Пугало было забавным, немного похожим на поиздержавшегося служащего былых времен, но Катя всё равно почему-то шарахнулась от него. Невысокое, безголовое, не пугало даже, а просто кургузое коричневое пальто на сухих палках. С палок свисали проржавевшие консервные банки, их откинутые крышки, изорванные консервным ножом, напоминали открытые рты. Пугало здорово пострадало от мышей и моли, по его тощему бурому телу язвами расползались прорехи.
- Зачем оно? – насторожилась Катя.
- Поговорить, - сказал Никита и многозначительно потряс пугалом в воздухе.
Они уже дней десять как обосновались на заброшенной тринадцатой даче. То есть обосновалась здесь Катя, которой дорога во Вьюрки теперь была заказана, а Никита бывал набегами. В один из этих набегов он и притащил найденное на чердаке древнее, дедовское еще пугало, сторожившее некогда клубничные грядки.
Никита пытался объяснить дачникам, что Катя не имеет отношения к нападениям неизвестного зверя, от которых Вьюрки продолжало лихорадить, и что кости в ее сарай подбросили Бероевы. Да, зверей двое, и на самом деле это бероевские мальчики. Только теперь они никакие не мальчики, а бесформенные кожистые твари, на тушах которых отчетливо разглядеть можно только огромный многозубый рот. Это не настоящие дети Бероевых, их подменили. Да почем ему знать, где теперь настоящие?
С этой историей Никита, как назойливый свидетель Иеговы, ходил к председательше, к Андрею, к бывшему фельдшеру Гене. Чуть не пошел к вдовцу Усову, который по-прежнему рыскал по Вьюркам с ружьем и вполне мог добраться до тринадцатой дачи, но Гена его не пустил, потому что окончательно спятивший Усов вполне мог Никиту пристрелить. Ружье у него оказалось заряжено охотничьей дробью, что было проверено на невовремя вышедшей из-за угла козе Наймы Хасановны. Дачные старушки в полном отчаянии призвали для реанимации козы Гену, но ничего из этого, конечно, не вышло, и Вьюрки остались без молока.
Бурная деятельность Никиты привела в итоге к внеочередному собранию. Пришли не все – многие по-прежнему сидели по дачам, боясь зверя, хоть он и не нападал с тех самых пор, как Никита с Катей наведались к Бероевым. Клавдия Ильинична объяснила дачникам, что товарищ… гражданин… что, в общем, Никита Павлов хочет донести до них некую информацию, которую сам он считает очень важной, - это председательша особо выделила голосом, как-то не очень приятно подчеркнув, что она лично к этому вообще не имеет никакого отношения.
И когда Никита, стараясь не смотреть в не то чтобы недоверчивые, а просто непонимающие лица дачников, в очередной раз излагал свою версию, путаясь и цепляясь от волнения за детали, которые никакой важности не представляли, но, как казалось Никите, приближали всю эту безумную историю к реальности, как-то ее заземляли, - когда он увлекся и почти уже поверил, что ему верят, раздался низкий яростный крик:
- Ах ты мразь!
Сжав кулаки, подобравшись, будто перед прыжком, к нему шла через ряды белая от гнева Светка Бероева. Испуганные дачники вскакивали со своих принесенных по привычке стульев, освобождая ей дорогу, и казалось, будто Светка раскидывает их в стороны одним мановением руки. И ничего комичного не было ни в ее свирепо блещущих очках, ни в готовом к бою щуплом тельце длинноногого кузнечика – источающая первобытную ярость самки, обороняющей приплод, Светка была по-настоящему страшна.
Она приблизилась вплотную, и Никита успел почуять нежный запах какого-то крема перед тем, как Светка неумело, но больно съездила ему по носу. И всё сразу пришло в движение, зашумело, а Светка вцепилась Никите ногтями в щеки, в уши, клокоча:
- Гад, гад, гад!
Ее оттащили. Осторожно трогая налитой болью нос, Никита с удовлетворением заметил ожоги на белесой Светкиной коже. Точнее, следы от ожогов, розоватые пятна, чем-то намазанные и глянцево блестевшие. Крем от ожогов – вот чем от нее пахло. Значит, всё произошедшее в Бероевском особняке, в том числе и непонятная жгучая вспышка, ему не причудилось. А то он уже сам начал сомневаться, настолько искренна Светка была в своем праведном гневе.
