На небе загорались первые звезды. Дул теплый, наверное южный ветерок. Пройдясь по траве, приходилось насухо вытирать ботинки о взлохмаченный, тряпичной вязки коврик красно-зеленой расцветки в крохотных сенях.
Пахло яблоками и малиновым листом. На кухне баба Вера готовила «зеленый» чай. Так они называли этот напиток – из яблок, мяты и малиновых листьев. Яблоки недоспелые, погрызенные червяками и упавшие оземь раньше, чем должны бы.
- Мне так нравится ваш чай!, – казалось уже в сотый раз делал я бабе Вере этот вечерний комплимент. Начало разговора должно быть приятным. Как угадать, что порадует сердце этой согбенной старушки? Живу в этом доме уже вторую неделю, а так и не сумел найти иного зачала для беседы.
О чем она грустила, чем жила? Глаза ее были добрыми, с миллионом морщинок, приятные, старо-голубые…
Скоро должен подойти и дед – во дворе стало тихо, значит до-рубил дрова на ночную топку. Уже роса, а дрова все рубит. Да, странные они, чудные…
А зачем я приехал сюда? Мне хотелось узнать об этих людях, увидеть их, может быть написать о них . Пишу, а слова подбира-ются плохо, с трудом.
…Они всегда спокойны. Они тихи и мягки до крайности. А ничего ведь у них нет! Откуда эта вера, эта даже радость? Что может быть страшнее, кто выдумал ужаснее?! Но ведь они не безумцы, нет, обычные старики, набожные и мягкосердечные. Такие.. какими наверное были старики сотню лет назад – обеспеченные, зажи¬точные (в загоне двадцать коров, тридцать свиней, вся изба в лоске) в деревне все уважают, по воскресениям церковь добавляет благодати, а прихожане сплетен, сын с дочерью радуют-ненара¬дуют (сын женился на днях, дочурка уже нянчит внучка). И выходят они на крылечко в этой спокойной, доброй радости, довольстве, лузгают семечки, попивают чаек с заморским лимончиком и счи¬тают звезды, вспоминая свою счастливую юность и мечтая о пре¬красном будущем своих детей.
Как же это, их глаза иногда рисуют в воображении счастье, а если оглянуться вокруг, вглядеться внимательнее - холодеет в сердце, все оно сжимается. А первые дни мне здесь было по-на-стоящему страшно.
…Нет, по телевизору все другое, глаз не разглядишь, не уви-дишь… жутко до боли, плакать хотелось. Плакать хочется и сей-час, но не только за них, а еще и за нас, за себя, с иной земли, тех, кто за гранью – границей. Хотя это они – за гранью, за чертой ведь они! А здесь кажется иногда все наоборот, что черта это мы. Что наш мир - клетка, а их – окно, без рам и решеток – в свободные не¬беса…
Может я уже заразился, брежу? Ведь это страшная земля! Сама земля излучает боль, стонет. Ржаво-гнилые скелеты домов, тишина воюющая, мрак, нище – телевизор и тот перегоревший, под клеенкой спрятан… И все, все дощечки, травинки, деревья, окна, двери и ставни, посуда и скудные продукты, все это стонет, в надрыве молит о приближении долгожданной смерти.
Печка почти развалилась, туалет – во дворе, весь прогнил, благоухает разложением. Окна чистенькие, но в окнах-то зловещий мрак. Деревня смерти… тихо-тихо, ни живой души.
- Как же вы тут одни?, - спросил я. Улыбнулись в ответ. И на все мои вопросы улыбаются. Убогие, блаженные. А сверчок-то у них здесь есть…
- А что живности-то нет?
- Да, сынок, была животинка. Кошка была, Настенька, пес Рубик – все разбежались, кошка-то еще за 2 дня ушла, пропала. Плакала внучка без кошки, а мы забеспокоились, почувствовали беду на¬верное, но отмахнулись, знаешь ведь, так всегда машем рукой – все так махают.
А потом тот день, день как день, только тихий, не к добру тихий. И в тишине-то этой «тр, тр, тр» - гул раздается, грозный такой, гул-то, как трактор большой. Прибежала дочка, кричит «Авария! Ра¬диация! Мамка, папка, убегаем!» - «Нет, не уйдем, - говорим мы, - на все воля Господня. Да и куда идти-то нам?» - «К нам домой поедем, в квартиру. Поедем, мамочка, папочка, умоляю, миленькие!»
