Дедовский способ

   
               
   Семеныч еще не стар, крепок телом, по-крестьянски сметлив и рукоделен. У него небольшое пузцо - невероятно твердое, как чугунная гиря, крепкие, чуть покатые плечи, нос картошкой. Ладони у мужика неохватные, что твои полукилограммовые караси-оковалки; губы толстые, добрые, узко посаженные глаза играют лукавинкой. Еще у него есть привычка временами складывать губы в смешную трубочку, как если бы захотелось ему свистнуть. От этого простое русское лицо Семеныча становится обезоруживающе милым.
   Прозвище у него в округе – Железякин. Здесь нет и доли насмешки, скорее уважение. Он всю жизнь проработал с металлом – токарем на заводе - и до того освоил свое ремесло, что любая железка в его сильных пальцах словно становилась живой: он делал с ней что пожелается. Вернее, что требует дело.
   Живет Семеныч в «бабьем царстве»: с толстой, молчаливой, неприметной в своих домашних хлопотах женой, взрослой дочерью-разведенкой и внучкой Санькой – девочкой застенчивой, до болезненного тоненькой и хрупкой. В семье полный лад. Дочь работает учительницей в школе, уже оставила, кажется, надежду опять выйти замуж – а может, и устраивает ее это положение. Жена-хохлушка тихой толстой тенью снует по дому, незаметно сея повсюду уют и добро. Санька не в мать (у той характер жесткий, мужской), она скорее в бабушку: тиха, неприметна, беззащитна, добра ко всему сущему на земле.
   Есть у Железякина одна особинка в характере: удивительно наивен он в тех вещах, кои ему не ведомы. Как отбить косу, как скрепить бревна сруба «ласточкиным гнездом» и еще много чего –  здесь он сам кого хочешь научит. А спроси его, к примеру, отчего в поезде стоп-кран красного цвета, а в самолете – синего, начнет натужно ворочать могучими морщинами на невысоком лбу, складывать в смешную трубочку толстые губы, потом печально, по-коровьи, вздохнет, улыбнется виновато и покачает большой, на удивление не лысеющей и не седеющей головой: нет, мол, не знаю.
   …Тщедушного вида вислоухого щенка принес в дом к Железякину его давний приятель и собутыльник, в прошлом тоже токарь, Гена Картавый. Лет двенадцать жил во дворе у Семеныча ладный рыжий кобелек Каштан. Службу свою исполнял справно, звонко возвещал о приходе гостей, но как-то раз вырвался на волю (порвался истлевший от ветхости ошейник) и был сбит машиной. Без привычного «звонка» во дворе стало пусто, неуютно. Да и неспокойно – а ну как чужие не с добром пожалуют. Накануне был у Железякина разговор об этом с Картавым, вот приятель и притащил откуда-то «сторожа».
   - Ты, Семеныч, не гляди, что невзрачный кобель-то. У его знаешь мать какая злая!
   Был исход зимы, однако морозы все не отпускали. Приятели сидели в теплой кухне. Неуклюжий, в рыжих пятнах, щенок радостно лизал руки двенадцатилетней Саньки. Гена с тревогой поглядывал на сомневающегося Семеныча – примет ли подарок. Он ждал законного магарыча. Санькина мать была на работе, жена хозяина лишь мельком глянула на собачонку, тронула губы доброй улыбкой и неслышно удалилась по своим бесконечным делам: мужу решать.
   Сомнениям хозяина положила конец внучкина радость: уж так славно засияли Санькины, обычно с какой-то грустной задумчивостью, синие глаза.
   Мужики выпили по этому поводу четвертинку. Картавый ждал большего, но не дождался – вернулась с работы строгая дочь Семеныча. Гена разочарованно крякнул и ушел.
   Так и вышло в доме прибавление.
   Назвали вислоухого Трезоркой. Железякин подлатал конуру, обшил ее изнутри войлоком, Санька выпросила у бабушки для подстилки старенький домотканый коврик, на щенка надели новый ошейник и посадили на цепь.
   Трезорка на цепи лаял, по-детски плакал, визжал с жалостным подвыванием, пока его не забрали в дом. На следующую ночь все повторилось.
   - Футы-нуты, - в сердцах сказал Семеныч, - сторож называется.
   - Дедушка, он же еще маленький, - возразила Санька. – Он за мамкой скучает. А тут тебе и холодно, и темно на дворе. Страшно же!