Придерживаемая бывшим фельдшером Геной Светка выкрикивала, что она всё слышала, что про нее и про детей распускают чудовищные слухи, и она не знает и знать не хочет, почему это происходит, ведь за всю жизнь она так и не научилась понимать людскую подлость и зависть. Да, зависть, надо называть вещи своими именами, хотя завидовать нечему, всё ужасно, Светкин муж уже две недели как пропал, отправился все-таки искать дорогу из Вьюрков и пропал…
- Какие две недели! – возмутился Никита. – Второй месяц его не видно! Потому что его самым первым сожрали!
Светка разрыдалась, беспомощно размахивая руками, на Никиту зашипели, а ей поднесли кружку воды. Выпив с бульканьем, Светка продолжила: муж отправился искать выход, потому что дети больны – тут Никита рявкнул, что он-то видел, чем они больны. Светка, задыхаясь от скорбного отчаяния, возвысила голос – тяжело больны, лекарства из домашней аптечки не помогают. И она совершенно одна, с больными малышами, а вместо помощи получает эти мерзости, эту дикую клевету.
- Что ж вы не сказали, что детки болеют, - не выдержала сердобольная Зинаида Ивановна. – Мы бы всем миром…
- Отойти не могла, покоя ни минуточки, и сил никаких, - Светка сняла очки, и лицо у нее сразу стало такое юное, неофициальное. – И хоть бы кто заглянул…
И вьюрковцы почувствовали мучительную неловкость оттого, что и впрямь всегда исключали Светку из своего добрососедского круга, не дружили с ней дачами, не заглядывали в гости. И в прежней жизни, и теперь, в странной новой реальности, Светка жила не только в особняке, но и особняком. Всем казалось, что она сама так устроила, но теперь выходило, что нет, это Вьюрки не принимали Светку, считая высокомерной королевишной. Уже давно не было видно в товариществе ни солидного человека Бероева, ни самой Светки, ни детей – и ведь действительно никто не забеспокоился, не зашел проведать.
Никита с ужасом понял, что он повержен – все его тщательно обдуманные доводы, все доказательства попросту тонули в слезах несчастной Светки. И он уцепился за единственный, как ему тогда показалось, шанс:
- Так давайте прямо сейчас и заглянем!
Повисла пауза, даже Светка перестала плакать. Председательша, уже давно посматривавшая на Никиту с неодобрением, а на Светку с сочувствием, нахмурилась и совершенно неожиданно спросила, не возражает ли Светка, если они, действительно, прямо сейчас, чтобы рассеять и заодно помочь…
- Хорошо, хорошо, - кротко закивала Светка. – Конечно.
Никита шел в хвосте делегации, пристыженный и порицаемый. Будто разбил окно в учительской или еще крупнее напакостил, и теперь его ведут к директору. Просто удивительно – он так долго пытался достучаться до дачников, а Светка пришла, порыдала трогательно – и все поверили. Даже шедший рядом Андрей поглядывал на Никиту как-то отчужденно.
- Никто не помнит, что ли, как она Кожебаткина убила? – шепнул ему Никита, надеясь хоть Андрея перетянуть, пока не поздно, на свою сторону.
- Я не помню, меня там не было.
Никита остановился от неожиданности: он был уверен, что Андрей вместе с ним ходил штурмовать логово обезумевшего пенсионера. Он видел его там, точно видел – в памяти мелькнули картинки с Андреем где-то на периферии. Или это был Пашка? Или Андрей действительно ничего не помнит? Вытравил эти воспоминания, как другие дачники, которые о Кожебаткине ни словом с тех пор не обмолвились, будто он просто исчез. Господи, как же с людьми сложно, подумал Никита, а с людьми и этими, новыми обитателями – вообще труба.
Уже видно было кирпичный особняк, и Никита вдруг понял, что подкинул дачникам не самую лучшую идею. Он представил, как распахивается дверь, и вылетевшие черные звери рвут всю делегацию на части, заливая кровью давно не стриженый газон. А Никиту, в благодарность за то, что доставил столько вкусного мяса, съедают последним. Или того хуже: бледные бероевские дети встречают их, слабо и невинно покашливая. Какой-то морок простерся над Вьюрками, и Никита не в первый уже раз не знал, чему можно верить. И видел ли он на самом деле то, что вроде бы видел – тоже не знал. Вот Андрея у Кожебаткина он тоже видел – а его там не было.
