25.
Бес кусает за мизинец
Через мгновение я пришла в себя.
Я полулежала боком на капоте. Надо мной стояли двое: он и она.
- Сеньора! – крикнул он, освещая лицо фонариком.
- Это русская, - сказала она. – Я её видела.
Это были Илона и Анри. Луна, ставшая белой и яркой, выплыла из-за тучи.
- О Господи, что же ты наделала! – сказал Анри. – Я же говорил тебе, не садись за руль. Почти целая бутылка…
- Что же делать?! – голос Илоны дрожал. От неё сильно пахло смесью духов и перегара.
- Вы русская? Как вы себя чувствуете? Давайте, я вам помогу, - он взял меня под локоть и тихо потянул на себя. Боль вспыхнула в бедре и в шее одновременно. Я застонала.
- О Господи! – прошептала Илона. Она обхватила своё лунно-фонарного цвета лицо ладонями, тонкие пальцы впились в щеки.
- Ничего страшного, - сказала я. – Сейчас пройдёт. Если вам не трудно, довезите меня до отеля, пожалуйста.
- Конечно, конечно!.. Давайте, давайте… - он опять подхватил меня за локоть.
- Нет, я сама.
Было больно, но терпимо. Какой-то разряд то и дело гулял от бедра к шее и наоборот. Я встала, сильно хромая, побрела к задней двери машины. Анри поддерживал меня за локоть. Илона продолжала стоять, вдавливая пальцы в лицо.
- Ну, садись же, - сказал Анри Илоне.
Он сел за руль, и мы поехали молча.
- Какой кошмар! – через минуту тихо сказал Анри. – Мы ужасно виноваты. Мы всё понимаем и готовы на всё… Вам нужна медицинская помощь. Может быть, мы сами организуем… ну, вы понимаете. Конечно, никакая компенсация… Но мы готовы… На всё готовы…
- Не волнуйтесь, никакая компенсация мне не нужна.
- О Господи! Сейчас мы заедем к нам. У нас есть врач. Он всё сделает. А потом мы… Мы сделаем всё, что вы скажете… Как вас зовут?
- Евдокия.
- Очень приятно. Это Илона. Я – Анри.
Через пять минут мы были у особняка. Привратник, похожий на индуса, тот самый, но не в костюме, а в индийском балахоне, открыл нам. Он же оказался врачом. Его звали Ганеш. Он неплохо говорил по-русски. Я действительно отделалась хоть и сильным, но ушибом. Ганеш обработал ушиб, наложил какую-то мазь, пахшую сандалом, на шею.
Через полчаса Анри, Илона и я сидели в гостиной в мавританском стиле и выпивали. Илона была уже очень пьяная. Она много курила и была на редкость разговорчива, весёла, но в этом веселье сквозило что-то недоброе. Анри несколько раз пригубил коньяка. Я выпила мартини. Боль отступала, и мне было тепло и весело.
- И всё-таки, - сказал Анри. – Чем бы мы смогли загладить свою вину? Поверьте, я искренне хочу сделать для вас что-нибудь хорошее. И у меня есть возможности.
- Мне ничего не надо, Анри. Правда.
- У вас есть муж?
Я подумала и зачем-то сказала:
- Да.
- Где он работает?
- В бизнесе.
- Вот и замечательно. Я даже не спрашиваю вас – в каком. Это неважно. Давайте договоримся так: вы дадите мне его телефон, я свяжусь с ним, и мы заключим какую-нибудь очень выгодную для нас обоих… для всех нас (он посмотрел на Илону, та улыбнулась; искренне, как мне показалось) сделку. А? Заметьте: раз вам ничего не нужно, раз вас это унижает, а вы гордая женщина, это видно, то я и не буду заниматься благотворительностью. Мы просто взаимовыгодно посотрудничаем. Идёт?
- Идёт.
Мы чокнулись и выпили.
Анри достал телефон:
- Я записываю.
«Господи, как всё просто!» Я высветила «Мой Т.Т.» Продиктовала номер Анри. Тот записал. Я набрала номер. Шесть гудков. Потом:
- Здравствуй, Дуся.
