Отец
Любовь Горбатенко
У отца было пятеро братьев и пятеро сестер. Жили они на Украине. В год великого украинского голода умерли их родители. Последней похоронили бабушку. Дети вернулись домой, и старший брат Дмитрий велел им разбить дома всю посуду (сейчас это назвали бы психологической разгрузкой). После этого он разделил их на три группы и отправил к родственникам в Москву, в Новочеркасск и на Кубань. Отец долго жил в Москве у сестры Марии, работал на строительстве московского метро, а потом перебрался в Новочеркасск, чтобы заниматься с братьями кожевенным делом. Но в те годы ремесленный промысел был под запретом, и отец вместе с братьями сидел в тюрьме в тридцать седьмом году.
Отец вспоминал о нас редко, но эти дни становились для нас настоящими праздниками.
... Мы идем с ним по Московской улице, главной улице Новочеркасска. На пути - фотография, мы фотографируемся. Продают мороженое. Отец покупает столько, сколько мы можем съесть. Конфеты-подушечки, целый килограмм! Но вот отец встречает своих друзей, и наш праздник заканчивается.
... Он рубит дрова, колет уголь, чинит крышу. На нем - вся тяжелая работа в доме. Вечерний ритуал - отец закрывает ставни, запирает двери. Он - хозяин! Но водка подтачивает его богатырское здоровье. Я хорошо помню этот день. Он выбегает в столовую, разрывает на себе рубашку и падает посреди комнаты.
- Если еще раз выпьете - конец! - говорит ему приглашенный домой профессор.
И у нас начинается райская жизнь. Отец как будто заново начинает познавать мир. С детства хорошо играл в шашки, теперь он осваивает шахматы. Если нет партнера, по книгам разбирает партии, играя сам с собой. За шахматную доску усаживает каждого, кто попадает в наш дом. Это - его новая страсть.
...Ночами он работает в подвале. Таких специалистов по кожевенному делу, вероятно, уже не осталось. Творческая жилка заставляла его браться за новые дела. Он освоил лаковое производство, мог выделать и покрасить мех. Но к нам часто приходили с обысками. Я помню, как однажды в панике отец сунул мне, маленькой девочке, за пазуху кусок кожи. Потом он сделал в подвале дома настоящий бункер, при входе в который отодвигалась оштукатуренная стена. Говорят, что сейчас в России шкуры домашних животных, в основном, сгнивают, и только небольшую часть всего этого богатства вывозят на выделку за границу. Так за годы коммунистического режима "перевели" в России множество ремесленных промыслов. Теперь кожевенный промысел, который так нужен в холодной и ветреной России, дает баснословную прибыль и огромную занятость населению Китая, Турции и других, ближайших к России стран. У нас, в стране, где практически каждый имеет одну, а то и несколько вещей из кожи, специалистов по выделки кожи практически не осталось.
У него были наследные секреты производства. Когда в Ростове его пригласили на завод организовывать лаковый цех, он был польщен и рассказал там свои секреты. Больше передать их было некому, мать не позволила никому из нас пойти по его стопам. Но на производстве с его масштабами, скорее всего, его секреты умерли. Так расточаем мы опыт, накопленный поколениями. А ведь я помню выделанную отцом кожу, мягкую, эластичную, блестящую, как будто живую.
... Запомнился день, когда отец сам потушил пожар в подвале нашего дома, где он варил в ацетоне пленку кино для лакового производства. Я первая увидела черный дым и языки пламени, вырывающиеся из подвала.
- Мама, мама, пожар, - закричала я, и все высыпали во двор. Отец побежал внутренним ходом.
- Шланг, живо, - крикнула мать. Брат уже включал воду.
- Нужно вызвать пожарную! - мелькнуло у меня в голове.
- Не сметь! - закричал из подвала отец. - В тюрьму меня посадить хотите! - Он вынес в руках баллон с ацетоном. Одежда на нем тлела, брови и ресницы обгорели.
- Не лезь! - с силой оттолкнул от двери сына. - Тебе еще сгореть... Огнетушитель!
В суматохе все забыли, что пожарные заставили купить и повесить во дворе под навесом огнетушитель. Мать поливала из шланга, брат бежал с огнетушителем. Отец выхватил его на лету, успев крикнуть:
- Что б больше никто... Я сам...
Еще долго что-то шипело, шумело, пенилось. Дым становился белым, удушливым. Наконец, вышел отец. Одежда болталась на нем обгоревшими лохмотьями. По всему телу уже вздувались пузыри ожогов, кое-где были глубокие раны. Лицо было красное, глаза блуждали.
- Сережа, Сереженька! - бросилась к нему мать. Мы внесли отца в дом. Он долго проболел после этого. Кроме ожогов у него было отравление. Разбирая в подвале после пожара, мы поняли, что могли все взлететь на воздух. Там были баллоны с ацетоном, а рядом целая комната была набита углем.
...Та любовь, которую он недодал детям, выплеснулась на внучек.
Моя Нина лежит на диване, а дедушка начинает "мерить" ее от пяток до головы. Ей щекотно, она визжит от восторга.
- Расскажи про вареники, - просит она.
Чистокровный украинец, мой отец знал по-украински только несколько стишков.
- Вареники на печи,
Пригласили систы.
Нечищену барабулю
Заставили исты.
Потом он сажает Нину с Наташей на колени и начинает подбрасывать:
- Ох, чуки, чукалочки,
едет Нина на палочке,
а Натка - на тележке,
щелкает орешки!
- Лучше мне орешки! - кричит Нина.