Толпа дачников шумным ледоколом взломала прохладную тишину бероевского дома и тут же смутилась. В темном холле было очень гулко, совсем не как в обычной деревянной даче, где звуки поглощает теплая древесная плоть. Никита жадно присматривался к каждой мелочи, подмечая: не убирали давно, всё в пыли, часы стоят, как и в прошлый раз, обои лохмотьями, будто в доме кошка, только высоковато эта кошка дерет. И в нескольких местах на стенах какие-то темные разводы, причем видно, что их пытались оттереть… Следов огня или сильного жара он не нашел, дверцу в подпол тоже – наверное, ковром прикрыли или что-то сверху поставили, мебель как будто по-другому расположена. Впрочем, он этого наверняка не помнил.
- Только потише, пожалуйста, - шепнула Светка, открывая дверь в одну из комнат.
Застоявшийся больной дух, запах поврежденной плоти ударил оттуда. Плотные шторы были опущены. Щурясь и привыкая постепенно к темноте, дачники различили смутные очертания – шкаф, стол, две кровати. И на них – что-то живое, слабо шевелящееся.
- Шторы! – почти возликовал Никита. – Пусть поднимет шторы!
Шевеления стали активнее, послышалось тихое хныканье. Светка, закусив губу, горестно и беспомощно простерла к Никите руку, словно говоря: люди добрые, смотрите, что творится. Андрей оттер Никиту плечом и вполголоса посоветовал проветриться.
- Пусть она их покажет, - упирался Никита, затравленно озираясь, но не встречая ни одного сочувственного взгляда.
- Молодой человек, имейте совесть! – подал откуда-то голос вездесущий собаковод Яков Семенович.
Этот его «молодой человек» подействовал на Никиту, как красная тряпка на быка. Растолкав всех, он ворвался в комнату, где запах болезни, телесного гниения чуть не сбил его с ног, прыгнул к окну и дернул изо всех сил за штору, сорвав ее с одной стороны с карниза. Солнечные лучи узкой полосой прорезали темень, но этого оказалось достаточно.
На кроватях лежали два мальчика – длинноволосые, покрытые с ног до головы какой-то обильной коростой, они выглядели тем не менее вполне человекообразными. Отворачиваясь от солнца, дети ударились в рев. На оторопевшего Никиту тут же налетела мать, слепо тыча острыми кулачками:
- Они не выносят света, не выносят!
Дети ревели, укрывшись одеялами с головой, а штору уже поспешно, в четыре руки прилаживали на место.
Никиту вытолкали из дома, снабдив по дороге всеми приличествующими моменту званиями, стукнув еще пару раз и посоветовав лечиться. И вслед за ним вывалились сами, виноватые и подавленные, оставив лишь Гену, который вызвался осмотреть больных.
- А ты Гену потом видел? – спросила Катя, к которой Никита пришел с этой историей и совершенно убитым видом.
- Нет.
- Жалко, - и Катя вернулась к распутыванию своей удочки-донки – дедовской системы, колышек и леска с крючками и большим плоским грузилом. По вечерам Катя тихонько выбиралась на берег, благо тринадцатая дача стояла у самой реки, и расставляла там эти донки, незаметные в траве. А потом жарила попавшихся за ночь подлещиков на самодельной печи из кирпичей и куска железной решетки. Вся дача провоняла жареной рыбой, Никита боялся, что их найдут по этому неистребимому чаду, а Катя резонно возражала, что надо же что-то есть. У Никиты со съестными припасами было туго, и он сам, поворчав, налегал на улов.
- Значит, они оборотни?
Катя укололась крючком, ойкнула и вздохнула:
- Откуда же я знаю. Может, не разучились еще людьми казаться. А может, вы увидели то, что хотели.
- Я не хотел!
- Все хотели детей увидеть, а не зверей. Даже ты зверей точно не заказывал. А раз вас столько в одном месте с одним желанием собралось… Они это умеют – морок наводить, особенно если им помочь.
- А говоришь – не знаешь ничего.
- Я предполагаю.
- А если и мы с тобой тогда морок видели?
- Жизнь есть сон, - пожала плечами Катя.
После этой неудачной попытки договориться с людьми Никита и приволок пугало. Чтобы теперь попробовать с теми, другими – если не договориться, то хотя бы поговорить.