- Здравствуй, Тимур. Как дела?
- Всё хорошо. А у тебя?
- Отлично. Тебе позвонит … некто… Анри, - я посмотрела на Анри, тот закивал головой, улыбаясь. - Хорошо? Вам есть … что обсудить.
- Умница. Вылетай завтра. Марко тебя подвезёт. Ну, до встречи?
- До встречи.
- Да, вот такая история… - сказал Анри, чтобы что-нибудь сказать.
- Вот пусть Илона её и опишет, - сказала я.
Илона посмотрела на меня. В её медленных от опьянения глазах что-то быстро ускорилось – и опять замедлилось, замутнилось и провалилось. Ещё глубже, и закрылось там.
- Вы ведь та самая Зулич?
- Да, та самая… - у неё получилось что-то типа «тсамая».
Я смотрела на Илону, и почему-то мне отчётливо вспомнился Роберт и Анна Кайль. Не мой вечно пьянствующий и вечно добрый отец. А эти…
- Вы известная писательница, - сказала я. – Я ваши романы читала…
- А хотите честно? – вдруг сказала Илона. В её лице появилась злость.
- Конечно.
- В жжжопе я видела всё это псательство. И всё ваше чтательство… тоже там видела. Ясно? И вот его тоже – она нетвёрдо ткнула пальцем в Анри. – Я видела … тоже…
- Перестань, Илона… - произнёс Анри, морщась. – Ну хоть не сейчас… Не при…
- Не при ней? – она ткнула тем же пальцем в меня. – А кто она ткая? Никто! Я - Илона Зулич! А она кто?... Дуська с мльного… этого.. как его…звода… Подумйшь, сбили Дуську… Сидит теперь тут, рссуждает…
- Ну, Илона!.. Перестань!..
- Цыц, - Илона взяла бокал и метнула его в стену. Бокал весело взорвался, и на белой стене расползлась клякса, похожая на алого чёртика с длинными ногами. Ноги текли за диван. Илона сидела и, нервно покачиваясь, смотрела в стол. Потом она зевнула.
- Мне пора, - сказала я.
- Извините её, пожалуйста.
- Ничего. Выпила лишнего. Бывает.
- Да, да.. Я обязательно перезвоню вашему мужу. Его зовут… Тимур, кажется…
- Да, Тимур. Тимур Тимурович. Всего доброго.
- Всего доброго. Я, впрочем, вас подвезу.
- Не надо. Спасибо. Спокойной ночи.
Я, прихрамывая на левую ногу, пошла к отелю.
Вот и всё. Неужто всё так просто? Не может быть. Здесь что-то не так. Я чувствовала: что-то здесь не так.
Я остановилась у входа в отель, посмотрела на особняк и, спрятавшись за мусорный контейнер, стала ждать. Через пару минут дверь открылась, и из неё вышла Илона. Она сильно качалась, держа в одной руке бутылку вина, а в другой сумочку. Вслед за ней вышел Анри:
- Илона!..
- Отзынь…
- Куда ты?
- Куда надо.
- Иди назад: тебе надо спать.
- Сам спи, кзёл..
- Ну, Илона…
- Я те скзала: счас прветрюсь и приду. Отстань. Я хочу пбыть одна. Поньл? Счас прду… Чсное слово…
Она несильно, имитируя нежность, оттолкнула Анри за дверь и, смеясь, закрыла её. Из-за двери раздалось:
- Приходи быстрее.
- Хршо.
Она постояла с минуту, покачавшись, прошептала:
- Хрн я тебе прьду… - и пошла к морю. До моря было метров сто.
Я пошла за ней, держась на расстоянии. Впрочем, Илона мало что понимала.
У моря она села на камень, поставила бутылку слева, а сумочку справа. Я стояла метрах в трёх от неё, за кабинкой для переодевания. Дождь кончился, тучи рассеялись, и белая полная луна светила во всю. Полнолуние. Луна светила так сильно, что еле видно было алюминиевые тусклые булавки звёзд. Море тихо шелестело всего в нескольких метрах от нас.
Илона долго сидела молча. Потом громко сказала почти трезвым голосом:
- Вот и всё. Чёрт с вами со всеми. Будьте вы все прокляты.