А дверь тут «трах!» и люди на пороге, в белых халатах и масках. «Боже, праведный, помилуй», - запричитали мы; думали, что демоны это, али ангелы. Так пригляделись – нет, буквы к халатам русские пришиты. Но они-то уже нас не упрашивали… Приказали: «Едем, указание Чрезвычайного Комитета» . «Что, куда, что происходит?» – вопрошали мы, но без ответа… «Сохраняйте спокойствие, все будет хорошо, власти позаботятся о вас. Вам будет разъяснено все чуть позже» - только и талдычили они.
- А потом, что потом? – с ужасом переспрашивал я
- Потом всю живность они нашу перебили, двери и окна наспех по¬забивали досками.
- А с вами-то что?
- А что-что, - с горькой усмешкой говорила баба Вера, - надели маску-тряпочку, усадили штабелями в грузовики и повезли. А там город, коммуналка дочкина. Ютились впятером, в одной комнатушке, потом дали квартирку – опять одна комната… Да и не вы¬держали мы, ушли.
- И что же, дочка вас не остановила? – грустно спрашивал я
- Да как же она остановит, - баба Вера прослезилась, - убежали ведь мы.
- Да! Два раза ловили нас здесь, ведь запретная зона, даже черти, - плевался дед, - в психушку определили один раз. Но потом выписали, доставили дочке, а мы поплакали с ней, поплакали и опять ушли. И больше не приезжали уже за нами. Никто не приехал. Вот только ты, сынок, спустя четырнадцать лет. Ты долго будешь-то еще? Ты поаккуратнее, радиация ведь… Эх, сынок, сынок… Грешные мы все, шибко грешные. Вот Господь и покарал нас…
- А письма-то?!, - на полуслове я уже понял, что сказал глупость, ведь на сотню километров ни живой души, тишина. Старики молчали. Баба Вера потупила глаза и утерла слезы, дед нервно раскурил цигарку и тоже был готов прослезиться.
…В доме ложились, а мне опять невмоготу было заснуть. Вышел на крыльцо, наткнулся на что-то тяжелое, вроде дерево или железка какая, присел, осторожно потрогал – колесо. Такое огромное! Острые края металла чуть не порезали ногу. Устраиваюсь на этой телеге, запрокидываю голову – звезд почти нет, наверное облака. Воя только не хватает.
Тихо. Нет ни ветра, не стрекота кузнечиков, ни уханья филина. Страшно. Без звездных капелек и вовсе одиноко. И не лирично - жутко! Другой мир, иное измерение. Ад таким должен быть или та¬ков хаос безмолвия?
« …Надо поехать к дочери их, найти ее, расспросить. Они ведь совсем старые, может заберет она их. Ведь так им одиноко, так тоскливо! Они же смертники, хоть последнее им утешение будет. Радость.» - подумал я, и представилась мне эта слезная, безумно счастливая встреча, как старики плачут от счастья, обнимаются с дочкой, с внучками…
Вытирал ноги тихо – старики уже спали. А росы сколько! Вода. Мертвая вода. Ехать, искать, помочь!
Но чем им поможешь? Они ведь смертники, они сами же это выбрали себе, но кто просил их бежать… Выбрали спокойное уми¬рание, они же в общем вполне счастливы.
А наутро я собрал вещи и уехал, убежал не попрощавшись. Оставил им записку: «Спасибо, я вас успел полюбить». Я не просил прощения за английский уход, я знаю, что им все понятно, что тяжелы им письма. Они привыкли уже к катастрофам, к побегам и одиночеству, словом к тому, что называется жизнью. Поэтому и умирают так мирно, готовы умереть и не хватать жадно воздух.
Когда я приехал на своей старенькой Ниве в город, я первым делом направился к заправке, поприветствовал улыбкой молодого украинца в синей спецовке, кинул ему ключи от машины, а заодно машинально провел по лобовому стеклу ладонью, резко отдернул ее и долго мыл руки без перчаток уже – от этой страшной, мертвой росы. Нужно уметь смыть жалость и боль, нужно!
Надо найти все-таки дочь, глядя в сверкающее зеркало сказал себе я.
Вода теплая, мыло персиковое… Она же давно умерла! Неу-жели это так? А может?... Конечно мертва! Ведь выжили тогда единицы… вот и старики убежали. Они же смерти испугались, смерти своих детей и внуков!..
А может все-таки жива? – думал я, пересекая границу Украины, может надо было…
Но нет, не могу больше, голова трещит, что тогда думать, что думать? Я и так слишком много увидел, хватит.
Ноябрь, 2003 год