Мерзость

Николай Гринев
Фото: Заслуженный шахтер Украины В. Г. Гринёв (18.01.1940-26.12.1996).

Посвящается брату Виктору,
умчавшемуся к истокам бытия
с горизонта 870 м. шахты им.
Н. А. Изотова п/о «Артёмуголь» (Горловка, Донецкая обл.).               
               
Для шахтёров, юмор на работе – духовная подпитка, без которой  прожитый день будет мрачен, сер и тосклив, вследствие чего, по приходу домой, тебя могут неправильно понять. Редко, но бывают случаи, когда нелепая шутка, брошенная невзначай, может вернуться непредсказуемым бумерангом.
Эта, невыдуманная история, не очень смешная, но правдивая, произошла в конце октября 1982 года, на шахте им. Н. А. Изотова, п/о «Артемуголь», на которой автор семь лет проработал забойщиком. Имена и фамилии подлинные, кроме двух героев. Подробности рассказа, мало, чем отличаются от реальных событий, неоднократно случающихся в разное время на шахтерских горизонтах.

* * *

Кроме приближающейся славной даты (65 лет Великой социалистической октябрьской революции), нынешняя осень решила пошутить в очередной раз, подарив нам не слишком радостную погоду для этого времени года.
Редким днём выглянет ненадолго солнце – осмотрится, торопливо зевнёт, и испуганно убежит за горизонт, уступая место сумеркам. Ночь же, с каждыми сутками, увереннее накладывает свою длань на день, отбирая у него минуты за минутами, из-за чего он вынужден стареть и морщиться. Скуке промозглого дня становится невыносимо больно – некого ей поглотить на городских улицах. Она сдаётся, и уходит под защиту темноты – покровительницы многих желаний. Но ночь запамятовала историю о «Троянском коне»…

Медленно и скучно, слишком медленно и скучно, нестерпимо медленно и скучно тянется второй месяц осени. Говорят, что, минуя своеобразную точку отсчёта, или роковую дату, отмеченную  средним возрастом в сорок лет, человеческая жизнь протекает гораздо быстрее, чем до этой безобидной цифры. Возможно. Поживём – увидим, но моему счётчику ещё долго вести отсчёт до того далекого предпенсионного десятка. И мне ли об этом задумываться? Сейчас в моей голове совершенно иной формат мышления…

В этом году, как никогда, в небесной канцелярии либо сбой произошел, либо открылась вакансия. Вот только для кого? Уже несколько дней на нашу, непонятно, за что провинившуюся землю, не льёт, не моросит, а сыплется, именно сыплется банальная мерзость, самая, что ни на есть, настоящая мелкопакостная мерзость. Нас здесь заливает, а там, наверху, некому кран закрыть – место берегут для знакомого – всё как у людей. Через пару-тройку недель небожители ещё больше загуляют, иль забудут о тех, кого должны любить и лелеять; и противные, холодные, многочасовые дожди зальют, заполнят все неровности на нашем пути, вынуждая нас, старающихся как можно дольше сохранить сухою обувь, передвигаться непонятными зигзагами между лужами.

Потом эта пакость сменится очередной – позёмкой, и закрутит, заметёт, завоет… Но до этого ещё далеко, а пока за окном, одновременно с наступившим серым утром, мерзость пытается прилипнуть к оконным стеклам и стенам здания, но вопреки своему желанию, стекает, собираясь в крупные капли, и через мгновение от их удара о металлический подоконник, тупая композиция звуков вливается в сознание, предупреждая человека разумного о том, что отвратительнейший день заявил о своих правах,  распространяя свою власть над ним – пасынком Природы.
Сейчас я сижу внутри добротного, недавно построенного АБК, защищающего от непогоды, оно дает мне стимул к жизни, под его эгидой я бросаю вызов Природе в течение очень долгих четырёх лет. Мне не страшна атмосферная мерзость, опускающаяся сверху. Гораздо страшнее спотыкаться здесь, на земной тверди, о мерзость человеческую…

Дверь в нарядной моего участка, не спеша распахнулась, на обратном своём пути устало скрипнула, заглушив на мгновение какофонию за окном – пришёл с пятиминутки начальник участка Виталий Герасимович Семисенко, окинул взглядом присутствующих – все ли явились, и в полной тишине уселся на своё место за стол. Обращаясь ко всем и в то же время ни к кому, спросил:
- Насыпщик пришёл?
Бригадир коротко ответил:
- Ещё нет.
- Хорошо, - почти нараспев произнёс начальник, - подождём, время терпит.
Сидевший в тот день рядом с братом, я подумал: «Как-то он нескладно сказал. Что же тут хорошего? Вернулся с «пятого угла» угрюмый, взгляд, как у подстреленного баклана, наверное, опять досталось…».

Томительно потянулись минуты ожидания, и лишь периодически раздавался, сливающийся с уличной «мелодией», такой же тупой стук о стол авторучки начальника, нервно играющего с ней пальцами правой руки. Я знаю его с первого дня своей работы на этой шахте. Это тихий, спокойный человек, никогда не повышающий голоса, вследствие чего его мерная речь льётся елеем на душу – просто… альпийская идиллия. Удивляясь его «механическому» спокойствию, у меня иногда мелькала шаловливая мысль: «Очевидно, его жене очень повезло». Но следом, насилуя эту шалунью, лезет нагло другая мысль – бессовестная, отметая всё хорошее, человеческое: «А, может быть, всё-таки в «тихом омуте – черти водятся?». Кто знает? Никто. Чужая жизнь – потёмки, и никто никогда ничего не узнает, пока не заползёт ужиком в душу человеческую, вызвав её обладателя на откровения».

День ещё толком не начался, а лицо этого пятидесятилетнего человека, казалось, лишённое каких-либо эмоций, выглядело-таки уставшим.
Мне уже, или ещё – только двадцать восемь лет, и порою я даже не соизмеряю силу своих рук; днём и ночью я чувствую внутри себя кипящий вулкан энергии, переливающийся через край жизненной «чаши», хотя до полного расцвета должно пройти, ещё, как минимум, пять трудных лет; но есть аспекты другого плана, которые гораздо сильнее любого явного физического преимущества, и как бы мне не хотелось, но приходится уже судить о внутреннем мире человека и поступках его, именно с этих позиций. Вследствие этого, не удивляясь сегодняшнему спокойствию «почти тёзки» (я со старшим братом /14 лет разница/ в разговоре между собой, его звали: «почти тезка»), я не свожу взгляда с него, сконцентрировавшего внимание своего бесстрастного лица на авторучке. Но всё равно мне просто жалко начальника – «собачья» должность: снизу орут, иногда бунтуют, сверху орут; годами, если не десятилетиями. Удивительная жизнь – между молотом и наковальней. Конечно, в главной нарядной ему опять «натыкали» по итогам вчерашнего дня, потом будет второй наряд, третий… А завтра повторится всё сначала, и каждый  день, пока отрабатывается наш участок11, он будет впрягаться в свою «упряжку», зная свое место – «третий слева за коренным». Мне даже не кажется – просто уверен: я не смог бы так ни жить, ни существовать, чтобы меня три раза в сутки «сажали на цепь», и трижды отпускали погулять, перед этим вдоволь «покуражившись». Бр-р-р! Никогда я не хотел такой независимости, ни денег, заработанных ценой ежедневных унижений, исходящих от занесённого молота…

Я почти в два раза моложе начальника, но жалко в душе мне его по-отечески.
Стало невыносимо тоскливо в этой искусственной гробовой тишине, и я решил подать голос:
- Герасимович, «время звенеть бокалам», мы, может быть, пока выйдем покурить? За тридевять земель приехали одного полудурка12 ждать?
- Погоди, Коля, успокой своё шило. Успеешь – и срубать, и выехать. Времени у вас ещё предостаточно, минут пять потерпите, - раздался в ответ говорок уроженца русского Нечерноземья, носящего, как ни странно, одну из самых, что ни есть, звучащих украинских фамилий.
- Хорошо, - подумал я про себя, - если человеку свойственно поспорить, утверждая своё мнение, тогда мы сейчас сразимся на этом кладбищенском поле тишины. - Это у вас – предостаточно. Я против такой  бессмыслицы! Ну, что может измениться из-за пяти минут? - начал я распаляться. - И если…

Не договорив, осёкся на полуслове – на меня глянул брат, желавший мирно плыть в тишине. В его глазах, созревших для отдыха ещё девять часов назад, можно было прочесть без запинки: «Не жужжи». Был бы бригадиром не брат – мы могли бы устроить полемику на тему: родился ли уже человек, сумевший в этих стенах заставить замолчать зазвучавший голос правды из моих уст?
В нарядной опять повисла тишина. Не было ни у кого желания нарушать её в предчувствии жребия – кому-то придётся поработать на насыпке, жертвуя своей упряжкой. Не секрет, что если при этом сегодняшний день обработается своей ставкой, то это ещё и хорошо. Ведь эта история стара, как мир: отработавший «на стороне» забойщик, почти даром одевался в шахтёрки. Нас, забойщиков, в тот день было шестеро. Шестеро взрослых мужчин, разных по возрасту, характеру, с различной судьбой; мы сидели и безропотно ждали одного молодого разгильдяя, из-за которого одному из нас всё-таки придется, вопреки своему желанию…

Наш внутренний мир, в отличие от начальника, слегка приоткрыт за счёт откровений, время от времени появляющихся на лице – сфилонить бы. И как бы понимая судьбоносность момента (только личного плана), все невозмутимо сидят, ожидая распределения ролей в сегодняшнем спектакле.
Продолжая иногда искоса посматривать на уныние, пробивающееся сквозь символическую маску безразличия, лишний раз убеждаюсь в своей правоте – подозреваю, что дух праздности овладел вчера не только мною…
Я не могу, и не имею права судить одинаково обо всех шахтёрах, сидящих со мною рядом, но то, что мы пришли сегодня без особого желания отдать свой долг Родине – видно даже при беглом взгляде на наши лица. Из таких откровений становится явной истина – ни у кого из бригады нет ни малейшего желания не только на насыпку, но и, вообще, – опускаться в шахту. Мы-то здесь явно не виноваты – очевидно, вчера звёзды так… приказали, если не кривить душой.
И как бы нам не хотелось, и как бы нам не было тяжело, но через час-полтора, ритм нашей работы сольётся в едином порыве с тысячами и тысячами шахтёрских судеб, за которыми стоит Большой уголь Донбасса.

