб не остановил сердечный мотор.
Их было четверо – трое людей, крепко связанных друг с другом до чьей-либо смерти, и ползающая по ним грязно-серая сольпуга. Она гладила Ольгу длинными лапами по скорбному лицу, грызла прокуренные руки Мити и ворочалась у Марины во рту, терпеливо ожидая.
Сольпуга умеет ждать.