Она действительно как будто вдруг резко отрезвела и говорила зло и сквозь зубы.
Она отхлебнула вина, плюнула, откашлялась, потом, шурша бумагой, порылась в сумке. Я пригляделась. Она сыпала что-то белое в ладонь. Насыпала полную горсть:
- Ннну… Усритесь все без меня…
Илона сыпанула белое в рот и стала запивать вином. Я кинулась к ней и, нагнув её грудью к земле, молча стала давить ей костяшками пальцев на щеки между зубами. Внутри у Илоны всё захрипело и заворковало. Потом там хлюпнуло, и изо рта рванул поток винной блевотины с белыми крапинками таблеток, отчётливо видными при свете луны. Три бурых транша фонтаном вырвалось из неё, а затем Илона, по-мужски деловито откашлявшись, вдруг пронзительно завизжала. Этот свиной отчаянный визг отдавался электрическтвом в моём позвоночнике и резкой болью в бедре. Илона задергалась, пытаясь освободиться. Она зарычала и вцепилась мне в запястье зубами. Тогда свободной рукой я инстинктивно очень сильно ударила её кулаком в скулу, и она разжала зубы и снова завизжала. Сквозь визг я услышала шум. Сзади.
- Держите её, она хочет отравиться! – закричала я, зная, что шум – это Анри.
Илона, предварительно зарычав, снова укусила меня. Теперь – за мизинец. Это было так больно, что я потеряла сознание.
26.
Полёт в полёте
Я плохо помню эту ночь. Обычно говорят, как в тумане. Но ночь была светлая и лунная. Всё тот же диван в особняке Анри. Ганеш подчёркнуто бережно бинтует мне палец. Опять пахнет погребальным сандалом. В это время мне что-то быстро говорит Анри. Я смотрю на его губы. Я что-то отвечаю, но не помню, что. Помню, что хочу увидеть его глаза, но он уже отвернулся и куда-то звонит. Что-то долго объясняет.
В соседней комнате хрипло визжит Илона. Истошно и равномерно. Через комнату проходят люди в белом. Врачи? Наверное.
Я у себя в номере. Полосатый розовый рассвет сквозь фиолетовые с зелёными кромками жалюзи. Я опять не могу понять – что на фоне чего. У моей кровати сидит Марко. Я одновременно и ясно понимаю, и, как сквозь невидимую вату, не понимаю, что он говорит.
Да, пора в аэропорт. Хорошо. Сейчас оденусь. Марко выходит. Я одеваюсь. Собираю чемодан. Спокойно, чувствуя мозгом каждое движение, и в то же время, не осознавая ничего. Паспорт, билет, деньги. Где-то в уголке мозга: Ленин, Партия, Комсомол. Вот они. В смысле: паспорт, билет, деньги. Плюс – мобильник.
Стук в дверь. Анри и Марко заходят вместе. У Марко лицо испуганное. У Анри – измученное и какое-то безнадёжное, но он улыбается. Глаза у него влажные и красные. Он жмёт мне руки, потом целует их. Левую, потом правую. Ещё раз левую, потом правую. Ещё раз. Ещё. Я считаю. Что это мне напоминает? Да, так Аладдин в Курилках качал головой слева направо и наоборот. Это было когда-то давно, в другой жизни. Так всегда пишут уже двести лет в романах: это было в другой жизни. Ещё добавляют в последние лет десять: не со мной.
Аладдин качал головой ровно пять раз. Анри тоже пять раз целует мне руки. Каждую по пять. Итого десять. Роман моей жизни окольцован. Может я схожу с ума? Анри куда-то внезапно исчезает, остаётся один Марко.
Мы едем в аэропорт. Долго, может быть, два или три часа. А может – десять минут, я не знаю.
Вот мы прощаемся с Марко. Хороший мальчик. Я его больше никогда не увижу. Знаю, что не увижу. Жалко.
Регистрация, паспортный контроль. Ловлю себя на том, что очень долго смотрю в посадочный талон и не могу понять, зачем мне его дали. Сейчас пойму. Поняла. Гейт номер двенадцать. Объявлена посадка.