Испугалась Катя, конечно, не чучела, самой устрашающей деталью которого было возмутительно нелепое пальто со слипшимся искусственным мехом, а Никитиной идеи. Он, оказывается, запомнил из ее рассказа про странное село Стояново одну подробность – истуканов, которых запрещал ставить дед, чтобы в них не «залезали всякие, у кого своего тела нет». Скульптор с дальнего участка пропал не один – вместе с ним исчезли, словно ушли, и его ангелоподобные пионеры. И из этого Никита сделал молниеносный вывод, что с «истуканами» во Вьюрках действительно что-то происходит, а раз происходит – надо попробовать наладить контакт и спросить наконец, что им нужно.
Катя не понимала, зачем ему этот контакт. Говорила, что они, скорее всего, даже не обратят на них внимания, а если заинтересуются – это еще хуже. Не каждому удается их интерес пережить. Она и сама пыталась в свое время поговорить с лешим, который ее как будто не заметил. И с теми, кто поселился на реке, Катя тоже пробовала беседовать – и обнаружила, что они не отвечают, а просто повторяют на разные лады ее собственные мысли и воспоминания. Может быть, разума в человеческом понимании у них вовсе и нет…
- Но они же тебя спрятали тогда, - перебил Никита.
- Это всё… - Катя запнулась, опустила глаза. – Это Ромочка. Это он их заставил меня принять. Узнал…
- Какой еще Ромочка? Слабоумный, который пропал?
- Не пропал, к ним ушел, в реку. Очень хотел, и я его… отпустила. Отдала им.
И снова повеяло от Кати чем-то чуждым, трудноуловимым, но имевшим отношение скорее к этим неведомым и смутным новым обитателям, а не к реальным, нормальным Вьюркам, населенным нормальными людьми. Обозленными, напуганными и непонятливыми, но нормальными. Дальше Никита вникать не хотел, ему, наоборот, хотелось об этом побыстрее забыть, и Катю вытянуть в нормальную реальность из враждебного и странного измерения, в котором она, казалось, стояла одной ногой, как в могиле. Всех хотелось вытянуть, но Катю в первую очередь. Никита вообще уже вторую неделю не пил совсем, и чувствовал в себе огромную энергию и готовность, а главное – силу сдвинуть горы, разогнать морок и даже перевернуть, как положено, землю.
- Надо спросить, зачем они пришли. Чего хотят от нас.
- А если ничего? – Катя широко развела руками, в одной из которых болталось тяжелое грузило-блинчик. – Или они пришли забрать наши души?
- Вот и выясним, - мрачно ответил Никита и ушел устанавливать пугало. Он был разочарован тем, что и Катя его не понимает – а ведь он даже приберег для нее остроумное сравнение с ловлей на живца, которое она, как заядлый рыбак, должна была оценить. Никита всю жизнь мучился от того, что как будто существует на разных волнах с остальными людьми, и совпадений почти не бывает даже с самыми близкими – может, поэтому и пить начал. Хотя причин для алкоголизма он всегда находил массу, и постоянно обнаруживал новые.
Впрочем, больше Катя не возражала, а когда Никита, подумав, предложил установить пугало на своем участке, раз она так опасается – посмотрела выразительно из-под отросшей челки:
- Нет уж, давай вместе.
Никита принес фонарики, свечи и, помня о бдениях Витька у радиоприемника и о загадочном звонке, который спас Катю – всякие «средства связи». Два мобильника, свой нынешний и древнюю нокию, тяжелую и неубиваемую. Еще планшет зачем-то и маленький приемник. Спросил у Кати, что еще нужно, и получил краткий ответ:
- Топор.
Все-таки Катя ему нравилась.
Пугало поставили перед самым окном, так, чтобы у него не было ни единой возможности ускользнуть из поля зрения, затаиться и затениться, как все они любили делать. Разложили на полу атрибуты своего нелепого спиритического сеанса: сытые мобильники, подсветка на которых горела уютно, как ночник, шкворчащее радио, топор, полынный веник, березовый веник, несколько кусков сахара – это всё Катя притащила, а Никита не стал выяснять, зачем, - свечи в банках и несколько крепких палок. И сели ждать.
В первую ночь ждали особенно напряженно и даже торжественно. То и дело скользили по пугалу лучами фонариков, проверяли мобильные – совсем как в далекие привычные времена, когда фантомное жужжание в кармане то и дело заставляло нажать на кнопку, глянуть на экран. Радио наполняло серую летнюю ночь своим тоже как будто бы серым шипением.
