Мамуня
Любовь Горбатенко
Почему пишу здесь? Да потому что с некоторых пор я стала голосом своей бабушки. Я в социальной сети Вконтакте - Любовь Voice Feo Viff Горбатенко http://vk.com/id5386188 . То, что написано по английски – голос Фео Вифф – голос моей бабушки Феодосии Прокофьевны Вифлягцевой.
В нашей семье не употребляли слово бабушка. Понятие «бабушка» в нашей семье было аналогом слова «старушка», которое произносили, если говорили об очень старой посторонней женщине. Так уж повелось, что свою собственную единственную родную бабушку мы называли мамуней.
Историю мамуни следует начать с рассказа о ее рождении:
В конце девятнадцатого века на хуторе у моего прадеда Николая Ивановича Минаева было все. Казачий дом, скотина, большой надел земли, пятеро детей. Но его жена Марьюшка так и не оправилась после последних родов. Почахла, почахла и умерла, оставив орущего младенца и еще четверых малышей мал мала меньше. На поминках Николай напился, вышел на баз, свалился в сугроб, да и отморозил себе ноги. Их пришлось ампутировать. Соседи и родственники устали помогать, нужно было срочно искать молодуху на безногого мужа и на пятерых детей. Среди казачек такой не нашли. Потом вспомнили про Софью, дочку недавно умершего станичного еврея часовщика Моисея. Последние три года Софья ухаживала за парализованным отцом. Теперь она осталась одна в почти враждебно настроенном против евреев казачьем крае. Николай был против, но их познакомили.
- Пусть забудет, что еврейка. Если примет нашу веру и будет жить, как казачка, то я согласен.
Софью окрестили и привезли к нему в дом. Голодные дети обступили ее. Она кинулась готовить. Ее еда была необычной и такой вкусной. Софья стала доброй матерью для этих детей. Про нее говорили, что такая мачеха лучше другой матери. А через год в 1892 году у них родилась девочка, которую назвали Феодосия, Фео, Феда, Дося, Феня, которая стала моей бабушкой, матерью моей мамы Нины. Больше детей у Софьи не было.
Темные кудряшки Фео обрамляли миловидное молочно-белое лицо с ясными, как небо, синими отцовскими глазами. Она росла бойкой и предприимчивой. Маленькая разбойница с ангельским личиком.
А несколькими годами раньше года рождения Фео в октябре 1884 года на хуторе Сурчины Алексеевского района Донской области (с 1961 года – Волгоградской области) в семье зажиточного верхне-донского казака Ивана Михайловича Гордеева и калмычки Катерины родился поздний ребенок - потомственный казак Михаил Гордеев. Он подрастал, и впитывал в себя все качества и устремления казачества.
Главное, не быть ленивым! – так воспитывали его отец и мать. А ему и некогда было быть ленивым. Он любил вставать чуть свет. Все лето он спал под навесом. Воздух был такой свежий, что он высыпался за четыре часа, и чуть свет бежал наперегонки с соседским казачком Федором в конюшню. Он очень любил коней.
Иногда он просыпался так рано, что было еще темно. Он бежал по тропкам к реке. Он думал, что так красиво, как у них на хуторе может быть только в раю, о котором ему много рассказывала мать.
Примерно в 1905 году Михаил вернулся из Петербурга домой, где был определен в Казачьем подразделении в соответствие с чином урядника и полученным образованием. По документам он числился, как казак Донской области Хоперского округа станицы Алексеевской.
После возвращения из Кадетского корпуса он встретил на одной из посиделок бойкую Фео, и влюбился в нее. В начале 1910 года в возрасте 25 лет он женился на Феодосии Николаевне Минаевой. Почти сразу он был откомандирован на службу в одну из Казачьих Воинских частей Екатеринбурга в качестве мастера по беспроволочной связи (телеграф). Жена с новорожденной Настей поехала с ним.