Какое счастье, что у них есть дедушка!
...Летом мы были с ним на море. Он резвился с внучками, как ребенок.
- Три лягушки вечерком польку танцевали, увидали паука, в обморок упали, - и, взявшись за руки, они втроем уходили под воду.
Всю жизнь он мечтал купить машину. И у него были деньги, но тогда это было опасно. В специальных органах могли заинтересоваться тем, откуда он взял деньги на покупку машины, ведь официальная зарплата у него была маленькая. Ему исполнилось шестьдесят лет, когда он все же приобрел машину. С каким трудом он осваивал ее! Мозг, отравленный сильными ядами кожевенного производства, перенапрягался. Его парализовало прямо в машине, в которой он был один. Отец сумел все-таки остановить ее. Из машины его уже выносили.
Потом были разные больницы. Дома делали уколы, массаж и гимнастику. Мы надеялись на улучшение. Но тянулись дни, недели, месяцы, годы... Он стал жалким и капризным, совсем измучил мать, не давая ей покоя ни днем, ни ночью.
- Люба, Любаша... Отец упал... Умирает... Скорее... - кричала она по телефону.
- Скорую... Скорее... Я сейчас... Скорую... Вызывай скорую... - какая-то дрожь била меня, я не могла одеться.
Отец лежал на полу. Его лицо было как маска, страшная, откинутая назад маска с полузакатившимися глазами и закушенным языком. В груди булькало, свистело...
- Приступ эпилепсии, - равнодушно-уныло сказал врач после беглого осмотра. - У паралитиков это бывает, это неопасно. Нужно только следить, чтобы он не задохнулся. Мы сделаем уколы, и он будет спать долго. Но если что, вызывайте.
Дыхание отца становилось спокойным. Справа на лбу багровел синяк.
- Лучше бы ты помер, - отчетливо прошептала мать. - Лучше бы ты помер, - громко сказала она, с ненавистью глядя в расслабленное сном лицо отца.
- Люба, достань валерьянку, - брат подхватил мать, и она забилась в его руках.
- Лучше бы ты помер, изверг, - срывающимся голосом кричала мать. - Всю жизнь, всю мою жизнь ты словно камнем висел у меня на шее. Кругом жили, смеялись, радовались. А мы всю жизнь прятались в подвале. Ты душил во мне все живое. Ты и сейчас усмехаешься. Ты смеешься над тем, что отравил мне последние годы, что тянешь меня за собой в могилу.
Я со страхом взглянули на спящего отца, и в его приоткрытых глазах и в уголках рта действительно разглядела гримасу усмешки. После снотворного мать еще долго всхлипывала во сне. На другой кровати похрапывал отец.
... У отца стали чернеть пальцы ног. Машина скорой помощи отвезла его в мединститут. Это оказалась их машина. Так отец попал в прекрасное отделение.
- Надо заплатить, - суетилась мать. - А так он никому здесь не нужен. ...
Мать пятилась из кабинета заведующего отделением, а он, высокий, сухопарый, наступал на нее:
- Ваш муж умирает. За что же Вы хотите заплатить? Ваше дело - организовать непрерывное дежурство родственников. А остальное - наше дело.
- Выйду из больницы... Займусь твоей квартирой... Обменяем на центр... Второй этаж... С большой кухней... - отец не понимал, что болезнь уже не отступит.
... До сих пор не могу забыть эти ночные дежурства. Свет, пробивающийся с улицы сквозь листву деревьев, образовывал причудливые фигуры. Правая рука отца была в непрерывном движении. Он стягивал с себя простыню, непроизвольно вырывал трубку капельницы, разворачивался, и его ноги свешивались с кровати.
Сна практически не было. Каждые пять-десять минут я поправляла отца на кровати, давала воды, ставила "утку". Иногда за минуту я успевала увидеть длинный сон. Потом в ужасе подскакивала, с трудом соображая, где я нахожусь.
Больные в палате приподнимались, стонали. Я видела их желтые лица. Запахи лекарств смешивались с запахами человеческих тел. Боясь простудить больных, закрывали окна, и к утру этот запах заполнял все мое существо. Мир становился иллюзорным, движения – автоматическими. Путались представления о времени.
А утром я принимала экзамены у студентов, или читала лекции. Потом шла в лабораторию. Эти годы были самыми насыщенными и интересными. По тематике жидких кристаллов у меня были ежегодные всесоюзные и международные конференции. Мне писали из Индии, из Германии. Мы создали уникальную приставку к прибору и сутками проводили температурные исследования. Как часто нам казалось, что мы близки к открытию! На кафедре силами сотрудников шла полная реконструкция помещений и лабораторного практикума. Это были лучшие годы работы в Ростовском институте инженеров железнодорожного транспорта.
- Отец умирает, - жена брата чуть не сбила меня с ног в коридоре больницы.
По черному, вытянутому телу отца волнами шли конвульсии. Около него возились сестры и несколько врачей из отделения реанимации.
"Вот оно, исполнение клятвы Гиппократа, - думала я, вглядываясь сквозь туман слез в их напряженные лица. - Кто для них отец? Парализованный старик, без сознания, с гангреной обоих ног. Старик, который все равно скоро умрет..."
Позже, когда отец все-таки умер после ампутации правой ноги, я подумала:
"А не гуманнее было бы дать ему тогда умереть?"
Но в том и состоит клятва Гиппократа, что врач не может применять, или не применять знания по своему усмотрению, не должен различать больного старика или молодого. Я низко кланяюсь тем врачам, которые подарили отцу еще две недели жизни, позволили проститься с близкими!