Хорошо бы, конечно, подвиги оставить на завтра, а сегодня – «пропади оно всё пропадом». Но есть одно но – то, что объединяет нас в эти минуты, исчезнет, рассыплется в пух и прах, когда мы поочерёдно переступим порог этой комнаты нашего второго дома, уходя – кто в неизвестность, кто на пьедестал…
Напротив меня сидит Василий Стеблич – седоватый, сухощавый старик; с левой стороны лба – давний синий шрам, серые глаза, узкие, плотно сжатые губы. Выглядит он гораздо старше своих лет, несмотря на то, что ему скоро только пятьдесят, и он обретёт новую жизнь, именуемую «пенсией». Но вряд ли он будет дома сидеть – на нашем участке он, впервые в жизни заработал больше «штуки» чистыми (за месяц, конечно). Домой пришёл и по-королевски – «бух» на стол. Жена, мать милиционера, за сердце схватилась: «Где ты взял? Наверное, убил кого-то?». После его рассказа, в нарядной с полчаса стёкла дрожали от смеха. Из соседних нарядных любопытные ходоки к нам заглядывали – почему так громко и открыто смеются на участке, куда палкой никого не загонишь?

Всегда спокойный и рассудительный Василий, судя по внешним признакам, тоже настроен неадекватно по отношению к работе – сидит в полудрёме, ни на что не реагируя. Мир сегодня перевернулся, что ли? Хотя он, давеча, с упоением рассказывал о своих внуках. Может быть, этой ночью наследнички дали деду «прикурить»?
Через два сиденья от Василия, в углу, возле двери, прикорнул Сергей Потеха (изменено автором). Создается такое впечатление, что народ утром на работу приходит, дабы выспаться после трудов праведных. Сергей не так давно откинулся, отсидев шесть месяцев по самой знаменитой статье («популярная» статья того времени – 206 УК, хулиганство), за где-то разбитое стекло, или витрину – нелепая случайность и «без вины виноватый» пошел по этапу. Закон часто ошибается, на этот раз – тоже обмишурился. Не человека сажать нужно было, а Сатану, ведь говорят же, что водка – от Сатаны.
Теперь Потеха считает себя причастным к миру блатных: красиво сплёвывает через редкие зубы, и при каждом удобном случае может одёрнуть любого, кроме, конечно, начальника и «бугра».

- Кому ты рассказываешь? Я срок тянул! Я пайку хавал! - одновременно эффектно жестикулируя растопыренными веером пальцами. Этими выражениями он сразу определял судьбу наметившейся темы. В слове «ты», очень странно произносил гласную, что играло немаловажную роль в расстановке акцентов в разговоре. Звучала не «ы», а «и», но слишком мягко и чуть протяжно.  «Юноша», мой одногодка, с весьма своеобразным характером, сегодня молча сидел на своём месте, что было странно, но если учесть шедший от него разящий луковый запашок, тогда всё ясно, тем более, несмотря на молодые годы, лицо у него «подмятое» – следствие бурной ночи; шахтёры в таких случаях говорят: «Постирать – постирали, а погладить – забыли».

О третьем забойщике я почти ничего не помню. Он поработал в нашем коллективе недолго и вскоре рассчитался. Участок-то был у нас «весёлый», а парень, видно жизнь свою очень любил, и, вероятно, в отличие от других, характером вышел не стойким, поэтому и в моей памяти – ни лица, ни имени его не осталось. От метеорита больше остаётся следа, чем от таких коллег. На протяжении жизни, память зафиксировала немало красивых картинок звёздного неба с прочертившей его яркой полоской – миг, след и за ним появляется мысль, всегда по-детски наивная: «Не успел загадать…», но всё равно – помнится. Тут же – место в углу нарядной (не смейте занимать), и в нём сидит вечно молчаливый «Безликий» в застывшей позе. Одним словом, человек-невидимка, вернее, двумя…

Нам с Виктором, в принципе, тоже «свет не мил». Редко, но бывало мы, три брата, собирались у кого-нибудь из нас на квартире и «гоняли пулю».  С каждой такой встречей (игрой) повторялась одна и та же история: один – самый опытный (знающий все правила игры), другой – самый умный (с точки логики), и я, жаждущий в своем неуёмном желании, взобраться (каждый раз) на вершину Олимпа, с их слов – несовершенство, хотя и хватающее всё на лету, «резались» без родственных чувств почти до утра – «никто не хотел умирать».   До полуночи почему-то игра шла довольно вяло. Так обычно бывает, когда за преферанс садятся малознакомые люди, или в игре участвуют жёны. После небольшого перерыва с чаем и марочным «Рислингом» дело сдвинулось с мёртвой точки, т. е. игра входила в своё обычное русло – появлялся азарт.

Никому из них не нужна была победа, так, как мне, самому молодому. Ради неё я был готов: ни есть, ни пить, даже провести за столом и двое и трое суток кряду. Стоило мне только слегка одержать верх, и автоматически начинался кураж: «Да я на «югах»… Да я однажды в тёмную, при тройной бомбе, мизер сыграл». Эту легенду, услышанную от старшого, я настойчиво выдавал за свою, не прекращая при этом изгаляться, чем доводил «родную кровь» до исступления. Такова была моя тактика: болтаю больше – зреет надежда на чью-то ошибку.
И, как итог бессонной ночи, мелькает аномальная мысль, хотя, с другой точки зрения, совершенно адекватная состоянию духа:

- Гроза бы разразилась, да подстанцию выбило бы… Или еще чего-нибудь не очень страшного, но чтобы только не опускаться в шахту.
В соседних нарядных захлопали двери, послышался гомон – первая смена отправлялась убивать своё последнее время перед спуском: кто – куревом, кто – разговором. Процесс первой смены «пошёл»… Наши забойщики заёрзали. Лёгкий шум пролетел по нарядной участка. Бригадир вопросительно глянул на командира.
- Витенька, одного человечка – на насыпку, десять вагонов порожняка стоят под люками. Так, послушайте все: ничего там страшного, или сложного, нет, разок можно отработать на участок, - начальник подвинул к брату бумажку с нумерацией пяти уступов. - А ты, Николай, - обратился к горному мастеру, - насыпщика отмечай четвёртым уступом, и если выполните наряд – поставишь ему одну полоску.

- У кого есть желание добровольно-принудительно пойти на насыпочку – отдохнуть и отоспаться? - в шутливой форме, спокойным голосом спросил бригадир.
Вопрос завис в воздухе без ответа – самая сознательная часть пролетариата честно промолчала. От «человека-невидимки» до «бугра», все прекрасно понимают – в уступе худо-бедно можно полоску срубать за три часа, а на насыпке смена будет тянуться от звонка до звонка. Естественно, при таком раскладе, «отдыхать» никому не хочется. Забойщику, в какой бы он отвратительной форме не был, лишь только до отбойного молотка добраться, а там – организм самовосстановится: похмельный синдром, усталость, болячка – всё пройдёт, улетучится; потому, что началась работа – мужская работа, где нет места физической слабости.
Я ухмыльнулся и хмыкнул…

- Ты готов выручить участок? - без тени надежды, но с еле заметной ноткой язвы в голосе, спросил бригадир.
- Щас же… Не обольщайся, только через расстрел… Моя очередь – самый верхний, да и пораньше выехать нужно сегодня – ведь дома придётся ответ держать за ночь, проведенную вне родных стен. Хорошо – хоть денег дали на обратную дорогу, братья называются – ободрали, как липку.
- Что, Витя, не хочет Молодой пожалеть? - понимающе спросил начальник, впервые за утро улыбнувшись.

Я обвёл взглядом коллег – все сидели с непроницаемыми лицами, как будто они непричастны к происходящим событиям в нарядной. Абсолютное спокойствие, я бы сказал даже больше – великолепный артистизм, ни одна жилка на лице не дрогнет: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Вот она сидит передо мной, готовая труппа, могущая изобразить что угодно, безо всяких учений «Станиславских», лишь один представитель княжеского рода, исказил свой лик  подобием полуехидной  улыбки. Места распределились так: бригадир отправлялся на насыпку, как самый сознательный, снизу пошли трое забойщиков. «Безликому» достался первый уступ. Я, как и рассчитывал, оказался в предпоследнем уступе по счёту (второй сверху). Обладатель славного родословного герба – подо мной. Я мысленно благодарил судьбу за сегодняшний подарок – уж и погоняю его, отработав часть своего «долга». Устрою ему «школу жизни» через пару часов. Для себя я уже решил, что одной полоской моя работа не обойдётся. С этих минут уже начались приводиться в действие скрытые пружины моего организма, настраиваясь на «Большой уголь». Сегодня я точно послушаю – как будет визжать наследственный ген… В принципе, у меня нет к нему неприязни, но… Но за язык его никто не тянул, когда он сам рассказал о своих княжеских корнях (действительно, эта фамилия прослеживается на протяжении всей истории России, со времен опричнины Ивана Грозного; здесь нужно отдать ему должное – на дворе 1982 год, и ещё никто даже не задумывается о грядущих событиях, которые изменят судьбу сотен миллионов людей). Жил он в Макеевке, более часа езды на автобусе от нашей шахты (предприятие предоставляло транспорт). Выглядел для своих лет совсем неплохо, несмотря на то, что он был неравнодушен к дешёвому винцу. Сначала я не верил его годам, ему ведь даже по виду до сорока ещё далеко, но однажды, после нескольких дней внезапного исчезновения он заявил:

- Дочку замуж отдал…
И началось: сколько гостей и водки было – видимо-невидимо, и какая у него жена – молодец, а искусница – только из одной курицы смогла сварить двадцать девять тарелок холодца. Бригада, естественно, смехом изошлась. Один я над ним не смеялся, только попросил:
- Поделись многовековым княжеским секретом. И если так, то ты мог бы с одной коровы наварить холодца на всю Донецкую область, и тогда безнравственно, по отношению к многомиллионному населению, держать тебя здесь. Для общества будет гораздо полезнее, если тебя назначат областным министром питания. Правда, потом не по злобе своей я добавил, что при таком «раскладе» от него будет больше пользы, чем от трёх тонн угля, которые он может «наковырять» за смену.
Владелец наследственного гена понял мою иронию, в ответ же только улыбнулся, блеснув при этом карими пронзительными глазами, свидетельствовавшими о былой воле.
Чем дольше он работал с нами, тем больше становился непрогнозируемым. Как профессионал он был средний, в лучшем смысле слова – мог спокойно срубать две полоски. Но однажды нам (братьям), он попортил кровь. Хотя это громко сказано. Вернее, не кровь, а воздух вокруг нас. А дело было так…