Спать не хотелось, у Никиты от волнения пульс гремел во всем теле индейскими барабанами, и в животе бурчало – тоже, видимо, от волнения. В тишине это было слышно довольно отчетливо, Никита стеснялся и неловко прижимал к животу локоть, пытаясь задавить неподобающие звуки. И вдруг услышал, что у сидевшей рядом Кати тоже бурчит в животе. Ведь со всей этой подготовкой к контакту с неведомым они даже не поужинали. Катя, понимающе улыбнувшись, сделала радиошипение погромче. А Никита даже обрадовался, что и у нее нутро протестует – это делало Катю телесной и обычной, возвращало из того зыбкого иномирья, с которым она была как-то связана. Никита до конца не понимал, в чем именно заключается эта связь, но чувствовал ее, как соринку в глазу. На рассвете, когда в сон все-таки потянуло, и сильно, связь стала представляться ему какой-то ниткой раздражающе красного цвета. И он, уплывая в полусон и возвращаясь, всё пытался вспомнить, где же лежат ножницы.
С пугалом ничего не произошло. Распятое на палках пальто мирно висело на своем месте, и тихо, даже мелодично постукивали друг о друга на утреннем ветерке консервные банки.
На вторую ночь они разговорились. Никита, памятуя про упреки, что он защищает Катю, даже фамилии ее не зная, осторожно расспрашивал. Фамилия оказалась совершенно обычная, такая обычная, что он тут же ее снова забыл. Работала Катя редактором на фрилансе, вот и могла себе в прошлой жизни позволить торчать на даче всё лето – работу привозила с собой. Семья ее перестала сюда ездить, потому что мама была последовательной противницей копания в грядках, вечного приколачивания, подновления и прочего дачного быта. Раньше возили, как положено, «на свежий воздух» маленькую Катю и старенькую бабушку Серафиму, а как выросла Катя и не стало Серафимы – так и перестали. Самой Кате возить сюда было некого, дети у нее, абсолютно здоровой, отчего-то не заводились, муж был, развелись полюбовно, решив, что раз детей нет, то и семьи нет, и пусть каждый идет своей дорогой. Ничего мистического Никита не обнаружил, обыкновенная оказалась Катя и, пожалуй, что несчастная немного.
- А рыбалка? – не удержавшись, спросил он про главную для вьюрковцев Катину характеристику.
И сразу стало понятно, что вопрос этот Кате уже изрядно надоел.
- Да нравится мне рыбу ловить, Господи! Была бы мужиком, никто бы не удивлялся, а так нельзя почему-то. Поплавок, медитация, азарт… - Катя помолчала. – Там прятаться удобней.
- Прятаться?
- А зачем люди на дачу ездят? Прятаться. Тут ты дважды огорожен – участком и домиком еще. Существуй, как хочешь. Это не отдых, для отдыха к морю ездят. Дача для этого не нужна, здесь особая порода теперь живет – дачные люди. Вот ты зачем на дачу ездишь?
- Бу… бухать, - честно ответил Никита.
- Вот. Спрятался ото всех и бухаешь. Тут укрытие, тут логово. Для тех, кто за жизнью не успевает. Сейчас время такое быстрое, и все от тебя чего-то требуют, чтобы успех у тебя был и счастье, чтобы соответствовал. Не каждому же это нравится, мне вот не нравится, например.
- Мне тоже.
Впервые за много лет Никита почувствовал, что находится с кем-то на одной волне – хотя вся эта чудная дачная философия никогда ему в голову и не приходила.
- Не знаю, - сказала Катя, и по шороху и смутному движению в полутьме Никита догадался, что она пожала плечами. – На даче обособляешься. Тут ты – человек обособленный, отдельный, никто к тебе не лезет и в тебя не лезет. Даже интернет, помнишь, тут с сетью вечно проблемы были? И все эти древние домики, хлам этот – на дачу всегда старое тащат. Как будто мы тут время остановить пытаемся, потому что не успеваем…
- А может, мы сами всё это и сделали? Заморозили лето, убрали выезд? Сделали дачу вечной? А чудищ позвали, чтобы скучно не было.
- Кто – мы? – неуверенно хмыкнула Катя. – Мы все? Или мы с тобой?
- Да хоть бы и мы с тобой. Прикинь – всё это из-за нас, мы главные вьюрковские злодеи.
- А всё потому, что мы не успели за жизнью. Заслуженные неудачники. Признай, Павлов – ты неудачник.
- Я неудачник, - с жаром подтвердил Никита. – И мне здесь, если честно, нравится! Вечное лето, паранормальные явления… А я, между прочим, всё детство к вторжению пришельцев готовился, фильмы и мультики только про это смотрел. Я, может, и запил оттого, что никто к нам не вторгся.