Немножко ноет бедро и шея. В мизинце – дёрганый пульс. Не больно.
В самолёте пахнет детскими леденцами. Надо отключить мобильник. Самолёт рулит, потом тормозит, начинает разгоняться. Я засыпаю вместе с ощущением, что затылок приятно вдавливается в сидение.
Во сне я лечу куда-то назад. Одна, над Крестовским полем. С восторгом кувыркаюсь в воздухе. Господи, как хорошо! Какой-то тёплый, властно ускоряющийся поток несёт меня всё дальше и дальше назад. Вдруг – мысль: а почему назад? Пытаюсь взлететь вверх. У меня это легко получается, но всё равно, и там, вверху, я лечу назад. А может, это как раз не назад, а вперёд? Надо повернуться лицом туда, в это неясное «вперёд». Я поворачиваюсь, и тут же чувствую, что опять лечу назад. Я запуталась. Мне страшно. Я резко дёргаюсь вправо. Пожалуйста, поток разрешает мне сколько угодно лететь вправо, но всё ускоряющееся движение назад не прекращается. Я пытаюсь камнем упасть вниз, на поле. Пусть я разобьюсь… К своему ужасу я действительно лечу со страшной скоростью вниз. Я зажмуриваюсь перед самой землёй, но ничего не происходит. Я открываю глаза и вижу, что снова лечу над полем. Я знаю, что я как бы с другой стороны поля, то есть вроде бы под полем. Но здесь – то же небо и тот же полёт назад. Господи, что же мне делать? Куда я лечу? Вдруг ко мне приходит яркая, до боли в сердце, отзывающейся в левой ключице, мысль: чтобы понять, куда я лечу, в это таинственное и страшно «назад», надо хорошенько всмотреться вперёд, туда, откуда я лечу. Это же так просто! Я изо всех сил вглядываюсь в горизонт. Я даже делаю пальцами «китайские глаза», как в школе, чтобы лучше видеть, что написано на доске. Нужно поймать глазами нужное место, нужную точку. Поймала. Да, там что-то есть, в этой точке. Что-то очень важное. Вот оно. Я чувствую, что просто физически хватаюсь глазами за точку, как руками. И оно начинает увеличиваться. Чем быстрее я лечу назад, тем цепче я держусь глазами за точку, словно на километры растягивая своё невидимое тело. И тем быстрее оно растёт.
Там – зима. Пронзительный солнечный день. Яркий, ослепительный, девственный наст.
Вот она, розовая берёзка, моя тарзанка и около неё кто-то стоит. Кто это? Конечно, Тимур. Я его никогда не видела, но сразу узнала. Невысокий. Джинсы, чёрная куртка, без шапки. Русые волосы, простое и как раз в этой своей простоте особенно красивое лицо. Серые глаза. Он весело улыбается и от его дыхания идёт сладкий пар. Я отчётливо чувствую сладкий запах пара, снега и зимы. Он кивает мне головой и говорит: «Лети сюда, Дуся!» Я отвечаю: «Сейчас, Тимур!»
Я страшно напрягаюсь, чтобы пересилить поток. Я стискиваю кулаки и даже пытаюсь так же сжать пальцы ног. В это мгновение я ощущаю сильный толчок и просыпаюсь.
Самолёт тряхнуло при посадке, и раздались аплодисменты.
Я была в полном и ясном сознании. Сон меня вылечил. Я включила мобильный и набрала номер Тимура.
27.
Джимми, Джимми! Ача, ача!
Номер был занят. Через полминуты высветилось сообщение: «Жду». Я набрала телефон мамы:
- Мамочка, здравствуй, я уже тут. Я прилетела. Я скоро-скоро к тебе приеду, может быть, завтра, даже сегодня.
Очередь на паспортном контроле была долгой. К итальянцу, который стоял передо мной, подстроились ещё пятеро. Только после этого до меня дошло, что я стою не в той очереди. Хотя там, для граждан РФ, тоже народа хватало. Может, я стала неместной?
Потом долго-долго не давали багаж. Мой чемодан пришёл предпоследним. У Тимура занято. Снова смска: «Жду».
