Шаги стихли. Я долго прислушивался к звукам в коридоре: наконец-то она ушла! И вздохнул с облегчением, потому что каждый раз, когда эта сестра заходила в палату, мне становилось не по себе. Слишком резкая, неприязненная: суровое лицо, сдвинутые брови. Чем я ей не угодил? Больной как больной, как все…
Убедившись, что тихо, начал вставать. Боль в животе не давала дышать: меня прооперировали, но, кажется, неудачно, потому что хирурги заходили каждые полчаса, совещались, советовались. Мутят! Сказали бы прямо…
Добрался до умывальника, ополоснул лицо, затем поднял взгляд. Из зеркала, как-то издалека, смотрел на меня бледный исхудавший парень. Что-то со мной не так, это я и сам понимал, но что?
Медленно вернулся, лёг. И опять услышал шаги: медсестра возвращалась. Я закрыл глаза.
– Анатольев! – прозвучал её голос. – Укол, готовьтесь.
Молча повернулся на бок и приспустил штаны. Сейчас как даст! Укол она делала молниеносно, без боли: профессионал, нечего сказать, но в ней самой не было ни ласки, ни теплоты…
Сестра вышла из палаты и направилась в процедурную. Вернула в шкаф лист назначения, села на металлический стул, показавшийся ледяным, и заплакала. Беззвучно, без слов, но горько-горько. «Ванечка, Ванечка… А жалко-то, жалко как…» Она знала, о чём говорят доктора: операция оказалась безуспешной, метастазы проникли так глубоко, что ни нож, ни химиотерапия – ничто не поможет. Родным, конечно, сказали, а вот ему – нет. Никто не рискнул, и сёстрам велели молчать. Сам догадается, а не догадается – так лучше, пусть умирает спокойно.
Катя долго сидела, по-детски всхлипывая, утираясь салфеткой, но нужно работать, опять идти к нему, и не потому, что есть назначения, а просто проверить: как он? И она поднялась, сделала жёстким и непроницаемым своё лицо и направилась в палату.
Я спал, но сквозь сон слышал, как несколько раз приближались её шаги. В них слышалась резкость – и я напрягался. Утром она сменилась, и я забыл о ней.
День прошёл незаметно. Напичканный лекарствами, я всё больше дремал. А потом наступила ночь, стало тихо. Выспавшись днём, лежал без сна и вслушивался в шаги в коридоре. Они шелестели, как трава: шершавые, лёгкие, твёрдые. Разные. Но вот этот шаг с другими не спутать: она! Опять она! Эта каменная медсестра! Я приподнялся на локте и хотел встретить её равнодушным и бесстрашным взглядом, как вдруг…
В раскрытом проёме двери показалась девушка. Чудесные русые волосы, большие глаза. Ни халата, ни шапочки, просто светлое платье и тонкие ножки на каблучках.
– Ваня, – раздался мелодичный голос, – я сегодня не на дежурстве, пришла навестить тебя.
Я не поверил: она?! Не может быть! Кажется, сказал это вслух, потому что она рассмеялась. И каким ласковым и журчащим показался мне этот смех!
– Моя мама пекла пирожки, я тебе принесла, – продолжала она, – с капустой. Любишь?
– Конечно, – отозвался я, – давай их сюда.
Она села рядом с кроватью и развернула кулёк. Я угощался и во все глаза разглядывал девушку. Вот это преображение! Но куда же делась медсестра?!
Она улыбалась так нежно, что мне стало стыдно за то, что испытывал к ней вчера. Но то была неприязнь к другому человеку. Разве я знал, что она может быть такой?
– Вкусно? – тем временем спрашивала она.
– Угу, – бурчал я, – а почему раньше пирожков не приносила?
– Раньше тебе было нельзя.
Я вдруг понял, что не знаю, как её зовут. Спросил, пряча глаза. Она ответила тихо и просто:
– Катя.
– Хорошее имя. А я – Иван.
– Уж не Анатольев ли? – прозвучал тихий смех.
– Анатольев.
Потом мы говорили: о том о сём. О тысячах вещах – и ни о чём серьёзном. Мне пришла мысль, что она должна знать.
– Катя, – спросил, – мне говорят правду? Или нет?
«Да», – закивала она. А потом опустила голову и печально покачала: «нет».
Так я и знал.
– И что же? Что там?
Она вскинула взгляд. «Ты просишь сказать меня?!» – прочитал я. Нет, не прошу, но молчание в таком случае красноречивее слов.
– Опухоль больше, чем ожидали?
– Опухоль и метастазы…
– Сколько мне осталось?
– Прогноз неточный. Несколько недель. Месяц…
Я долго сидел без движения. Потом лёг. Разве она сказала что-то новое? Разве я и сам не догадался?
Катя не утешала меня. Но взяла мою руку и, сжав в своих ладонях, поцеловала.
Дни шли. Я растворялся. Боли не чувствовал, не страдал, словно оцепенел. И только когда приходила она, оживал. Никогда не думал, что девушка захочет прикоснуться к больному, особенно такому, как я. Она целовала меня, когда нас никто не видел, и было в этих поцелуях столько нежности! Любовь? Не знаю. Сострадание? Может быть. Но, казалось, если б я встал, то схватил её в охапку, обнял крепко-крепко и унёс далеко. И все песни земли были б для нас, потому что моя любовь была последней.
Я потерял счёт времени, ни о чём не думал, но ощущал её руку на своём лице.
– Ванечка, – шептал голос.
И мне хотелось ответить, только не было сил. Какие-то люди приходили и уходили, – наверное, прощались со мной. Родные, но уже далёкие лица. Я не тосковал: мои притуплённые чувства не испытывали ничего. Но каждую ночь просыпался и трепетно ждал её. Она приходила, и я, неведомо как, издалека слышал её шаги. Они стали смыслом последних дней моей жизни: шаги человека, полюбившего меня.
Катя склонялась, касалась губами моих губ. Как дождь, как ветер, как капли влаги. Я умирал, всё расплывалось, сознание уходило, но рядом с ней не скорбел, не боялся. Её ласковый свет проникал в меня и освещал тот неведомый путь, по которому мне предстояло пройти. Будущее, о котором я ничего не знал, обретало черты. Словно переступал невидимую грань и чувствовал, что она преодолима, а за ней – чистая и долгая дорога, удивительная и непредсказуемая жизнь. И я готовился к ней, но не тем, что думал или размышлял, нет, – я любил.
– Ванечка, родной…
Скоро уйду. Может быть, ночью, когда тебя не будет со мной. Может быть, днём. Одного лишь хочу: пусть в тот миг, когда начнётся мой путь в далёкие горы, тихим эхом в моём сердце зазвучат твои шаги…