- И все удачники остались в городе, завидовать некому, ведь те, кто успевает и преуспевать – не торчат на даче, - уже в голос смеялась Катя. – Мне здесь тоже нравится. Вот только если бы все эти явления вели себя поприличнее… Я бы, пожалуй, осталась. В гостях у сказки.
- Только сказка какая-то стремная.
- Какое время, такие и сказки.
- Я считаю, надо завести тут фей и прочих волшебных помощ…
И тут, заглушив их сдавленный хохот, громыхнули за окном консервные банки, и одновременно с этим вырвался из мирно шипящего приемника механический рев, отдававшийся где-то в костях и зубах. Никита и Катя вскочили, зашарили во тьме фонариками, выхватывая бледную ночную траву и ветки.
Пугала перед домом не было.
Они обыскали весь запущенный сад, чертыхаясь и путаясь в ветках, несколько раз напугали друг друга до полусмерти и потеряли фонарик. Потом, когда солнце уже взошло, Никита отправился искать дальше, по улицам, а Кате пришлось вернуться обратно.
Уже подходя к даче, она заметила безобидную фигуру, знакомую всем хотя бы по картинкам в детских книгах: руки, раскинутые словно в попытке обнять ветер, колышущиеся под ними лохмотья… Пугало вновь стояло на полянке, честно и открыто, под самым окном, в нежных утренних лучах. Только оно казалось немного другим.
Катя схватила с земли камень и медленно обошла пугало по кругу. Ни одного подозрительного шевеления, а вот изменилось пугало здорово. Во-первых, теперь у него была голова – туго набитый мешочек из чего-то вроде наволочки, на белесой истершейся ткани еще угадывались цветоподобные разводы. Во-вторых, голову эту украшала детская панамка, из тех, что застегиваются сзади на пуговку. На безликом чучеле дико и даже страшно смотрелась эта панамка с трогательными синими корабликами, знак того, что оно побывало у жилья человека, там, где водятся человечьи детеныши, легкая и доверчивая добыча. В-третьих, гремучих банок, по грохоту которых пугало можно было найти даже в темноте, больше не было – их оторвали вместе с веревками. И, наконец, пугало обзавелось шипами из гвоздей и просто каких-то штырей. Точно драконьи когти, они топорщились на раскинутых руках там, где у человека находятся локти, плечи, запястья. И один штырь торчал прямо из матерчатого лица – не то нос, как у снеговика, не то жало.
Катя подошла поближе, заглянула в это слепое лицо под детской панамкой, от которого ощутимо пахло старой тканью, пылью, мышами. И шепотом позвала, чувствуя себя идиоткой и не зная, как и обратиться-то к огородному пугалу:
- Эй…
И прислушалась, одновременно боясь и надеясь, что в доме зазвонит телефон, завоет всё еще работающее радио. Главное, чтобы само не заговорило, чтобы не сложился под штырем рот прямо из мятой наволочки…
Пугало молчало, но что-то холодное и острое уперлось Кате в шею, прямо в яремную ямку. Она поспешно отскочила и увидела, что это просто торчащая из-под бурого пальто велосипедная спица, совершенно не заметная, если смотреть спереди. И еще две таких спицы были воткнуты в вертикальную палку, на которой держалось пугало, чуть ниже. А на торцах палок-рук обнаружились глубоко вбитые в дерево, так, что снаружи остались только блестящие острые края, металлические крышечки от бутылок – расплющенные и чем-то заточенные. Катя явственно представила себе – чирк, и расходится кожа… Блуждая по спящим Вьюркам, пугало не только искало себе голову и подходящий убор для нее – оно вооружалось.
Не отводя взгляда от фигуры в нелепом пальто, Катя метнулась в дом и тут же выскочила, держа в руках топор. И быстро, чтобы не успеть задуматься о том, а не является ли пугало теперь живым, срубила сухую палку – его единственную ногу, и замахнулась снова.
Вечером, когда Никита вернулся после тщетных поисков, расчлененное пугало уже покоилось на участке в трех разных ямках. А утомленная похоронами Катя спала в углу, так уютно свернувшись клубком на старом матрасе, что Никита не удержался и погладил ее, как дремлющую кошку. Сначала по щеке, потом по плечу, по бедру, которое просто само собой
подвернулось. А потом почувствовал на себе ее взгляд.
- Дай поспать, - сонно и недовольно сказала она.
- Я его не нашел.