На выходе я увидела его сразу. Он был точно такой, как из сна. Только куртка была снята и висела на локте. Он кивнул мне и улыбнулся.
Сначала, не зная, что делать, я протянула ему руку. Он пожал её, а потом мы поцеловались.
- Ну, куда, Дуся, едем? – спросил Тимур.
- Домой.
Мы помолчали.
- Поехали к твоей маме, - сказал он.
- В Кресты?
- В Кресты.
- Прямо сейчас?
- Прямо сейчас. Часа через три мы там. Можем заехать через Курилки. И – обратно в Москву. Можем взять с собой и маму.
Я усмехнулась:
- А в Курилки зачем? Проститься с прошлым?
- Можно сказать и так… В общем, это по пути. Ты знаешь. Возьмёшь что-нибудь из вещей, если тебе надо.
Почему-то я вспомнила о Сяве.
- А можно я возьму Сяву?
- Сява – это кто?
- Это кошка. Бездомная, вернее, подъездная.
- Бери.
- Слушай, а как же мы успеем до Крестов за три часа?
- У нас мигалка.
- А-а-а…
Чемодан кто-то взял из моих рук, я обернулась: это был Сергей:
- Привет, Евдокия!
- Привет, Серёжа, спасибо.
Мы пошли к выходу. Стоял солнечный морозный день. Запах гари и бензина казался сладким. Я видела, как Тимур выдыхает этот сладкий пар, и мне стало весело и как-то надёжно.
На стоянке нас ждали два чёрных джипа. В один сели мы с Тимуром, в другой – Сергей. Там, в другом джипе, сидели ещё двое.
- Охрана?
- Вроде того. Я сяду за руль.
Мы с Тимуром поехали впереди. Охрана – за нами. Долго и бестолково толкались на выезде из аэропорта. Вышли на шоссе. Тимур и Сергей включили мигалки, и наши джипы рванули на сто сорок по левой.
- А это обязательно? – спросила я. – Эти мигалки?
Тимур помолчал. Его пауза.
- Обязательно, потому что мы везём тебя.
- Во как!
- Слушай, Дуся. Сейчас я буду говорить тебе самые разные вещи.
- Совсем разные?
- Совсем. И давай договоримся: все они – правда.
- Давай попробуем. Начинай говорить, Тимур.
- То, что происходило в Италии, называлось спецоперацией «Ида». Спецоперация проведена успешно. Её участники представлены к правительственным наградам.
- И Илона тоже?
- Нет, Илона находится в психиатрической лечебнице. И это было одной из задач «Иды».
- Её-то за что? За то, что она меня укусила?
- Нет, Илона была чем-то вроде двойного агента. Карликовая Мата Харри, которая заигралась. От жадности, наверное. Она просто сдавала Анри разным разведкам.
- А кому правительственная награда? Анри?
- Правительственная награда – тебе. А Анри, если бы не ты, через неделю был бы перекуплен британцами. Ну, а потом, года через два, скорее всего, отравлен. А теперь он наш. Вместе со своей … сберкнижкой.
- А что такое «Ида»?
- «Ида» - это «Илона – Дуся - Анри».
- Ух ты! А ты, значит, Штирлиц?
- Нет, я, скорее, Плейшнер… который не ошибся с цветами на окне.
- О господи! А я, значит, Кэт?
- Ты – пастор Шлаг. И давай эту тему закроем. Для тебя всё это закончилось.
- А если бы у меня ничего не получилось?
- Тогда вместо тебя явилась бы Алла.
- Алла? И что?
- И были бы лишние жертвы. Она, кстати, всё это время была в F. …
- Ух ты!
- А так, благодаря тебе, всё обошлось мирно. За Илоной пришли наши люди в белых халатах… Их привёл Ганеш.
- Тоже наш человек?
- Конечно. А Анри сейчас летит в Москву. И его там встретят как нужно.
- Мне показалось, - сказала я грустно, - что он хороший человек.
- Он неплохой человек. Но НЛП берёт и плохих, и неплохих. Его тупо закодировали, так сказать, на любовь к Илоне. Ты сама видела эту … любовь. Его раскодируют и мирно завербуют. Всё будет хорошо.