Жить пришлось не в городе, а в поселке Екатерининского прииска Верхотурского уезда. Там им временно выделили дом с большой участком. Здесь жили золотоискатели. Среди них было много заключенных и ссыльных, поэтому все казаки, и Михаил 1884 г. рождения в том числе, носили при себе оружие, то есть, наган. Все казаки обеспечивались денежным и продовольственным довольствием, заниматься добычей золота им не разрешалось. В воинской части даже говорить об этом запрещалось. Но Фео не признавала никаких запретов. Она разузнала, что и как нужно делать, кое-как собрала нужный инвентарь, и, несмотр8я на запреты мужа, стала мыть золото на своем участке. Она была настоящей казачкой, трудности не останавливали ее, а еврейская предприимчивость помогала ей найти нужное решение. Ее не остановило и то, что она почти непрерывно была беременна. Подоткнув, как настоящая казачка, подол, она рыла ночами во дворе яму за ямой, а на день прикрывала их досками, засыпала зелеными ветками. Ей повезло, за эти два года она намыла довольно приличный мешочек золота. За деньги, вырученные от его продажи, они купили себе по возвращении обратно приличный дом. Там же на Урале в январе 1913 года родилась вторая их дочь Нина.
Когда началась коллективизация, Фео вступилась за семью соседей Поляковых, рачительнее которых не было в округе. Они всегда работали только своей большой семьей, никогда не брали работников. Тяжелым трудом сумели сколотить хорошее хозяйство, и за это их теперь зачислили в ранг «кулаков».
Фео не сумела спасти Полячиху с детьми. Их выслали в Сибирь. Фео с несколькими другими «горластыми» бабами отправили в околоток.
Так в тяжелый 1928 год дети Михаила и Фео остались одни. Но они были воспитаны в настоящей казачьей семье. В них текла казачья и еврейская кровь, и они не пропали, не умерли от голода. Они выжили, потому что их с малых лет научили работать. Раньше глубокой осени на колхозном поле ничего нельзя было собирать, за сбор колосков на поле можно было получить десять лет тюрьмы. Но они помнили, как их мать Фео умела готовить из «ничего», что на замерзшем поле можно собрать мерзлую картошку, свеклу. Весной они знали, что можно делать пирожки с лебедой, и с крапивой, а из спелых желудей можно сделать муку. Правда, колобком, испеченным из такой муки, можно было через некоторое время забивать гвозди, но свежевыпеченные оладьи из желудевой муки были вполне съедобными. Помнили они и о том, как, подоткнув юбку, их мать Фео могла разбить тонкий осенний ледок на Хопре, и отправиться с бреднем ловить рыбу. Они не могли погибнуть, так как знали много способов выживания. Мороженая картошка была немного сладковатой, хлеб из желудей – немного горьковатым, а рыба была такой вкусной.
После переезда в Новочеркасск в тридцать седьмом году и после смерти 2 января тридцать восьмого года нашего деда Михаила мамуня купила вместе со старшей дочерью Настей бывший дом священника с большим жерделовым садом. По понятиям нашего времени бабушка Фео была тогда совсем еще не старой женщиной возрастом около пятидесяти лет. Она была так же энергична и склонна на авантюры. В то же время она была исключительно честна и доверчива, как ребенок. У нее было доброе сердце ее матери Софьи, и она никогда не могла пройти мимо плачущего ребенка, или не подать милостину просящему.
Когда они еще жили в станице, Михаил часто передавал ей часть материала, который выдавали на его обмундирование, были среди этого добра и подошвы, которые очень ценились на хуторах. Фео расплачивалась ими за вспаханную землю, за другую тяжелую работу, ведь в ее семье были одни девочки, да совсем маленький сын Иван. Оставшиеся подошвы она раздавала в долг, а потом заставляла детей, в том числе и мою мать, идти и собирать долг картошкой, квашеной капустой. Моя мать Нина не любила этого делать, и очень обижалась на мать Фео.