- Вернулось твое пугало. Когти успело отрастить. Я его сломала и закопала. И чтоб больше никаких контактов, понял?
- Да ты герой, - и Никита снова ее погладил.
- Павлов, - нахмурилась Катя. – Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?
Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать нить, уничтожить трудноуловимую Катину связь с пугающим иномирьем. Сделать ее просто женщиной, которую он хочет. И он решил, что да, обязательно. Может, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага.
Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к посапывающему рядом Никите неприязнь, смешанную со смущением. Стало так неловко, и вспомнилось, что вовсе он не красавец, и умом не то чтобы блещет, и руки у него слишком длинные. А главное – он же пьяница. Катин папа тоже любил выпить, иногда, но крепко – ведь пришлось же ей как-то, совсем еще маленькой, тащить его в дачу на собственном горбу. Даже пьяный папа становился чужим и противным, а тут – целый Павлов, известный всем Вьюркам алкоголик и бездельник. Симпатия к Никите улетучивалась так стремительно, что и запах его казался теперь неприятным. Говорила же ему, что не надо всё портить. Мужчины этого не понимают, но когда являешься стороной принимающей, а не проникающей, обязательно присматриваешься, сразу или потом – а достоин ли он того, чтобы впускать. И, разумеется, обнаруживаешь, что недостоин, просто потому, что он обыкновенный человек, пусть даже чем-то и интересный. Дружить с таким человеком можно, а вот допускать к владению собой – уже как-то унизительно.
Катя потихоньку включила фонарик, направила его на окно и подползла к подоконнику, чтобы посмотреться в уцелевший кусок стекла. Ну, так и есть – встрепанная, одна щека опухла, морщины проявились. Еще не хватало, чтобы признанный недостойным Павлов проснулся и увидел ее такой. Катя яростно потерла отечную щеку, зажала в зубах резинку для волос и стала торопливо заплетать косу, чтобы снова лечь спать и проснуться уже в более приличном виде.
Ночные бабочки белыми пятнами мелькали в тусклом свете фонаря, стукались о стекло, не догадываясь его облететь. Катя позевывала. Одна бабочка, крупная, всё вилась в отдалении, а потом решилась наконец приблизиться, надвинулась на стекло и внезапно закрыла его целиком. Теперь Катя видела отражение своего лица не на темном фоне, а на белом, с черными пятнами, в которых она после секундного замешательства опознала гротескные черты лица: размазанные глаза на разном уровне, широченный рот, к которому были пририсованы клыки, ржавый штырь вместо носа.
С той стороны в окно смотрело пугало, буравя Катю угольно-черными кляксами глаз. Лицо, изображенное на старой наволочке, как будто искажала гримаса боли и ярости. Катя вспомнила, как собственноручно вытряхивала из этой наволочки опилки, землю с комьями мягкого мха. Теперь щека у пугала была разорвана, оттуда торчали серые перья с запекшейся кровью на стержнях. Оно успело поймать и ощипать какую-то птицу, и хорошо, если не живьем…
Катя вскочила, сжимая в руке фонарик, и пугало тоже выпрямилось, заслонив собой всё окно. Оно воссоздало себя совершенно другим, и почти ничего человекообразного в его облике не осталось. Голова переместилась куда-то на грудь, конечностей стало гораздо больше, уходила во мрак длинная ломаная спина, утыканная шипами. Шипы теперь были везде, они железным нимбом окружали свежеобретенное лицо.
Пугало, поднявшись во весь свой гигантский рост, двинулось на Катю, звякнув остатками оконного стекла, но тут же отпрянуло. А Катя, чувствуя, как все внутренности стынут от ледяного ужаса, протянула к нему трясущуюся руку:
- Стой… Прости меня. Я не трону…
Пугало застыло на месте, подергивая головой и изгибая свою чудовищную сороконожью спину. Оно как будто тоже боялось. А Катя вспоминала, как рубила его топором, рвала на части куцее пальтишко.
- Поговори, - все бабушкины словечки разом вылетели из головы, да и не знала Катя, как обращаться ко «всяким, у которых своего тела нет». – Что вам нужно? Зачем пришли? Кто вы?
И на всю дачу загремела вдруг электронная мелодия – старенький телефон жужжащим насекомым полз по полу, играя «К Элизе» Бетховена. От звонка проснулся Никита, подскочил, испуганно охнув. Катя, не глядя, замахала на него руками, пытаясь одновременно призвать к тишине и указать на телефон. У Никиты глаза на лоб полезли, когда он увидел пугало за окном, но все-таки он сообразил, схватил телефон и после секундного колебания поднес его к уху. И сдавленный, полностью лишенный дыхания голос просипел из трубки:
- Сос-с-седи… - а потом вдруг затараторил, меняя тембры и интонации: - Убили, убили, убили, убили!..