Чтобы морально поддержать брата в трудную минуту, я отпросил у и. о. начальника участка нас двоих, дней на пять, да плюс пару своих выходных. Посчитал, что нормально уложимся. Тем более месяц только начался, поэтому и договорились, что в последующие выходные отработаем все долги.
Пока мы летали в Таллинн, оттуда в Москву (дорога домой тоже заняла определённое время, но мы уложились в него, как я и обещал), без нас в самом «весёлом» уступе № 4 начались злоключения: то одна причина, то – другая, и стоит он сиротой неприкаянной, а лава ждать не может, лава должна двигаться. Начальник уже не рад, что нас отпустил. У нас был еще один друг, но он тогда был болен. С подачи брата (уникальный случай – просто шахтёрская мать Тереза), потому как один забойщик не хочет – боится в опасном месте работать (психологически не может переступить через свой порог страха), другой почти наоборот – физически не сможет, а надо… И каждый день Родина-мать, в лице начальника участка, зовёт: надо, надо, надо… В общем, наше трио – колесом через этот уступ, под молчаливое согласие (и ухмылки в воротник пиджака) остального коллектива забойщиков.

За отсутствием оных – кто должен работать на этом проклятом месте? Как это кто? Лучший! А лучший-то кто остался? Ясное дело – потомок опричника. Потомок – день сфилонил, потомок – второй не рубает. Выезжает, и прямиком в кабинет директора помчался за индульгенцией – мол, братья будут водку пить, а я за них должен четвёртый уступ рубать… Не получилось у княжеского отпрыска подобрать «знамя», выпавшее из наших рук. Кишка тонка оказалась в пятнадцатом поколении.
Ну, тогда голубая кровь воздуха испортила вокруг участка, не меньше, чем стая скунсов. Пожурили, само собой разумеется, нас. Но из-за резко изменившегося микроклимата в коллективе, уступ стал доступен всем по очереди – «лавочка» для князей закончилась. И начало этому положил я, взбунтовавшись, сразу после того, как люди добрые рассказали о княжеской измене…
Получив наряд, все дружно встали и начали выходить из нарядной.
- Коля, погоди, секундочку…

Я уже знаю, о чём будет просить начальник. У Виктора в улыбке растягиваются губы – в роду не я один ехидный.
- А, может быть, ты?..
А сейчас ещё он скажет: «Коля, если захочешь рубать больше наряда, то работай в соседних уступах». Щас же! Как с таким идти в разведку? И ведь будет «запрягать» меня на две полоски без тени смущения, несмотря на то, что знает, как я не люблю лазить по соседним уступам, тем более я с полубодуна, мне бы – в другую компанию, да «Рислинга» вчерашнего… Умеют же мадьяры делать сухое винцо! Мда-а, а он затянет свою обычную песню… Правильно-таки я о нем давеча подумал: «В тихом омуте – черти водятся». Каждый день: давай, давай! Когда уже они «насытятся»? Строки знакомой «песни» я обрываю на полуслове:
- Не обещаю, по обстоятельствам.
- Только смотри, если там растяжка… Коля…

- Вам что нужно: уголь или растяжка? Может быть, Герасимович, боишься, что на вербованного князя лишняя пыль посыплется, - я хорошо понимаю его, пытающегося «усидеть на двух стульях». Но у меня особые критерии своей работы, кажущейся для непосвященных, докатившейся волной страшного, тяжелого рабского труда, откуда-то из феодализма, и я не хочу, не могу, и никогда не буду изменять своим принципам. - Так что Виталий Герасимович, у тебя есть право выбора: или, или.
Начальник вздохнул, в знак согласия, молча кивнул головой – горбатого могила исправит; посмотрел на Виктора, ставшего вдруг улыбчивым, и, пожав плечами, опять вздохнул.
Глянув на довольное лицо брата, выражавшее поддержку мне в малословной дуэли, понятной лишь специалистам, я стал «в позу», и, засунув руки в карманы, добавил:
- Герасимович, я срубаю, по всей вероятности, даже и больше того, на что ты рассчитываешь, но можешь ли ты лично гарантировать мне, что насыпщик из лавы всё вытрусит?
И начальник, и Виктор, поняли мой намёк, и кому он предназначался; у брата исчезла улыбка, он незлобиво хлопнул меня по лопатке, подтолкнув к двери:
- Пошли уже, горе…

* * *

Прошел час после опуска в шахту. На нижнем штреке каждый занимался своим делом. «Мухомор», совсем молодой парнишка, мирно посапывал на облюбованных обаполах. Ну что ему ещё делать на боевом посту? Придя на участок, померил газ – газа нет, соответствующая запись сделана на доске замера показателей, потом бодрый доклад по телефону своему начальнику, а остальному он научится – времени у него – выпускника этого года, впереди предостаточно. Сейчас же он осваивает самую главную науку – победить себя, потому, что это очень труднопроходимый этап в шахтёрской жизни: суметь научиться спать под землёй. Это очень трудное занятие, и не каждый сможет заставить себя  безмятежно отдаться сну среди шума, крика, бесчисленных «шипунов» от утечек сжатого воздуха. Поверьте, это, действительно, очень тяжело. Можно даже сказать с пафосом: это величайшее искусство.

Мастер нашей смены, мой ровесник и тёзка, «был» на лебедке. Виктору хватило угля лишь только досыпать последний вагон. Он закрыл пустой люк, прислушался – далеко-далеко, вверху, раздавалась еле различимая дробь работающих отбойных молотков, но угля не было – значит, орт забутился на сопряжении с лавой. Виктор дал отмашку светильником, подзывая к себе горного мастера.
- Что  случилось, Герасимович? - спросил тот, подойдя к вагону. Вместо ответа Виктор открыл наполовину люк.
- Сейчас полезу, и быстренько-быстренько  пропущу, - без лишних слов, но и без особого энтузиазма «десятник» (так в старину именовалась должность горного мастера) вспрыгнул на вагон и приготовился юркнуть в люк. Виктор вытянул руку перед собой, лишая мастера возможности осуществить сказанное:
- Ты куда без порожняка? Пропустишь, а потом будешь сидеть. Иди – звони, поменяем партию, а там видно будет.
Прошло ещё два часа. Поменяли партию. Первый вагон порожняка стоял под забученным ортом. Виктор давал последние распоряжения мастеру:
- Ты остаешься на насыпке, а этого пришельца, - он кивнул в сторону «мухомора», - отправь на лебёдку, да объясни ему всё толком, да чтобы за канатом следил, иначе зашкивит – мне тогда там смену сидеть. Строже будь с ним, не стесняйся. Или мне его поднять?

- Нет-нет. Русский сказал: «gut». Дерзай, Герасимович, - бодро ответил обрадованный мастер. Ещё бы не радоваться – орт длинной около двадцати шести метров, да и на сопряжении с лавой (в горловине) неизвестно что творится, может быть, просто забутилось, или произошел обвал. Этот забойщик своё дело знает, тем более он уже полез, взяв с собой инструмент (топор и ножовка).
Николай заглянул в люк, провожая удалявшееся пятно света. А там же сейчас жарища должна быть – вентиляции нет, и орт этот самый длиннющий из всех получился. Мастер закрыл люк затяжками, спрыгнул с вагона и направился к «мухомору», мирно несущему службу на сухих обаполах.
- Подъём, мастеровой! - Коля вкратце объяснил ему задачу...
- Да-да, я умею на лебедке, я уже пробовал.

Виктор подлез к горловине. Было жарко, но жить можно. Вверху продолжали стучать отбойные молотки. Как он предполагал, то и случилось – вместе с углём прилетели две затяжки, зацепившись за крепление орта, перекрыли ход углю. Да как же красиво и ровно легли – будто их человек специально положил. Виктор надежно пристроил инструмент за затяжкой по кровле. Медленно вытянул нижнюю затяжку – уголь, чёрно-искрящимся ручьём в луче светильника, пошёл на низ.
- Давай, родимый…
Периодически он открывал и закрывал новый «люк», легко управляя этим потоком. Судя по тому, с какой силой идет уголь, Виктор определил – его было гораздо больше, чем следовало ожидать на это время.

- Даже если посчитать: четверо срубали по «полоске», «молодой», может быть, – две. Шестью шесть – тридцать шесть тонн, и со вчерашнего дня тонн пять-десять оставалось в лаве, а угля там почему-то необъяснимо много. По их лицам не скажешь, что они сегодня много наработают. Не могу понять…
 «Бросило» (выброс угля и газа)? Нет, слышно было бы, да и молотки вверху работают. Чёрт знает что!
Виктор перекрыл затяжкой ход углю, посмотрел время – до конца смены оставалось полтора часа. Забрав инструмент, полез вниз, убирая по пути куски угля с крепления. Внизу орт был засыпан метра на два-три.
- «Переборщил» с пропуском, теперь ждать около часа – пока новый порожняк не поставят.