- А если бы она действительно отравилась?
Тимур опять помолчал.
- А за что, думаешь, дают правительственные награды?.. Такого поворота никто не ожидал… Просто ты спасла операцию.
- Нужны мне ваши награды! Повесьте их себе знаете куда!.. Агенты, сберкнижки…Политика какая-то… Я так ждала этой встречи, так ждала, а ты!..
Я заплакала. Тимур с минуту дал мне выплакаться. Потом сказал:
- Не плачь, Дуся. Ты сделала очень важное дело. Деньги здесь на двадцать пятом месте. Пошлости, конечно, хватает… А где её нет? Даже на кладбище люди умудряются пошлить. Но… Представь себе, что благодаря вот этому твоему перевязанному мизинцу и ушибленному бедру не сядут на иглу полмиллиона Робертов… И здесь нет никакого пафоса, Дуся, поверь. Я понимаю, что похож на положительного генерала из советского фильма. Такой … герой-резонёр…
- Анри – наркоторговец?
- Нет. У него у самого сын наркоман. Его просто разводили наши империалистические товарищи. Через эту кусачую красавицу. Кстати, она сама не знала, на что разводит Анри. Там были не только наркотики с террористами. Там был полный букет смертельной пошлятины. И теперь уже тема точно закрыта. Хорошо?
- Хорошо.
Дальше. Мой дед в 1941 году получил тяжёлое ранение под Псковом. Эшелон с ранеными разбомбили немцы. В живых осталось трое. Среди них мой дед. Местные крестьяне на телеге повезли их до ближайшей деревни. Это была деревня Кресты. Везли несколько часов, и двое по дороге умерли. А мой дед выжил. В Крестах его выходила твоя бабушка – Евдокия Ивановна. Он был практически безнадёжен, но она сделала невозможное. Потом он воевал до 45-ого. После войны стал разведчиком. Твоей бабушке он писал, один раз приезжал в Кресты. Предлагал ей работу в Москве, в Ленинграде. Предлагал взять твою маму, помогать ей с медицинским институтом. Но она отказалась. Она хотела жить рядом с могилой Петра Петровича.
- Я ничего об этом не знала.
- Я тоже не знал. Дед был разведчиком. Очень серьёзным. Его жизнь частично рассекретили только через 20 лет после смерти, год назад. Мне дали его письма, его дневник. Так я нашёл тебя. Прошлое, оно возвращается. Оно умеет ждать.
- Как героин, - зачем-то сказала я.
- Прошлое – это долг, который надо возвращать. Всё это немного похоже на кино, правда?
- Да, похоже. На индийское. Ты Джимми. А я – «ача, ача».
Тимур улыбнулся:
- И теперь последнее. Совсем не связанное с предыдущим. Совсем. Можно?
- Можно.
- Будь моей женой.
Странно, но я даже не удивилась. Чёрная дорога стремительно вонзалась в ослепительно белые снежные поля, изогнувшиеся дугой горизонта, и в сиренево-синее небо без единого облачка. Невидимое солнце было где-то над нами, наверное, в своём низком зимнем зените.
- Не говори сразу, Дуся. Подумай.
- Хорошо.
- Может, поспишь?
- Хорошо.
Я заснула и спала глубоко, ровно и без снов.
Когда я проснулась, жёлтое солнце светило слева, нависая над посиневшими снегами. Тимур улыбнулся мне:
- Подъезжаем к Курилкам.
28.
Возвращение прошлого
Зимний день давно уже перевалил через полдень. Часа через полтора начнёт темнеть. Синяки теней растянулись на золотистом снегу. Было нехолодно, градусов пять-шесть ниже нуля. Толстые сизые голуби ходили на своих алых культяпках вокруг курилкинских помоек. Казалось, что они плюшевые и ходят испуганным строевым шагом, как разжиревшие генералы, которых вдруг заставили маршировать перед главнокомандующим.