Фео привыкла жить в условиях хутора, потом, станицы, где кругом – хорошо знакомые люди, с которыми можно поделиться последним куском хлеба, а можно и попросить взаймы хлеба, муки, зерна. В городе все были чужими, и мамуня все время попадала в сети орудовавших тогда авантюристов. Ей хотелось выгодно распорядиться неплохой по тому времени пенсией за мужа, а по домам все время предлагали недорогую муку, крупу, постное масло.
- Верушка, беги к матери, - посылала она меня иногда, когда я ночевала у нее. - Пусть несет большой мешок, деньги. А я уж отдала деньги и мешок. Буду ждать машину с мукой на углу.
- Господи! – собиралась впопыхах мать. – Уже сколько учили ее, ничему не выучили.
- Мама, - уговаривала ее уйти домой мать, когда уже темнело, и было совершенно ясно, что мамуню в очередной раз обманули. – Ну, сколько уж раз тебя обманывали? Что ж ты каждому веришь?
- Что, ты, милая, да как же можно людям не верить?
Доверчивая и по-детски наивная, мамуня все время попадала в разные истории и рассказывала потом о них с большим юмором:
- Решила я очистить душу от грехов. Сами знаете, праздник какой, - любила она рассказывать историю «очищения». - Одела все чистое. Нарядное. Иду в церковь, по дороге думаю, просить нужно Бога. Очисти, Господи! Не иду, лечу! Ангельские крылья за спиной шумят! Очисти, Господи! Очисти, Господи! - нужно сказать, что бабушку Фео нельзя было назвать глубоко верующей. Молитвы она знала, но молилась изредка скороговоркой, и в церковь ходила только по большим праздникам.
- Да от чего же очистить, мама? - в тон ей посмеивается моя мама Нина. – Ты, поди, и не грешила давно?
- Так я и в церкви давно не была, набралось уж, поди, прегрешений, - отвечает мамуня. – Не перебивай, много ты о грехах моих знаешь. Я, может быть, поболе тебя грешу. Да и Клавкины грехи заодно, думаю, очистить удастся. Ее ведь, нехристя, разве в церковь загонишь? – младшая незамужняя сестра Нины Клава жила с мамуней.
- Пришла в церковь и ахнула. Поп новый, молодой, красивый, тьфу, сатана. Опять, думаю, будь ты трижды проклят, соблазн.
- Мама, да какой же соблазн. Вас, старушек, много, а поп – один, - подначивает ее мать.
- Много ты в попах понимаешь. Дошла очередь до моей исповеди. На чужое, спрашивает поп, завидовала? Грешна, батюшка, говорю, грешна. Скоромное перед пасхой ела? Грешна, говорю, батюшка, ох, грешна. С чужим мужиком спала? Сурово так спрашивает, не соврешь. Что Вы, говорю, батюшка. С чужим-то… разве уснешь…
- Да это ж анекдот такой недавно Клава рассказывала.
- Ты, Нинка, никогда не дашь соврать. Ну, это не имеет значение, что я там ему говорила, Главное, отпустил он мои грехи. Домой на крыльях лечу, легкость такая. Очистил, думаю. Я ведь ему не только свои, но и Клавкины грехи подсунула. Поп-то неопытный. Он все и отпустил. Прихожу домой, а дверь нараспашку.… Думала, Клавка пришла. Но в комнату вошла, все сразу поняла…. Очистили. Слишком усердно молилась. Очисти, Господи! Да одеяла мне не жалко. Клавкины платья жалко. Ей замуж выходить. Спасибо Надя да Нина помогли, новые справили. Да и одеяла сатиновые мы с Клавкой простегали.
По нынешним меркам трудно представить, что можно было украсть у нашей мамуни. Но на рынке того времени все можно было продать, и все купить за бесценок.