Здесь в начале орта, было не так жарко, как под верхом, более-менее свежий воздух, но рубашка уже давно была мокрая от пота – хоть выжимай, да и брюки тоже заметно отяжелели. Виктор улёгся на откос, поёрзал спиной, ногами, и насыпной уголь принял очертания его тела. Было удобно, спокойно и тихо – на штреке так «хорошо» никогда не бывает, там всегда вечный шум, шип, а в последнее время добавились сверчки, или, как их там, цикады, со своим, не замолкающим стрекотом. Очутившегося не по «своей» воле в этом оазисе тишины, Виктора начала медленно окутывать дремота.
- Часок ещё есть. Порожняк…
Кусок угля больно вдавился в тело. Виктор опять поёрзал спиной – теперь порядок.
- Порожняк дадут быстро. Скажет, что подсыпка – кому охота за нас втык получать? Тем более после недавнего случая13…

За пару минут до того, как Виктор закончил пропускать уголь, на другой стороне орта, Николай закрыл люк, по силе «тока» угля, давившего на затяжки, почувствовал, что там его с избытком: «Герасимович лишка пропустил». Он слез с вагона, отошел дальше на «свежую струю», и только там уже снял респиратор; с сожалением посмотрел на пыль, висящую в воздухе – подсыпка в первом уступе.
- Слазить – посмотреть? А польза? Только время убью – ведь без порожняка не выпустить забойщиков. Лишнего угля, конечно, не бывает, но сегодня его что-то чересчур. Говорили, правда, уголь оставался со вчерашнего дня, но всё равно, что-то много «лишнего».
Двинувшись к телефону, он поравнялся с временным помощником:
- Я буду на заезде (начало участка, штрека), но ты никуда не уходи, пока забойщика не достанем.
- Какого забойщика?! Откуда? - молодой человек встрепенулся, явно растерявшись от непривычно резанувшей по ушам новости.
- «Бугра» нужно выручать, - Николай равнодушно махнул рукой. - Не твое дело.
Последние его слова смахивали более на звериный рык, чем на человеческую речь. Прорычал и побежал к телефону. «Мухомор» посмотрел мастеру вслед, пожал плечами: «Не выспался он сегодня, что ли?». Он подошел к лёжке, вытрусил постель, т. е. свою верхнюю одежду, но ложиться не стал.

- Что-то здесь душновато?
Он взял прибор, померил содержание метана возле первого орта – газа не было. Взял горсть угля, подбросил там же вверх – вся пыль медленно опустилась вниз – вентиляция отсутствовала, поэтому и очень тепло на участке. «Мухомор» оглянулся – светильника горного мастера не было видно, он один остался на штреке. Приставил лестницу к орту – нужно слазить посмотреть: что же там творится на сопряжении с лавой – будет, о чём по выезду доложить своему шефу.
А случилось там вот что: «Безликий» оказался ещё и тупым – разобрал «ножку» в уступе и подсыпался, навалив угля на целик. «Мухомор» начал откапывать ход в лаву, разгребая уголь руками. Пять минут попыток сделать проход, не увенчались успехом. Это усилие – «из ведра – ложкой», не принесло результата, так как углю деваться было некуда – хороший ход выходил на другую сторону, т. е. на тот орт, где бригадир пропускал уголь. Кое-как вэтэбэшник сделал отверстие диаметром сантиметров в двадцать. В орте посвежело, вентиляция дунула с необычайной силой, выметая, подбрасывала небольшие кусочки угля вверх по склону. Уступ мгновенно окутался завесой черного тумана. Наступил один из неприглядных моментов работы, когда, из-за одного «дуба», несколько человек сидят в ожидании долгожданной помощи. С трудом можно представить, что в тот день вытерпели уши «Безликого» от Потехи.

Забойщики, увидевшие, что их не бросили на произвол (но иногда полнейшие «дубы» попадаются и на штреке), стали подгонять того, кто нёс им освобождение из временного плена. «Спасатель» объяснил им ситуацию – придётся ждать порожняк, но это они уже и без него давно поняли.
Почувствовав себя причастным к работе участка, молодой человек решил проявить инициативу – собрать доступную информацию. Стараясь не касаться насыпного угля, потому, что при малейшем прикосновении к куче – поток вентиляции с силой вырывал частицы угля и уносил вверх, добавляя пыли в уступе, он подтянулся насколько смог к ножке, и крикнул:
- Вас сколько человек здесь находится?!
Потеха, не успевший из-за подсыпки на перегон клети, «рвал и метал», и сейчас он вполне осознавал, что им придётся ещё сидеть и сидеть в «плену», но всё равно надрывал голосовые связки, утешая свою душу  в неуёмном желании – кого-нибудь… «облаять».

- Братан, ты думаешь нас выпускать или нет?
- Ещё не время.
- Как не время? Ты, рожа протокольная, выпускай нас, или я тебя по выезду – урою! Век свободы не видать! Ты у меня допрыгаешься! Выпускай нас! Я кому сказал?!
- У меня к вам один маленький вопрос….
- Пацаны, - обратился Сергей к друзьям по несчастью, - голос незнакомый, явно не с нашего участка. До невозможности тупой «пенек», - и  после некоторого раздумья крикнул вниз. - Ты кто?!
 - Я – горный мастер с ВТБ. Вас по путёвке снизу должно быть четверо. Сколько вас сейчас в первом уступе?
Потеха проигнорировал его вопрос.
- Эй, верх! - продолжал неутомимо рвать глотку «мухомор». - Отвечай! Сколько вас?! Должно быть четверо?!
Потехе надоел этот незнакомец, страдающий любопытством, и не желающий их освобождать:
- Нас и есть – четверо; только из них – трое живых и один мёртвый. И чем быстрее ты нас откопаешь, тем быстрее тебе орден дадут, - и чуть помедлив, добавил, - на Соловках. Ты всё понял?

В принципе он прав – трое забойщиков снизу рубало, плюс один «мёртвый». Четвертому, «мёртвому», за насыпку напишут «коней». Начальник не посмеет «кинуть» Виктора. Всё расписано, все технологические процессы и тонкости каждого рабочего места в шахте имеют определённые термины и, если требуется, то и «имена», поэтому Потеха ничего нового или странного не озвучил.
Молодой человек от такой неожиданной вести чуть было не сорвался со стойки, благо удержался, схватившись за затяжку по кровле. Ответ забойщика, с недовольным страдающим голосом, подействовал на него, как  удар обухом топора по голове. Судорожно пытаясь смочить слюной, мгновенно пересохшее горло, подумал, - хорошо, что с участка никуда не ушёл; хорошо, что в шахту поехал.
Оправившись от первого потрясения, он закричал чужим, как ему показалось, истошным голосом:
- Э-э-й!  Ве-е-е-рх!
Потеха недовольно пробормотал, обращаясь к своим коллегам:
- Как он задолбал, - потом крикнул вниз. - Ну, чего еще тебе?! И без тебя горя хватает.

У «мухомора» где-то под ложечкой кольнуло. Переждав, в течение нескольких секунд, непонятную боль, он, что было мочи, закричал: «Фамилии живых назовите!» (потом, при разборе случая, он не смог ответить – почему так спросил).
- Стеблич, Потеха и… - Сергей назвал фамилию «Безликого». - Давай там быстрее шевелись, - тут он опять вспомнил про взаимосвязь внешности и протокола, и добавил не в меру возбужденным голосом: - Нам здесь неприятно сидеть. Очень…
Вэтэбэшнику (уже полезшему вниз) от этих слов совсем стало плохо. Он не мог понять – ноги или стойки крепления прогибаются под ним. С лестницы он сорвался, и, упав, больно ушиб левую коленку о рельс.
Парень не понял, как это могло с ним случиться – ведь практически на ровном месте. И теперь он сидел между рельсами, где только что приземлился (до матушки-земли 870 метров).
В бессилии перед фактами, он привстал, схватился двумя руками за больное место, потом хорошо выругался, отведя душу, выровнялся, сделал шаг ушибленной ногой – было больно.

- Посидеть, отдышаться, успокоиться бы… Жизнь только началась. Посадят… Четвёртая фамилия у всех на слуху – заслуженный, знаменитый забойщик. Посадят, как пить дать – посадят. Нужно было раньше подлезть, потом кран с воздухом (имеется в виду – магистраль со сжатым воздухом) перекрыть, чтобы не было подсыпки. Теперь из меня «козла отпущения» сделают.
На ватных, не слушающихся ногах, хромая, стиснув зубы от боли, мокрый от пота, с расширенными глазами от страха за свою дальнейшую судьбу – к сожалению, перспектива оказалась на нуле, он, тяжело дыша, прибежал (если только это передвижение можно назвать бегом) к телефону – Николая не было – наверное, ушел на опрокид за порожняком.
Мастер попросил телефонистку соединить его с опрокидом. В ответ короткие гудки – занято.
- А-а-а-а-а! Вон оно, в чём дело! «…но ты никуда не уходи, пока забойщика не достанем», - молнией вспыхнуло в его голове предупреждение горного мастера. - Так он знал! Поэтому и угрюмый такой…
Он опять взялся за телефонную трубку:
- Дайте, пожалуйста, горного диспетчера.

В трубке защёлкало… Приложив свободную руку к сердцу, ощутил бешеный ритм: «Это не моё сердце, чужое… в плену у меня, и оно хочет сбежать или лопнуть! Мамочка!».
 Включилась связь с внешним миром.
 - Да, я слушаю.
«Мухомор» вкратце передал имеющуюся информацию о случае с тремя живыми и одним мёртвым забойщиком. Он сейчас сделал то, что обязан был предпринять в первую очередь в сложившейся ситуации.
- Ты с фамилией не ошибся?
Горе-мастер с ВТБ ещё раз перечислил фамилии живых, врезавшихся чугунным литьем в его мозг. Сомнений не было, следовательно, ни о какой ошибке не может быть и речи. В телефонной трубке на-гора раздался глубокий вздох, потом:
- Теперь слушай меня внимательно: тот люк, куда ты лазил – закрываешь  затяжками; берёшь лопату, залазишь в лаву через следующий запасной орт и начинаешь выгребать с целика уголь, пока не приедут на помощь люди. Всё понял?
- Да.

- А по выезду позвонишь родителям – пусть сухари сушат.
Последние слова диспетчер произнёс таким тоном, что у «мухомора» уже не мурашки – «волны» побежали по коже. Безусловно, он не имел права так пугать парня, нужно было деликатнее разговаривать с ним. Но кто не знал Виктора? и кто с ним не дружил?! тем более они были знакомы многие годы.
Через пять минут пришел Николай с опрокида – обещали привезти порожняк через полчаса.
- Нормально, все успеем сделать: насыпать, и забойщиков выпустить, и выехать первой клетью.
 Подошел к месту «заточения» бригадира, посветил издали на лёжку «мухомора» – «свято место» опустело.
- Вот уродина! Уже сбежал. А сыпать? Придётся машиниста просить, а если приедет русскоговорящий друг степей? Тот палец о палец не ударит лишний раз, не то, что из кабины электровоза выйти. Быть может, не откажется, ведь Виктор-то – в «мешке».
Николай вернулся к телефону. Поправил «лежак», постелил сверху свою куртку, прилёг с чистой совестью: порожняка нет – работы нет; поёрзался, покрутился, выбирая позу удобнее.