Немного защемило: вот оно, моё прошлое. Мелькали знакомые и полузнакомые лица. Как всегда – много пьяных. Мигалки были сняты, но многие то ли с ленивым, то ли с недобрым интересом оглядывались на нас. Мы проехали мой бывший магазин. «У Дуни» было снято. Вот и правильно: нет больше той Дуни. Три мучительно кривых тополя. Облезлая зелёная палатка.
У палатки я увидела грузчика Петю. Он был явно уже хорош: покачиваясь, ворожил на мобильнике. Как всегда, наверное, играл.
- Останови, пожалуйста, Тимур.
Я вышла из машины и подошла к нему.
- Привет, Петь.
Петя посмотрел на меня пьяно-испуганно, потом по роже его расплылась ироничная ухмылка:
- А-а-а! Едокиванна!.. Откуда это вы к нам? В нашу помоечку-то… Из ваших-то столиц?..
- Ладно, Петь. Заехала вот, буквально на час. Вещи заберу – и к маме в Кресты.
- Так-так-так… На часок, значит. Это вы на этих вот тачаночках? – он мотнул головой на джипы и пошатнулся.
- Да.
- А там кто? – он словно в испуге присел, отдавая честь и вытянув лицо. – Товарищ Гайдар?
- Ну что ты, Петь… Ты же никогда не был злым. Как твои дела, Петь?
- Станешь тут злым, мл… Бомжуем, Евдокиванна, бомжуем! Денег нет, работы нет. Гайдар вот ваш… Штанишки с нас всех снял…
- Петь, всё не так, как ты думаешь. Я обязательно на днях с тобой свяжусь. Что-нибудь сообразим. Поможем.
- Вы – да, вы сообразите… Вы поможете. Трусики ещё снимите и с жопы скальп… Значит, на часок, говорите… Так-так. А сейчас, значит, домой, за вещичками…
- Да, Петь. Не злись, пожалуйста. Может, денег тебе дать?
- Денег? Это можно. Только я не верну. Нечем.
Я вынула несколько тысячных.
- Не отдавай, не надо.
- У-у-ух, богатеете, Евдокиванна, богатеете. Это хорошо. Значит, на часок. Хлеб-соль, может, вам организовать.
Я вздохнула:
- Я обязательно позвоню, Петь, слышишь, обязательно.
- Угу…
- Пока, Петь.
- Всяческих благ, - и он опять издевательски присел, отдавая честь джипу и гримасничая.
- Кто это? – спросил Тимур, когда мы сели в машину.
- Мой бывший грузчик. Добрый был парень. Балбес, но добрый. А сейчас совсем озверел.
- Ну, давай его устроим куда-нибудь.
- Давай.
Я оглянулась назад. Петя куда-то звонил. Собутыльникам, наверное.
Мы подъехали к моему дому. Никого.
- Тебе помочь?
- Да нет, я поднимусь минут на десять. Возьму пару шмоток, если встречу Сяву, заберу с собой. Хорошо? Ты подождёшь?
- Конечно.
Когда я прошла первый пролёт, мне вдруг отчётливо захотелось курить. Какие-то неясные сухие слёзы крались от ключиц, горлом, к скулам. Что это такое? Не ностальгия же? Сейчас я увижу Сяву на подоконнике. Сейчас, сейчас. Действительно, вот она.
- Сявочка, Сявочка, здравствуй.
Я погладила Сяву. Но та как-то недоверчиво сжалась, а потом отпрянула в сторону. Села в самом углу подоконника и стала смотреть мне в глаза.
- Что с тобой, Сявочка? Что случилось?
На меня смотрели всё те же огромные крыжовники, но в них было что-то спокойно-безнадёжное. Как будто животное с чем-то окончательно смирилось и не хочет возвращаться к надежде.