   Решили погодить с водворением щенка в будку, тепла подождать. Пока же оставили Трезорку в доме. На радость Саньке. Девочка проводила с ним все свободное время. И палочку учила приносить, и пеленала как куклу, и даже тайком от старших целовала в черный, влажный, еще пахнущий детством нос.
   Посаженный через две недели на цепь – последние морозы отпустили, пришла весна, - Трезорка теперь уже выл не переставая. Просился в дом.
   - Ничего, обвыкнет, - строго отвечал Железякин на немые просьбы Санькиных синих глаз и сурово складывал губы. – На то собака. Это кошки в доме живут, а кобелю место на дворе.
   Но Трезорке, видно, это было невдомек, и он каждую ночь донимал семью Семеныча и всю округу истошным детским плачем.
   - Да прибей ты его, малохольного! – крикнул как-то через забор Алешка Панков, сосед – мужик отчаянно злой, отсидевший пять лет за драку. – А не то я прибью. Спать, сволочь, не дает.
   За ужином Семеныч буркнул:
   - Завтра снесу его Картавому обратно. Тоже мне, сторож…
   Гена Картавый, однако, пожаловал на следующий день сам – как чуял. Внимательно осмотрел щенка со всех сторон, зачем-то помял ему брюхо, заглянул в уши.
   - Это бывает, - со знанием дела сказал он. – Девчонка-то твоя, Санька, занянькала его, знать. Вот и воет. А так он вроде ничего, справный кобелек. У его, знаешь, мать-то какая злющая! Ты вот поди у Гришки Сухорукова вспроси, это от его суки кобель.
   - Так, это… А когда ж он, значить, выть угомонится? Перед соседями совестно.
   Картавый оживился.
   - Я тебя, Семеныч, научу. Верный способ, дедовский. Злой кобель будет, вот увидишь. Сам не подойдешь! Ты тово… пока дочки-то нету… Вспроси у своей бабки «калявочку» - голову что-то ломит, к дождю, знать.
   После «калявочки» пошли «воспитывать» собаку. Командовал Гена.
   -У твоей бабки корыто цинковое есть?
   - Ну.
   - Тащи. Только это… ей не сказывай.
    Хозяин принес корыто.
   - Так. Давай его, паскуду, сюда. Щас он у нас…
   Кобелька поместили внутрь «испытательной камеры».
   - Неси дрын какой почижельше, - приказал Картавый.
   Семеныч вынес из сарая старый черенок от лопаты.
   - Пойдет?   
   - Давай. Колоти сверьху.
   Семеныч начал колотить. Добротно, по-крестьянски, как он делал все и всегда.
   «Сторож», было, взвизгнул со страху, потом напрочь замолчал, и по двору слышны были только мерные удары черенком по оцинкованному корыту.
   Минут через десять вошедший в роль Картавый скомандовал:
   - Все, хорош! Во, щас увидишь.
   Семеныч утер со лба пот. Выпростали из-под корыта кобелька. Он, изрядно уделавшись со страху, дрожал крупной дрожью. Мельком глянув на хозяина, «сторож» спешно юркнул в будку.
   …С тех пор Трезорка выть перестал. И даже не лает. Большую часть времени пес проводит в конуре, выбирается наружу только для того, чтобы быстро, с оглядкой, похлебать из миски да задрать лапу под яблонькой. Чужих боится, а когда гремит гром, забивается в дальний угол конуры и тихонько поскуливает.
   - Хм-х… - прячет за густые брови глаза Железякин, проходя мимо будки. – Дедовский способ…
   Живет Трезорка у Семеныча третий год. Повзрослевшая Санька порой чешет ему за ушами – ее он не боится. Домовитый хозяин не раз уже подумывал, как бы завести настоящего сторожа во дворе. Ему даже предлагали как-то кобеля – помесь дворняги с овчаркой. Да он почему-то отказался.
   Гена Картавый по-прежнему захаживает к Семенычу в гости. Махнув по стопочке, они разговаривают «за жизнь». Порой, глянув на собачью конуру, Картавый со знанием дела качает головой:
   - Это бывает. Природа – она ведь по-своему все понимает. Да… А мать у его ох и злющая!
   Семеныч складывает толстые губы в трубочку, морщит лоб и задумчиво молчит в ответ.