- Лишь бы Герасимович больше положенного не выпустил, а то придётся еще партию сыпать, а времени тогда может уже не хватить, и придётся задерживаться. И так, у нас за смену будет суточный план. Там того плана, правда, 60 тонн, но всё равно… третью партию отправлять не стоит – пусть остаётся на следующую смену, а то потом директор не «слезет» с начальника, и начнётся цепная реакция.
Эх-х! Поспать бы  хоть пару часов, - он мечтательно потянулся. Николай хронически не высыпался, причина – трёхмесячная дочка. Родилась хорошо, «обмывалась» на участке тоже хорошо. Всё, как у людей… Только спать с каждым днём хочется всё больше и больше.
- В выходной нужно будет…

* * *

За считанные минуты, слух о нагрянувшей беде прокатился по шахте. Как смерч пронёсся под землёй и вырвался наружу, вовлекая всё больше народа в круговорот кровожадной вести.
- Что случилось? Где случилось? Ясно, что под землёй…
Кто из них и как? Говорят – Старый на насыпке.
Выходит, Молодой? Да-а… А ведь совсем молодой…
Значит, от судьбы не уйдешь!
Значит, нельзя легенду11 обойти!
Загудел растревоженный улей. И зазвенели провода…
Генерал…
- Вашу душу…
Райисполком… Горисполком…
- Наш… Мы не знаем… Самый… Как всегда – нелепость… Мы ни при чём… Да, штаб уже… Мы всегда на страже… Мы всегда готовы… Молодой? Ещё живой… Стихия – вещь непредсказуемая… Мы знаем…
Да, конечно, мы понимаем, но, к великому сожалению, результатов пока нет. Неясны ещё многие обстоятельства, без которых невозможно прийти к сколько-нибудь определённым выводам. Выяснением этих обстоятельств мы сейчас и занимаемся.

Да, семья… Да, две дочки, и  где-то сын ещё… Нами поручено…
Родители? Обязательно…
Уже два взвода приехали… Кормление организовано… Нам крайне необходимо время… Ещё два подразделения ждем…
Говорят – сорок второй размер… Да, на вид… Всё будет, как обычно… Обижаете, мы всегда на высоте…
И даже воду в бане дали, но  на-гора выдавать будут по графику.
Только что был звонок – уже четыре взвода на стволе...
И набирая силу, загуляли слухи, каких давненько не бывало. И уже не просто смерч – торнадо сметает всё на пути своём, раскаляя трубки телефонные, режет слух, и бьёт под дых без жалости.
Пошла опять волна… Уже дымятся провода…
Партком… Райком… Горком… Обком…
- Недооценили старого проверенного работника… Такая нам подножка… Мы удивлены… Какой светлый праздник загубил… Нам крайне неприятно… Министерство… Рано… Сначала извлечь… Ах! Не может быть?
Может… Всё возможно в мире этом, где за внешней красотой мифа, поражавшего наше воображение, давным-давно уж мерзость расцвела, и страсть, увы, потухла, устав бороться за себя и за остальных.
Обезумел тысячеголосый слух…

И закружилось мракобесие… Завизжали… Затрещали двери в кабинетах… Путёвки… Книги по ТБ… Эскиз за прошлый месяц…
- Срочно наказать…
Суматоха сплошь и рядом… В конторе – беспредел, теперь с работы раньше не уйдёшь…
В универмаг же ситец завезли…
Огрубевшие шахтёрские сердца, мозолистыми руками курят одна за другой и ждут.
Ждут и курят.
Ждут в нарядных.
Ждут в фойе – мерзость всех загнала под крышу второго дома…

* * *

Ощущение было такое, как будто он поймал звук ухом, приложенным к рельсу. Издали, начав свой путь, звук медленно нарастал, все явственнее проникая в сознание Николая. Шум приближающегося спасительного порожняка окончательно растормошил его. Вскинул руку с часами: «Командирские», отечественная гордость столетия, показали – прошёл почти час.
- Ничего себе! Зато даром время не пропало. До конца смены оставалось полчаса – успеем, если…
Николай встал, накинул куртку – что-то прохладно стало – вентиляция сдвинулась с мёртвой точки, наверное, забойщики «копают» сверху.  Потушил свет, посмотрел в сторону забоя – сплошная темень, следовательно, «мухомор» все-таки сбежал, окончательно и бесповоротно.
- Ну, я ему устрою Варфоломеевскую… жизнь – будет в шахте по струнке ходить. Всё хорошо, прекрасная маркиза, всё хорошо, - начав напевать ни в склад, ни в лад полюбившийся мотив, он пошёл переводить стрелки на квершлаге – время, время, и ещё раз – время.
Выйдя из-за поворота, Николай опешил – вагонов двадцать порожняка были облеплены людьми. Чем ближе приближался состав, тем больше он походил на бронепоезд: шум, лязг, крики, обилие света; не хватало только гудка и красного полотнища с надписью: «Даёшь!..».

Николай начал уже различать чистые шахтёрки, белые рубашки, каски итээровского цвета, лопаты, различный инструмент, ранцы за плечами…
- Горноспасатели?! Учения решили провести между сменами? Ну и отличались бы на верхнем горизонте, да на дальнем участке, там и показывали, на что способны они, «сметанники»… Вот уж лодыри – пять минут ускоренной ходьбы от ствола, и те – с комфортом. Самоспасателя у меня с собой нет, прибора тоже – если месяц выполним, премия на распашонки уже не пойдет. А если ещё узнают, что Герасимович в орте сидит, на пропуске… Необходимо что-то придумать, как-то не допустить их к тому орту. А вдруг они направляются в самый забой штрека, к проходчикам? Под лавой им-то делать нечего. Не так страшен чёрт, как его малюют. Прорвёмся.
Перед тем, как гордо отрапортовать подошедшему начальнику за выполненные две трети плана, мастер попытался улыбнуться, но смог изобразить лишь жалкую гримасу. Виталий Герасимович, с незнакомым доселе выражением лица, угрюмо спросил:

- Ну, рассказывай, Николка… Как вы тут угробили человека?
Гримаса замерла на мгновенно застывшем лице.
- «Мухомор»?
К ним, хозяевам участка, начали подтягиваться белые каски…

* * *

Дремота начала отступать – послышался звук пришедшего порожняка. Виктор посмотрел на часы – до первой клети осталось двадцать минут.
- Что же они так долго? - грустно вздохнул, понимая, что им теперь придется ожидать клеть (на новый горизонт заходили при опуске смены только первая клеть и – последняя).
Через несколько минут раздался шелестящий звук уходящего вниз угля, поднялась пыль. Забойщик сидел на самой верхней кромке угольного откоса и вместе с ним съезжал к люку, одновременно обирая куски угля с крепления.
После насыпки второго вагона, десятник просунулся в наполовину опустевший люк, высветил бригадира, и негромко произнёс:
- Герасимович, можешь вылазить. Пора на-гора.
- Ну, спасибо.

Через открытый люк Виктор увидел мелькание лишних светильников на штреке. Выключив свою коногонку (светильник, устар. назв.), он стоял над люком, вдыхая с жадностью почти свежий воздух, прислушиваясь и приводя себя в порядок. Ведь одно дело, когда ты в лаве, где лишняя пыль слетает с тебя от движений, вентиляции, и совершенно другое – мельчайшая угольная «мука» без вентиляции оседает под своим весом на одежде, волосах, ушах, и самое скверное место – на ресницах. И если ты поднимешь слегка голову, или лицо попадет под струю вентиляции, тогда… О, проклятье! Эта мерзость осыплется на зрачки и тебе уже не придётся заниматься своими делами, или, если пришло время, идти на ствол – ты выведен из строя. Ты не можешь  открыть глаза – они начинают слезиться от режущей боли. Пальцами рук, вроде вытертых о спецовку, пытаешься убрать с края нижних век полоски слипшейся угольной пыли, мешающие тебе. Бригадир привёл себя в порядок с этой стороны, потом с выключенной лампой вылез из люка на вагон и опешил – на штреке присутствовало около трех десятков человек. Основная их масса находилась возле первого орта, откуда начали вылезать забойщики его смены.

- Комиссия, что ли? А почему тогда «гостей» так много? Хотя специалистов в нашей промышленности предостаточно, вот только уголь добывать некому. Словно заноза, на новом горизонте наш участок, а без него шахте деваться некуда. Может, наехали с института – ведь был разговор. Академики с член-коррами? Да каждого под руки нужно вести, плюс, плюс… Оттого и свита большая…
Виктор прикрыл ладонью головку светильника и включил ближний свет, подсвечивая себе дорогу тоненьким жёлтым лучиком – лишь бы нигде не споткнуться и не удариться. Он пробирался между вагонами и лесом, сложенным на штреке в более-менее приемлемых для этого местах.
- Ну, вот и последний вагон, за ним – можно смело включить дальний свет и дорога на ствол открыта. Только вы меня и видели. Мастер будет уходить с участка – закроет люк. Николай с первых дней на этом участке работает, не маленький.

Резкая вспышка света возникла перед Виктором и мощный, яркий луч прорезал темноту, больно ударив его по глазам. От неожиданности он откинул ладонь от каски. Стоял, медленно закипая от злости: сейчас… только глаза привыкнут, и он по полной программе оттянет этого шутника.
Не сразу сообразив, что очень знакомый голос задает ему вопросы, Виктор пару раз  ударил ладонями друг о друга, отряхнув пыль, приложил их к глазам. Обладатель знакомого голоса пытался своими руками ощупывать у брата руки, плечи, прижимал свои ладони к его бокам, груди, будто проверяя целостность ребер; при этом он задавал слишком глупые вопросы, имя, которым как нельзя более подходило – идиотские.
- Это ты, Витя? Ты живой, Витенька? Всё целое у тебя? Переломов нет? Не угорел, Герасимович?
Виктор убрал руки от глаз, сомнений быть не могло – перед ним стоял заместитель главного инженера по добыче Аркадий Николаевич... У бригадира мелькнула первая мысль:

- Если я слышу подобные вопросы, тогда, вероятно, один из нас сошёл с ума. Но это точно не я. Я же соображаю – куда мне нужно идти, и я, несомненно, знаю – куда шёл. Я в полном здравии, даже более… Николаевич же стоял или сидел за вагоном, что на него, блюстителя ТБ, не похоже.
Виктор внимательно посмотрел ему в глаза, пытаясь понять, что вообще происходит с этим человеком, и тут его осенило:
- Тем более он – прятался! Как же я сразу не догадался? «Крышку» рвануло у Аркаши.
Аркадий перевёл взгляд с Виктора в сторону, и вдруг с лучезарной улыбкой и криками начал быстро передвигаться к группе людей, стоящих под первым ортом.
Бригадир посмотрел на часы – пять-шесть минут оставалось до прихода клети на горизонт. Он с жалостью оглянулся вслед замглавного – пусть медицина разбирается! Достал самоспасатель из хованки, надел куртку и побежал на ствол.