И пугало исчезло в темноте, послышался треск ломаемых веток, и в трубке тоже затрещало, так громко, что Никита испуганно отшвырнул телефон.
- Держи его! – отчаянно крикнула Катя и, схватив подвернувшуюся под руку палку, вылетела за дверь. Никита с топором наперевес рванул следом, а в ушах у него по-прежнему шипело: «убили, убили!»
Невероятно длинное, похожее на шагающую кинетическую скульптуру пугало металось по ночной улице, ломая кусты и с грохотом ударяясь о заборы. Когда Кате удалось наконец догнать его, она вцепилась в одну из деревянных ног и с отвращением почувствовала, как она движется, почти пульсирует под её пальцами. Пугало с легкостью отшвырнуло её, распластало на потрескавшемся асфальте и нависло сверху. От матерчатого лица с перекошенным ртом по-прежнему пахло мышами и пылью. Катя зажмурилась – скорее даже не от страха, а просто чтобы не видеть этой нарисованной углем свирепой боли, этих лезущих из прорех окровавленных перьев, - но тут раздался глухой удар топора, и пугало отпустило ее. Это Никита рубанул его по спине, лишив сразу трети многолапого тела. Отрубленная часть скатилась в канаву и забилась там полураздавленным жуком. Пугало ринулось к Никите, но снова налетело на топор и попятилось, теряя конечности. Сзади была ограда участка. Катя крикнула Никите, что надо отрубить голову – хоть и вовсе не была уверена в том, что это остановит пугало, - но было уже поздно. Молчаливое чудовище вздыбилось во весь оставшийся рост, ухватилось за забор и перекинуло свое тело на другую сторону.
Катя и Никита на секунду оцепенели, поняв, что сотворенный ими монстр идет к людям. Никита перемахнул через забор вслед за пугалом, а Кате не хватило сил и роста, и она бросилась искать калитку. Калитка оказалась заперта на замок, и пока она в отчаянии пыталась ее выломать, в даче за забором вспыхнул свет, замелькали человеческие силуэты. Потом Никита крикнул:
- Не выходите!
И всё утонуло в шуме и воплях, таких беспомощно-истошных, что у Кати ноги подогнулись, она опустилась на землю и застыла, крепко-накрепко зажав уши ладонями.
Здесь, у калитки, ее и нашли подоспевшие на шум вьюрковцы. Усова среди них, к счастью, не было. Спросонья никто из них не понимал, что вообще происходит, да и Катю дачники теперь побаивались. После краткого замешательства Андрей и собаковод Яков, как самые смелые, подошли и подняли ее на ноги. Катя не сопротивлялась, только плакала и что-то еле слышно бормотала.
Участок принадлежал семейству Степановых. Первым, как выяснилось, навстречу пугалу вылетел с кочергой сам Степанов, и той же кочергой оно практически снесло ему голову. Пышнотелая Ирина неподвижно лежала у крыльца, ее кружевная ночная рубашка была вся в крови. Чуть поодаль захлебывалась в истерике чудом уцелевшая Ленка. А посреди всего этого продолжал мерно махать топором Никита, тоже весь окровавленный. Останки пугала, которое он изрубил уже практически в щепки, тоже никак не могли успокоиться, они по-паучьи шевелились и вздрагивали. Дачники не сразу это заметили, и поначалу им представилась ужасающе ясная картина – Никита Павлов в приступе белой горячки зарубил Степановых топором.
Тут неожиданно пришла в себя Катя, она рванулась к Никите с криком:
- Хотел выяснить?! Выяснил?!
- Дер… держите ее! – залепетала бледная председательша. – Главное, сохранять спокойствие… главное… - и она тоже расплакалась.
- Павлов, отдай топор, - по возможности дружелюбно сказал Андрей.
Никита внимательно осмотрел всё, что осталось от пугала, и бросил топор в траву:
- Да подавись…
Сзади уже подкрадывался Пашка, жестами показывая, как удобнее будет Никиту обезвредить. Никита его видел, но в данный момент ему было плевать. Всхлипывала председательша, рыдала несчастная Ленка, а Катя продолжала беззвучно шептать:
- Убили, убили…