- Что с тобой, ты болеешь? Пойдём со мной, пойдём. Кс-кс…
Я стала подниматься к двери, но Сява осталась на месте. Я открыла дверь, зашла в квартиру. Было душно, пахло сухим деревом и кисловатой пылью. Я открыла форточку, и в комнату вошла солнечная полоса пара. Пар стал торопливо уходить из комнаты, от меня. Он не хотел оставаться со мной. Как Сява. Мне стало грустно. Захотелось поскорее собрать вещи и уйти. А что, собственно, мне брать? Нечего. В шкафу висела пара старых платьев, под ними стояли стоптанные кофейные лодочки. Какая-то нелепая, полосатая, как Билайн, блузка. Все старые фотографии я уже отвезла в Москву. Их и было штук десять, не больше. Вот и всё. Нечего мне взять из моего прошлого. Прошлое захотело остаться без меня, а я – без него. Мы с ним развелись по обоюдному согласию, Я ещё раз обошла и оглядела квартиру, села на диван. Не плакалось. Немного ломило горло, как от холода, но слёзы не шли. Наверное, они тоже остались в прошлом, как кофейные лодочки и полосатая блузка. Минут десять я сидела на диване, глядя в пол. Как у Фёдора Михайловича: как бы в забывчивости. Пора. Я вышла из квартиры. Сявы на подоконнике уже не было. Я спустилась вниз, вышла из подъезда. Тимур стоял у машины спиной к подъезду и говорил по телефону. Вернее, слушал. Сергей с охраной сидели в своём джипе с открытыми дверями. Поодаль. Метрах в десяти. Я пошла вперёд, к Тимуру. Было невероятно тихо. Я остановилась: надо мной, на качающейся ветке рябины с неопавшими пунцовыми ягодами, сидел снегирь. Тот самый, из детства. Его освещало предзакатное солнце, и его грудка казалась червлёно-золотой. Он внимательно смотрел на меня. Мне стало не по себе. Несколько мгновений он почти в упор смотрел мне в глаза, потом вдруг словно бы кивнул головкой куда-то мне за спину, влево, и присвистнул сипловатой дудочкой. Я оглянулась. Наполовину загороженный ржавым помойным контейнером, метрах в четырёх от меня там стоял на одном колене Храп. Дуло его пистолета, с матовым ободком, похожее на кокаиновый зрачок, смотрело мимо меня, туда, где был Тимур. За долю секунды я сообразила, что охрана не могла видеть Храпа: их джип стоял дальше. Лицо Храпа было на треть прикрыто кепкой. Видно было только, что он скалится фиксой и серыми дёснами. Я закричала странным, не моим, высоким и сипловатым голосом, как у снегиря:
- Не надо, Храпушка! – и растопырив руки, метнулась наперерез дулу.
Я услышала короткий, но вместе с тем какой-то нудный хлопок – и что-то то ли жаркое, то ли, наоборот, холодно-мятное лопнуло у меня в груди. На мгновение стало очень больно, а затем я стала медленно-медленно падать. Так же медленно снегирь сорвался с ветки и долго-долго мчался куда-то к солнцу, растворяясь в нём. Моё зрение и слух стали на несколько секунд объёмными. Не было ни верха, ни низа, ни права, ни лева. Я одновременно всё видела и всё слышала. Храп зачем-то снял кепку и смотрел на меня своими рысьими жёлтыми белками с двумя насечками бессмысленных зрачков. Он снова стал поднимать пистолет. Тимур повернулся к Храпу, не отводя телефона от уха. Его серые глаза стали синими. Раздался страшный скрежет со стороны охранного джипа. Я успела понять, что скрежет – это пальба. Пунцово-чёрное лицо Храпа стало падать в мою сторону. Он не отпустил пистолет, и тот вонзился в снег вместе с рукой по локоть. Локоть дёрнулся, и раздался ещё один хлопок. Храп стрельнул в землю. Моя куртка была расстёгнута. По белому свитеру растекалось большое червлёное пятно, как у снегиря. Зачем-то я попыталась свистнуть, но у меня ничего не получилось. Потом всё поплыло вверх. Я поняла, что это поднял мою голову Тимур. Я увидела, что он плачет. Его лицо превратилось в серое дождливое крестовское небо. Где-то далеко, за солнцем просвистал две ноты снегирь. Я не поняла, какие именно. Первая была вопросом, самым главным в жизни, а вторая – ответом. Ответом на все вопросы. Все говорят, что в момент смерти перед человеком проходит вся его жизнь. Вот она и прошла передо мной. Не знаю, умираю ли я. И никто не знает. Да и не надо знать.
2009 год