На клеть он все-таки опоздал. Закутавшись удобнее в куртку, лёг на лавочку в людском накопителе. В таком положении находился до тех пор, пока туда не ввалилась многочисленная толпа в чистых спецовках, возбуждённо гомонившая. Впереди бодро шёл зам. главного инженера с беззаботным радостным выражением лица, чем-то напоминающим  искусственную гримасу манекена или маски. Изотовец разговаривал с кем-то через плечо. Виктор обратил внимание на незакрывающийся в улыбке рот замглавного, сегодня – счастливейшего человека. Прикрыл воротником спецовки лицо и отвернулся к стене, проигнорировав подошедшую группу шахтёров. Предводитель, подойдя к вертушке, приказал стволовому открыть её. Щёлкнуло – открылась, спустя несколько секунд вновь щёлкнуло – закрылась. Аркадий подошёл к телефону, чтобы доложить по инстанции о ликвидации… аварии, вернее, о том, что ЧП оказалось мифом.

Трудна и монотонна была жизнь Аркадия Николаевича, не ведающая безделья, пустого созерцанья и тоскливой маеты, в отличие от многих, ему подобных, не знающих, чем занять себя и каким способом уничтожить своё драгоценное время. Он был человеком очень непростого характера, любил доклады, в которых иногда проскакивала несообразная помпезность. Аркадий знал всё – по любому вопросу, касающемуся работы шахты, он мог подсказать, рассказать, объяснить, что и как сделать, но старался не подписывать бумаги. Наверное, это была врожденная черта самосохранения, которой он систематически придерживался. И поступить вопреки себе – это был бы тяжелейший случай. Он мог какую-нибудь обыкновенную справку, принесённую простым шахтёром на подпись, держать в руках несколько минут, потом вздохнуть, напустить на лицо вдумчивый вид и произнести:
- По этому вопросу нужно обращаться к главному инженеру, я не могу, просто не имею права. Извините.

И проситель уходит туда, куда его послали. Со свойственной человеку назойливостью, он всё-таки подписывает справку у главного инженера, вникнув в суть разницы культуры поведения некоторых горняков, убеждаясь, лишний раз, что в семье Аркадия Николаевича, в отличие от остальных… денег на воспитание не жалели. Но так думать может только человек воспитанный – это кто музыку слушает, книги там, газеты читает…

А человек неразвивающийся, тёмный в своих убеждениях и помыслах, написал на потолке шахтной клети, предыдущего места работы замглавного: «Аркаша, помни – Борман жив!».

Неблагодарен человек неразвивающийся. Ой, неблагодарен! А человека, сознательно нарушающего законы эволюции, после отработки двух-трёх шахтных горизонтов, можно смело назвать – человек скатывающийся, т. е. почти докатившийся до ступеньки, с которой прачеловек начинал своё славное восхождение, обогнав многочисленных своих братьев и сестер (если… оглядываться на Дарвина).
Аркадия, наконец, соединили с директором:

- Пётр Петрович, пора пресечь махновщину этих братьев-камикадзе, подающих дурной пример всей шахте! Их необходимо наказать! обязательно наказать! неизбежно наказать! самым строжайшим образом, чтобы и другим было неповадно.

Следует им, и в первую очередь, – старшему, доказать… И я этим делом лично займусь – я им докажу, что их упрямую настойчивость в претворении в жизнь своих авантюрных замыслов можно пресечь. И пресечь самым жёстким образом! Ах, как-то всё у них получается всегда чересчур просто и безответственно; что хотят – то и делают. Один снизу грубо нарушил ТБ, другой – сверху – захотел и чуть ли не пять полосок в одном уступе срубал. Форменное безобразие…
Во всём виновен старший брат с мыслями о своей гениальности и вечной молодости. Вечно что-то выдумывает. Разве возможно человеку победить старость? Так не бывает! Ведь это естественный процесс, и никогда еще нигде на Земле время не текло вспять. Просто нужно смириться и стареть красиво. И незачем требовать от жизни того, чего она не может безвозмездно дать. И Молодой пошёл по этой проторенной дорожке, заразившись этими крамольными идеями… Я мог бы даже больше сказать: алчность – ошибка всей их жизни. Мы все в жизни делаем немало ошибок, но эта – самая главная… А сейчас я попробую подвести черту под их трудовой деятельностью – нужно ли всё это нашей Родине? То, что они творят – это, не так называемый нравственный подвиг, это – скрытая драма…

Пётр Петрович, вы, пожалуйста, подскажите главному инженеру, а то я пока выеду, пока помоюсь – пусть обязательно их начальнику «поставит на вид» в отношении братьев. Пора принимать меры в назидание остальным…

Виктор был удивлён и потрясён, услышав доносившийся разговор, изобилующий просьбами о наказании своих кормильцев:
- Как можно так легко взять и отречься? Что это – душевная глухота? Ведь всего неделю тому назад пили чай, мило беседовали о живописи итальянским карандашом (одно из его увлечений – авт.), и играли в шахматы: счёт 2:2, при одной ничьей. Расставались очень тепло, с улыбками, обмениваясь любезностями. А сегодня – кощунство и глумление из тех же уст, покоробило и накрыло мой слух черным покрывалом.
Не всё правильно я делал в жизни, и даже есть чего стесняться, но в душе так стыдиться из-за своего улыбчивого друга, как сегодня, мне ещё не доводилось.
Я прекрасно понимаю, что в каждом из нас сидит раб тела, или раб души, которые ненавистны нам. Мы же вопреки здравому смыслу, подкармливаем их либо тайно, либо явно, но тогда с завидным постоянством, преуспевая в ложных и иных желаниях, неумолимо превращаясь в объект ненависти или зависти в глазах тех, кто рядом с нами…
Раздался сигнал «стоп» – пришла клеть. Виктор вздохнул, встал со скамейки и смешался с толпой горноспасателей…
               
* * *

В это время, в верхней части лавы, случилось редкое явление (и не только для нашего участка) прибыл гость – знакомый «мухомор» лез по нашей лаве напролаз (сверху – вниз). Мне это сразу показалось странным, тем более «мальчик», который заходил на наряд, должен дежурить всю смену на нижнем штреке, пока не вылезут из лавы все забойщики.
Я поздоровался с ним, он – со мной, но от меня не ускользнула нотка непонятной необычной озабоченности в его голосе.
- И что же такое в мире перевернулось, что могло тебя заставить в конце смены пролезть по нашей лаве?
- Приказы не обсуждаются.
- Вон даже как? Похвально.
- Тебе, Николай, долго ещё?
- Пять «коней» крепить.
- А всего, сколько срубал, и какая растяжка была на начало смены?
Я ответил…
Вэтэбэшник покачал головой:

- Ты с ума сошёл15!
Я, сняв респиратор, слегка рассмеялся. Для меня такие слова были выше любых похвал.
- В нижнем от меня уступе – вербованный полудурок, ты ему скажи: пусть лезет, я больше сорить не буду.
И только я это произнёс, как внизу показался свет и раздался неестественный, дикий крик, или что-то похожее на вопли одичавшего человека:
- Не-е сори-и-и!!!
- Ну, разве я неправду сказал? Лишний раз подтверждается – я никогда не лгу! Неужели нормальный человек будет так кричать? - и уже умиротворённо добавил, обращаясь к подлезшему забойщику: - Давай, шевели своей лимонадкой… боярыня Морозова (изменено автором).

Через двадцать пять минут я подошел к накопителю на стволе. Заходить в него не стал, намереваясь проскочить в клеть с другой стороны – была у меня такая «жилка». Прислушавшись к возбужденно разговаривающим шахтёрам, склонявшим мою фамилию, я вспомнил лицо и голос «мухомора», с которым разговаривал полчаса назад.
- Выходит, он всё знал, но… Не может быть. Не верю, что-то здесь не так. Правда, в лаве было жарковато сегодня.
Подошла клеть. Я пошёл через запретную сторону. Стволовой глянул на меня, и ничего не сказав, отвернулся (что уже само по себе выглядело довольно странно).
- Значит, правда!

В клети, сзади меня, чей-то знакомый голос с хрипотцой, неразборчиво бормотал о нас, Гриневых, и о нашем участке. Потом я услышал краем уха: «Николай», и воцарилась тишина. Нетрудно было провести параллель между замолкнувшим разговором о трагической новости и тем фактом, что сейчас шахтёры буравят мне спину взглядами, не отваживаясь спросить у меня – как будто я знаю больше, чем они.
Я не верил в эту чудовищную нелепость. Ничего подобного просто не могло случиться, по крайней мере, сегодня. В лаве не стреляло. На насыпке, если только придавило вагоном к раме? Чушь какая-то. И всё-таки – это нелепая ошибка. Не верю. «Бугор» – шустренький, ему сорок два года, но любой молодой забойщик, кроме меня, конечно, позавидует его умению, сноровке и ловкости.
Сердце начало медленно сжиматься – кто-то невидимый медленно сдавливает его в «тисках». Итээровец, стоявший сзади через одного человека, и оказавшийся обладателем знакомой хрипотцы, протянув руку, тронул меня за плечо:
- Николай…

- Родной, не трави душу, - я еле справлялся с подступившим комком невыносимых душевных страданий. - Выедем – узнаем…
Невидимый собрался меня добить наверняка – душу рвёт мысль: «Плохая черта в нашем роду – быть бесхитростным при всей сложности современной жизни…».
В грязной бане, не раздеваясь, стрельнул сигарету, глубоко затянулся, пытаясь разжать «тиски». Потом вдогонку первой затяжке послал ещё – две, и от сигареты остался один фильтр. Подошёл к своему месту, на братовой люльке висели аккуратно, как всегда, упакованные шахтёрки.
- Идиоты!
Уроды!
Ну, кукла итээровская, башку отбить мало!..