Иногда у мамуни на ночлег собирались почти все ее внуки. У нее мы кушали тюрю – хлеб, замоченный в воду, иногда были блины, и всегда макуха, печеная репа, или тыква. В доме мамуни всегда стоял приятный слабый запах теста, печеной тыквы, каких-то трав и цветов. Никогда и нигде я больше не чувствовала такого родного запаха. До темноты мы играли в саду, или на улице рядом с домом. Потом в сумерках запирали калитку и садились на деревянных ступеньках в дом, и рассказывали друг другу истории про черную руку, про ведьм и колдунов. Видно детям во все времена не хватало адреналина.
Потом прохлада загоняла нас в дом, где мы стелили на полу ватные одеяла, подушки, и укрывались другими одеялами.
- Ну что, какую вам сегодня рассказать сказку? – спрашивала мамуня, и ответ был всегда один:
- Про Марка богатого.
Знала ли мамуня какую-нибудь другую сказку, мне неведомо. Но рассказывала она эту сказку с таким мастерством, с длительными паузами на самых интересных местах, когда каждый из нас слушал, затаив дыхание. Интересно, что от случая к случаю сюжет сказки менялся, может быть, потому я его и не помню. Но основная канва оставалась неизбежной:
«Маленький мальчик оставался сиротой, и жизнь его становилась все хуже и хуже. Но Бог все видел и послал к нему благодать. Бедный малыш встречал добрых людей, которые побеждали какое-то зло, и помогали ему вырасти богатым и добрым. И теперь он сам творил добро, помогая другим обездоленным». На всем протяжении сказки герой попадал в самые разные переделки. Похоже, что наша мамуня собирала в этой сказке элементы всех известных ей русских сказок. Добро всегда побеждало зло, сироты обретали семью, голодных кормили, замерзших – согревали, больные вставали на ноги, а богатые были щедры к тем, кому жилось хуже.
Перед пасхой в сумерки улицы Новочеркасска запружены людьми, несущими светящиеся изнутри домики. Это так красиво!
На пасху с вечера мы все идем в Новочеркасский собор. Во дворе собора уже стоят рядами люди. Перед ними разложены пасхи, крашенные яйца, сало. Мы становимся тоже, зажигаем свечки. Батюшка проходит, брызгает святой водой на наши пасхи, и брызги попадают на наши ноги.
- Мамуня, - шепчем мы ей, – нам батюшка ноги святой водой обрызгал.
- Радуйтесь дети. Вот сегодня ляжете спать, а к утру ваши ножки подрастут, крепкими станут, и уставать никогда не будут. Мне в детстве тоже ножки святой водой побрызгали, вот я до сих пор бегаю. Никогда не устаю.
Когда мы в пятьдесят первом году переехали в Ростов, мамуня приезжала к нам иногда:
- Будь ты проклята, Верок, - ласково говорила она, и эти слова означали всего лишь ее удивление. – Да что ж у тебя такая лапа выросла?! – у самой мамуни до старости были маленькие аккуратные ноги.
- А будь ты проклят, внучек, - говорила она через пару лет моему брату. – Да как же ты, двухметровая детина, в двери проходить-то будешь?! – Алексею действительно нужно было наклониться, чтобы не задеть притолоку в миниатюрном доме мамуни.
Удивительно, сколько в ней было энергии.
- Мать-то, что? На работе? – спрашивала она с порога. – Ох, что-то кухня у вас давно не белена. Вера, убирай посуду. Мне - ведро и таз. Зина, тащи побелку. – К приходу мамы Нины кухня сверкала свежее побеленными стенами, а некрашеный деревянный пол – своей естественной белизной.
- А что, милая, трамвай этот прям до Новочеркасска идет? – придуривалась она иногда.
- Да что ж ты не помнишь, что ли, - огорчалась моя мама. – Трамвай до автобусной станции довезет, а там, на автобус до Новочеркасска пересядешь.
- Понимаю, понимаю, милая. С тобой и пошутить нельзя, - улыбалась мамуня.
Потом она приезжала все реже и реже. Да и нам ездить к ней в гости было некогда. Мне не пришлось попасть на ее похороны. Когда она умерла, я была на студенческой практике очень далеко, в Красноярске. Может быть, поэтому она запомнилась мне живой.