Через полтора часа мы: я с братом, Потеха и «безликий» мирно потягивали пиво, сидя за столиком, в баре «Рица», местной достопримечательности тех времен, где царило взвинченное оживление – шахта пережила такое ЧП и осталась при «своих». Наш визит сюда, допустим, был излишен, но это, ни в коем случае, не подчеркивало нашу духовную бедность, отнюдь, нужно и народу показать, что мы – живы, живём, и будем жить, вопреки местной легенде. Каждый из вышеперечисленных шахтёров пострадал из-за этой истории: я в моральном плане, брата, правда, пожурили, остальным виновникам – по выговору без занесения (уже расписались и… забыли).

Теперь мы делились впечатлениями под «Жигулевское», шутили и потешались над произошедшим случаем, достойным первого места в несуществующей «Книге розыгрышей».
Больше всех смеялся брат, пытаясь показать, что ничего из ряда вон выходящего не случилось. Он может себе подобное позволить, потому что нам знакомо латинское изречение: «Римскому войску страх неизвестен…».

- Ну, подумаешь – просидел в орте два часа, зато прогрелся – уличная слякоть не возьмёт. Экая невидаль! Бывало и похуже…
Я же был зол на всех и вся, но старался не выплеснуть нечаянно своё душевное состояние на сидящих рядом – дабы их ненароком не «обжечь». Смотрю на них, куражащихся с напускной весёлостью – меня ведь не обманешь. Пусть – это поддельная радость, пусть – чужая, но, с другой стороны, она меня довольно-таки умиляет. Этой, своего рода, бесплодной попыткой вакцинации внутреннего «я», они пытаются отгородиться от будущих чужих ошибок и злобы, но это пустое – здесь, за столиком, им точно ничего не грозит, а на остальную жизнь, при существующей морали – просто бесполезное дело. Подняли бокалы, провозгласив тост за здравие молодого человека с ВТБ. Уже тут от знакомых мы узнали: когда у «мухомора» горноспасатели силой забирали лопату, он походил на бегуна, полузадохнувшегося на короткой дистанции, выложившегося полностью, чтобы в конце недолгого пути, за чертой финиша, безвольно свалиться в бессилии. Под аплодисменты шахтёров дурашливо кричали: «Виват «мухоморам!». Жизнь продолжается: и все мы, присутствующие в этом… зале, уверены в завтрашнем дне, как две капли похожим на день вчерашний.

Мы с братом пристально посмотрели друг другу в глаза, разрешив заглянуть на самое дно души, где каждый прочёл то, что хотел прочесть, то, что мы никогда и никому не могли сказать… порою даже самому себе.
Я смотрел на шевелюру брата, где начинала в одиночку проступать седина, и с грустью думал о том, что через восемь лет ему стукнет полтинник, и в нашей ветке Гринёвского рода, будет уже два пенсионера. Отгремит банкет по случаю, а на следующий день ты, как ни в чём не бывало, придёшь на первый наряд, потому, как твои дочки наплодят тебе внуков – нужно немножко им помочь. А я буду шутливо издеваться над тобой, придумывая каждый раз, что-нибудь новенькое:
- Дважды дед, дед в квадрате, дед в кубе, сегодня будем вычислять корень квадратный из деда…

Я смотрел на него и вспоминал, как в прошлом году, в один из летних дней, оставшись по какой-то причине без работы, мы утром приехали на конечную остановку (по старинке: шахта № 6-7), самую западную часть Никитовки, и пошли через балку, степь, в соседний район к родителям. Очевидно, не суждено мне  вычеркнуть из памяти эти картинки – частицы моей жизни. Звучит оживший голос матери, не узнавшей нас, начавших «пастись» на грядке с клубникой, и закричавшей в форточку: «Что же вы, окаянные бугаи,  делаете?!». И какова же была её неописуемая радость, когда вместо ответа она услышала наш искренний смех. Через несколько часов, мы оставили счастливых родителей. Возвращались опять пешком, но другим маршрутом, и тоже через степь. Я нарвал букетик полевых цветов: «Отдай своей жене». Сегодня не помню – во что я был одет в тот день, 25 лет тому назад, но букетик, словно сорван вчера, стоит пред глазами – своими же руками для  брата.

Я продолжаю вспоминать, как четыре года тому назад, зимой, три брата помогали родителям зимой свежевать кабанчика. Виктор, уходя, категорически отказался от мяса, но попросил… хвост, объяснив, что жена их очень любит, чем вверг родителей в недоумение. Я со средним братом – поняли юмор момента, но посерьёзневшая мать таких шуток не хотела признавать: «Ты нас хочешь обидеть, или жену?». Потом мы иногда вспоминали об этой истории, получившей довольно-таки весёлое продолжение.

Я смотрю на него сегодня с любовью, и не знаю, что через тридцать месяцев наши отношения зайдут в «глухой» тупик навсегда, из-за непримиримости характеров – никто не хотел уступать.  Никто! Навсегда, потому, что спустя ещё ровно двадцать месяцев, во второй горловской больнице, незнакомец опытной рукой аккуратно запаяет цинковый гроб – последнее убежище моего славного Старого. И станет плохо возле морга от ожиданий и приготовлений Олегу О., молодому крепкому забойщику, после короткой команды: «Грузим и поехали!».  Мгновенно отскочит он от грузовой машины с дикими возгласами: «Не могу! Хоть убейте!». Вопреки всем канонам придётся мне и здесь упираться (вместо «того парня»).

Вместе с организаторами похорон, в очередной раз что-то забывшими, приедем на шахту (благо дорога идёт мимо). Там я брезгливо, двумя пальцами сниму обложку с паспорта и выкину её…

Велико будет отвращение к рукам врача, снявшего окровавленные резиновые перчатки, для регистрации моего документа в книге убытия тела.
Пухленькие красивые пальчики, симпатичной, абсолютно спокойной женщины, никак не гармонируют с ролью «мясника» – рядом на цинковом столе (опять… цинк) лежит мужчина  средних лет, громадного роста, наподобие вскрытой пустой консервной банки, с белыми, оголившимися концами обоих рядов рёбер, с застывшими мёртвыми волосами, и съежившейся до смешной несуразности былой гордостью. Очевидно, этими нежными руками – точно так же и тебя…
В этом помещении в течение нескольких  минут познаётся вся мудрость философии человеческой жизни, какова она есть – без красивых слов и завуалированных фраз.

И мысли, мысли, мысли пчелиным роем в моей голове – чуждые, некрасивые, с прилипшей грязью; они осядут не на года, точнее, навсегда.

И как итог декабрьского дня, кануна Нового года, нового счастья – выпотрошенный (более точного определения не найти – авт.) образ, и величавая, в своём непоколебимом спокойствии, женщина в белом одеянии, будут с маниакальным упорством появляться предо мною при одном воспоминании о тебе.
На фоне этой, наполовину сделанной рукотворной работы, не отводя взгляда от гипнотизирующей белейшей кожи рук, листающих мой паспорт, я подумаю: «А ведь  кто-то их ещё и целует?». Подумаю без тени иронии, потому что это тоже составная  частица силы жизни, непонятной многим и мне, в том числе.  Нет, но понять-таки я, может быть, и сумею.  Перебороть же себя, признаться самому себе – в чём? В том, что я бессилен осмыслить мужество и волю обладательницы этих пальчиков с ухоженными ноготками. В шахте, будто на войне – проще, откровеннее; в этих же стенах я вижу работу набитой руки, непонятной и неприемлемой для меня. Спросить бы у неё – чем она сильна: духом, или навыком, и где она черпает силу для такого, поистине мученического пути женщины? Я смотрю на слова, перекочевывающие из моего паспорта в сухую бездушную графу «Адрес», и не могу постигнуть… Я способен во всеуслышание признаться: да – я бессилен; но, как и всякий другой человек, не смогу объяснить – зачем рождается человек? Я готов принять на веру любую теорию, если только за ней не будут стоять такие бессмысленно оборванные жизни…
Мысли, мысли, мысли… И чем же теперь можно будет меня удивить или испугать? Не хочется, чтобы звучало кощунственно, но чисто в индивидуальном порядке, т. е. для себя, я в тот день выведу формулу, работающую без остановок только в одном направлении: «Нужно не бояться, а уважать… Её Величество!».

После того, что я здесь пойму и осознаю, мне захочется выйти в соседнюю комнату и… Нет, не прикоснуться. Зачем? Я знал тебя куда более чем живым. Я склонился бы над тобой и прошептал… Но прошептал с такой силой, чтобы не только ты услышал, но и мысль инженерная содрогнулась от страха за «планируемое… но не воплощённое». И только  потом – одному тебе: «Ах, если бы можно было тогда вспять время повернуть, заставить его мне послужить один хоть раз. И если – да! я смирил бы гордыню и убил в зародыше фразу: «никто не хотел уступать». Но время не жестоко – оно всего лишь не знает для смертных обратного хода.
А ты, всем нам на удивление, за три недели отрастишь бороду. Странно, но я никогда бы не подумал, что у тебя на лице может быть такая густая поросль. Да ты и сам об этом не знал…

Обложка – в урну, и «кровожадный» образ, жадно затягивающийся сигаретой над моим документом, уже не давит на мой мозг. Зато у наших женщин – шок.

«Шахта», которой ты, брат, отдал, наверное, лет двадцать, забудет вовремя топливом заправить грузовик.

- Да тут всего-то – метров триста, успокойте, родственники, свои сердца – мы мигом…
И помчались очень быстро… И вернулись – так же…
На ледяных ухабах, в кузове что-то громоздкое и тяжёлое, перекатываясь, будет бить о «цинк» глухим звоном.

Ещё не все слёзы женщин выплаканы…

И отец наш, оказывается, тоже сможет пролить слезу, наблюдая пред собою чудовищ…

И я, за десять лет шахтёрских, не знавший влаги слёз, хотя порою волком выл от боли, а тут…

Отдавая дань человеческому горю, деревья – твои одногодки, взметнут к небу ветви в высшей форме гнева, пытаясь стряхнуть снег на головы людей, своих властителей, удивляясь их равнодушию и отсутствию способности мыслить.
И птицы, встревоженные невиданным кощунством, долго кружили, возмущённо оглашая воздух многоголосым галдежом, слившимся в морозной тиши в единый звук. И достиг он величавого памятника богатырю – шахтёру, и, оттолкнувшись от его громадной спины, вернулся к зданию, и опять – назад, и опять… И уже не звук, не звон – набат наполнил эхом этот тихий край, обрушившись удесятерённой силой на вернувшуюся машину: «Вставай, очнись, шахтёр – ещё не время!».

 И полетит, набирая силу, эхо дальше, от горы до горы рукотворной, на пути своём, предупреждая о новой, невиданной и неслыханной доселе, для нас, живущим в атомном веке, мерзости, идущей от людей бездушных, и иных – с глумлением и редкой настойчивостью отдающих команду «Ату его!» на мысль им не понравившуюся, но имеющую право на своё существование…
Пройдёт не так уж много времени, и ты станешь обрывком людской памяти, и только близкие родственники никогда не смогут смириться с мыслью, что тебя нет в живых. Будет больно первые дни, недели, месяцы, и тоска растянется на слишком продолжительный срок. Я буду думать – это пройдёт. Я ошибусь. Мне, переставшему шаблонно думать и жить, придётся привыкать к подкравшейся правде:

- Я – последнее звено в, почти вековой, цепи шахтёров нашего рода. И кто сменит меня, и когда? И сменит ли вообще?

А пока я, за компанию, пью нелюбимый напиток, смотрю на брата и двух случайных попутчиков моего сегодня. Из разговоров  о прошедшем приключении незаметно перешли на более щекотливые беседы о судьбах человеческих. За этой многогранной тематикой не заметили, что на улице стемнело.
Стрелка часов в наших домах уже давно зашкалила – с работы не вернулся – укол в сердце, что же там случилось?
День для нас, четверых, почти прожит: сейчас разъедемся, окунёмся в быт, будем извиняться за задержку, наши рассказы обрастут ещё более фантастическими подробностями, пропорционально увеличивающими нашу собственную роль в случившемся эпизоде. Мы будем прощены и помилованы, а некоторым, после такой истории, может быть, даже разогреют обед…

* * *

На следующий день, нарушив своё правило, я пришел на шахту поздно – в надежде, что, получив наряд, забойщики уже разошлись, но, увы, меня ждали. Несмотря на мой вчерашний рывок, сегодня я опять обязан быть востребованный. В нарядной присутствовали все те же лица, плюс, улыбающийся насыпщик (настоящий).
Начальник, изумленно вскинув брови, глубокомысленно протянул:
- Коля, ты…
Я, смотря ему в глаза, бесцеремонно прервал на полуслове совершенно бестактной репликой:
- Всем привет, но сегодня я в гробу видел: и ваш участок, и вашу рубку. Поставьте выходной!
Обвёл взором присутствующих, не дожидаясь ответа, повернулся и ушёл, шокировав своим поступком тех, кому нужны были сегодня мои руки. «Почти тёзка» удивлённо взглянул на Виктора:
- На какой  почве такое неожиданное заявление? Что с ним? Не похож сам на себя…

Брат недоуменно пожал плечами и, посмотрев на закрывшуюся дверь, ответил: «Не знаю. Вчера вроде всё было нормально. Не скажешь, чтобы он был нервным, или раздражительным. Возможно, происшествие на личном фронте? Ладно, поставь ему выходной, а за добыч не переживай – я срубаю».
Я стоял в «стекляшке», на выходе из АБК, и молча докуривал вторую сигарету, не обращая внимания на шахтёров, непринужденно болтающих о чём-то своём, и жадно затягивающихся сигаретным дымом перед спуском в шахту.

- В последнее время мыслить начал неправильно. Перекос произошел в моём мировосприятии? Странно, но я не знаю, что со мной творится… Я по-прежнему зол. И причина даже не в сердце, начавшем тревожно щемить. Тогда в чём дело?
Быть может, однажды проснувшись, начинает подавать признаки в ожидании своего часа то таинственное, затаившееся предчувствие надвигающейся беды, именуемое тайником души? Или из-за меняющегося состояния духа, по причине моего медленного превращения в  человека думающего?

- Какая хорошая и щедрая земля у нас! Какие люди уникально-послушные! Просто диво! Надо полагать, из-за этих благородных качеств, мы и живем опутанные со всех сторон мерзостью? Окружающая действительность – мерзость, работа – мерзость, на экране телевизора – непрекращающийся поток тошнотворной мерзости… Жизнью назвать это существование – язык не поворачивается. И как бы акулы пера не пытались её отобразить: панорамно, или пофрагментно: в ярких тонах, или пастельных, но даже тени пасторали нет, увы! И насилует мерзость наше сознание днем и ночью, и нет спасения от окостеневшей за десятилетия морали. И жаль мне до бесконечности, себе подобных, живущих на Родине моей, радующихся уже только тому, что жизнь им дана в этом молодом мире искривлённых отражений…

Чья-то рука опустилась мне на плечо. Могу, не оборачиваясь, и не смотря на руку, сказать: «Это брат». Иногда, Старый может стать отдушиной для меня. В основном же он пытается направить на путь истинный, но это звучит всё реже и реже – брат мудреет с годами и понимает: переделать мой характер – равносильно, что холодный клинок перековать. Что-то вчера во мне сломалось?..
- Что случилось, брат?
Я повернулся к нему. Улыбнулся – «когда-нибудь за чашкой чая». Приветливо сжал рукой его плечо: «Gl;ckauf 16, брат», и направился к выходу. На мгновение задержался под козырьком «стекляшки» и, решительно шагнув в серое утро, окунулся в мерзость…

Примечания

11 На новом горизонте первым отрабатывается защитный участок. Вдобавок ко всему, есть горногеологическое нарушение, сопровождающееся газодинамическими явлениями, т. е. выбросами угля и газа. К этому участку особое внимание со стороны различных технических служб, но в основном – ВТБ. Почти каждый день на нижнем штреке присутствовало дополнительное лицо надзора – дублёр, отвечающий за безопасность ведения работ. Если не кривить душой, то это вовсе не дублёр. В будущем, если кому-нибудь не повезёт – у руководства всегда будет под рукой отличный… козёл отпущения. Обычно горные мастера с ВТБ – молодые ребята, недавно закончившие техникум. Но иногда  этот участок служил местом ссылки «очень умных» норовистых строптивцев. Шахтёрский фольклор этот «вид» специалистов именует «мухоморами» за… в общем, есть за что…
12 Почему так откровенно? После этих событий, однажды в клети, опускаясь в шахту, ему было сказано: «Посуди сам: рубать ты пробовал – не получается, лес гонять пошёл – не получается, сейчас – на насыпке. Дальше у тебя одна дорога – в тюрьму». Автор как в воду глядел: через 2-3 месяца, действительно, без вины виноватый проявил «геройство», взяв вину компании на себя.
13 Запальщику (мастеру-взрывнику) нужно было идти отмечать чей-то день рождения. Он перепросился у своего начальника в другую смену, или взял выходной: пошёл – отозвал коллегу с выходного себе на замену. И тот, второй, согласившись, поехал в шахту, отпалил, произошел выброс и он погиб. Мы все человечны в самом высоком смысле этого слова. Но почему так несправедливо получилось?
14 Неправдоподобная и чудовищная по своей сути закономерность, подтверждённая самой действительностью, превратилась в легенду, передаваемую из уст в уста следующему поколению с оглядкой и чуть ли не шепотом с прижатым пальцем к губам. Время иногда укрепляло в людских умах веру в существование легенды о том, что если здесь работают два брата, то один обязательно погибнет. За всю историю шахты, лишь Николай Копичка и его брат Иван (Герой Соцтруда), избежали этой участи.
Я не придавал поначалу значения вскинутым бровям, удивлённым глазам тех людей, с кем Виктор меня знакомил. Некоторые «клоуны» склоняли голову набок и смотрели на меня глазами, полными скорби. Когда я оперился, и мог дать фору любому здешнему асу, когда сам брат посчитал, что я вполне «созрел», тогда за чашкой чая он поведал про рок, преследующий шахтёров. Ну, посмеялись – МЫ же Гринёвы! Спустя столько лет, не хочется думать о том, кто же из нас привёл за руку Её Величество в отчий дом.
В дальнейшем, из многих ситуаций, чреватых летальным исходом, я выходил невредимым, иногда – почти невредимым. Почти – это вполне приемлемая цена по сравнению с жизнью. После таких случаев, я всё больше и больше чувствовал себя «заговоренным». Ведь было бы чудовищно несправедливо: если бы матери-старушке пришлось пережить смерть своих двоих сыновей. И перенесла бы она вообще такое горе?
15 Через три года я распрощался с этой шахтой и отправился в очередное, но уже самостоятельное «плавание» по угольной промышленности с определённым багажом знаний, заимствованных у старшего брата, который в свою очередь много почерпнул у отца. Виктор, не находя веских аргументов, сумевших объяснить бы причину вспышек физических возможностей в отдельные дни, учил меня: - Запоминай: есть дни повышенной и пониженной активности, следи за ними и отмечай для себя; когда-нибудь тебе это поможет (газета «Кочегарка», № 193, 9 октября 1985 г., «Интервью после рекорда»).
Иногда бывало: не выспавшийся, голодный, с «бодуна», но сделаешь такой объем работы, что в другой раз – в отличной форме и за две смены не вытянешь. Ну не могли мы дать объяснение этим явлениям, не поддающимся никакой логике! Хотя, с другой стороны, мы имели довольно высокий порог выносливости. И только через десять-пятнадцать лет, после описанных событий, когда на прилавки рынков хлынули новые знания, словно свора борзых – «ищите и найдете», решением этой задачи оказался… простой лунный календарь. Когда мне было под пятьдесят, я уже не пытался столь нагло насиловать Природу, а шёл с ней, моей помощницей, в ногу, во всём ей, доверяясь, и результаты оказывались ошеломляющими.
16 Название журнала немецких угольщиков (ГДР) того времени, в переводе – пожелание удачи, благополучного возвращения (у горняков), т. е. счастливо выбраться на-гора.

02.05.2007