Русские в Париже

В моем романе «Вдали от России» много рассказывается об участии моих героев в первой империалистической войне в самой России и во Франции. Предлагаю отдельные отрывки, связанные с войной во Франции.
               
                * * *
Прошло две недели после этой встречи. Николай не решался пойти к Готье без приглашения на конкретный день, ждал от него звонка. Вскоре Шарль позвонил, попросив его прийти без Андре: он хотел почитать ему заключительные части из книги, которую никак не может закончить из-за переезда в Париж.
Николай пришел к ним, как обычно, вечером в воскресенье, вручив женщинам по букету фиалок. В Париж пришла весна, на каждом углу крестьянские девушки продавали первые цветы  в огромных корзинах. Прийти без них в гости было просто не прилично.

Виктория встретила его приветливо, Каролина же недовольно поджала губы. За столом во время обеда Виктория рассказывала о новостях в культурной жизни Парижа. Каролина, обычно принимавшая в таких разговорах живое участие, молчала и лишь один раз вмешалась, когда речь зашла о последней выставке картин Пикассо, где она успела побывать. Ей нравятся его старые работы «Дама с веером» и «Авиньонские девицы». Опущенное лицо дамы с веером в виде треугольника, ее геометрическая фигура и руки, сложенные из разных преломляющихся кусков, наиболее точно передают ее душевные страдания.

– Нужно иметь большое воображение, чтобы в геометрических фигурах увидеть душу человека, – сказал с усмешкой Шарль. – Насчет дамы  и девиц, я могу с тобой еще кое-как согласиться, но в других работах Пикассо я не вижу никакого смысла, а их названия и вовсе берутся с потолка. Какая, например, гармония может быть в куче металлолома? Скорее хаос или землетрясение. Такими, наверное, будут выглядеть наши города, когда германцы обрушат на них пушечные снаряды.

– Папа, ты всегда впадаешь в крайности.

     - Действительно, – поддержал ее Николай, - в картинах Пикассо, сочетающих в себе кубизм и реализм, можно увидеть нечто привлекательное. У него есть две работы «Смерть Арлекина» и полукубический портрет Арлекина. Первая – абстрактна, только подпись дает представление о ее содержании. А вот во второй – раздробленные части лица и тела человека позволяют точно передать его внутренние страдания. Арлекино – одинок, погружен в себя, никому не нужен, в этом художник видит трагедию своего героя.

Готье принялся размышлять о том, что современное искусство попало под влияние индустриализации,  геометрические фигуры для художников стали важнее цвета, а для поэтов – важнее слова. Статуи с квадратными лицами и треугольными телами означают новое представление о человеке, как о математической субстанции. Это издевательство над здравым смыслом.

Николай заметил, что в Париже живет русский анархист и поэт Алексей Гастев. В одной своей статье он  высказал  мысль о творческом процессе в будущем обществе, тоже оперируя математическими категориями.

– Вы помните эту мысль? – заинтересовался Шарль.

- Ее невозможно забыть. «В будущем, - предрекает он, - пролетарский коллектив освободится от индивидуального, в нем возникнет поразительная анонимность, позволяющая квалифицировать отдельную пролетарскую единицу, как А, Б, С или как 325, 075 и 02».

– Я этого никогда не приму, – сказал Шарль. – Боюсь, что вслед за этим они станут разрушать наследие прошлого.

– Папа, ты слишком консервативен, - сказала Каролина, – людям надоело слышать любовные исповеди и интимные переживания поэтов-неудачников.

– Это кто же неудачник, - задохнулся от возмущения Шарль, - Шекспир, Гете или Беранже?

- Я недавно приобрел новый сборник нашего писателя и поэта Ивана Алексеевича Бунина, - вмешался в их спор Николай. – У него очень красивые стихи. Правда, если их перевести на французский язык, исчезнет все их очарование. Послушайте хотя бы просто музыку стиха, – и он прочитал на русском языке:

     Лес, точно терем расписной,
          Лиловый, золотой, багряный,
          Веселой, пестрою стеной
          Стоит над светлою поляной.

          Березы желтою резьбой
          Блестят в лазури голубой,
          Как вышки, елочки темнеют,
          А между кленами синеют
          То там, то здесь в листве сквозной
          Просветы в небо, что оконца.
          Лес пахнет дубом и сосной,
          За лето высох он от солнца,
          И Осень тихою вдовой
          Вступает в пестрый терем свой.

- Это об осени, которая входит вдовой в свой пестрый терем. Какой точный образ! Вся природа описывается в необычных художественных сравнениях.

– По-моему, это ужасно скучно, – упрямо стояла на своем Каролина, – для сентиментальных школьниц.

Виктория поспешила прекратить спор и пригласила всех в гостиную, чтобы послушать новые арии, которые недавно разучила Каролина. Она все еще надеялась привлечь внимание Николая к своей дочери. Это вызвало у него досаду. Как они не понимают: все, что связано с Лизой, особенно музыка и пение, причиняет ему боль. Хорошо, что в это время пришла их старшая дочь с детьми, и женщины занялись ими.

– Вот что, Николя, – сказал Шарль, - берем Вика и идем гулять. Я вам покажу весенний Париж, и поговорим о моей книге.
Вик прыгал около Николая, не зная как выразить свою радость. Николай взял его на руки, позволив облизать свое лицо.

На улице было жарко. Люди, не успевшие снять теплую одежду, распахнули пальто, сняли шляпы и кашне. Женщины с завистью смотрели на молодых девушек, сменивших ботинки на легкие туфли. Их каблуки звонко отбивали горячие камни тротуаров, внося оживление в уличный гул.

Вик потянул их в соседний парк. Здесь весна чувствовалась еще больше. Деревья покрылись легким пушком, зеленели газоны, пели птицы. Остро пахло травой и землей, распарившейся на солнце.

– Люблю это замечательное время года, – сказал Шарль. – В природе все оживает и хочется надеяться на лучшее. Вы мне еще не сказали, какое впечатление произвел на Вас нынешний Париж?

- Иное, чем в прошлый раз. Такое ощущение, что вот-вот что-то должно произойти, и все торопятся жить. Вчера мы с Андре были на художественной выставке, но не той, о которой рассказывала Виктория. Вы правильно подметили в нашем разговоре о влиянии индустриализации на искусство. На этой выставке на картинах тоже были одни прямые линии, плоскости, рисунки, похожие на чертежи, отсутствие человеческих чувств и красок жизни. Какое-то перевернутое сознание. Меня неприятно потрясло такое восприятие нынешнего мира, которое проникло и в поэзию. Помимо декадентов, теперь еще появились футуристы. Они хотят поставить все с ног на голову, надеясь таким образом разрушить старое искусство и создать новое, соответствующее нынешней эпохе. Недавно в одном русском издании я прочитал стихи поэта Алексея Крученого. Их даже нельзя перевести на французский язык, сплошная тарабарщина: дыр бул щул… При этом он утверждает, что в этой бессмыслице больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина. Удивительная самонадеянность. Другой поэт, Владимир Маяковский, свое стихотворение «Несколько слов обо мне» начинает со слов «Я люблю смотреть, как умирают дети». Цинизм высшей степени.

- Те же самые тенденции просматриваются и во французской поэзии. Меня это тоже настораживает. И еще больше волнует настроение  людей. Общий дух патриотизма и солидарности, свойственный парижанам, исчез. Как будто заглох мотор в двигателе. Кто будет завтра защищать Францию, если Германия на нее нападет, а к этому все идет? Эти молодые люди, как вы говорите, с перевернутым сознанием и надломленными душами? Они поражены апатией и цинизмом, как ваш русский поэт.

- Мне кажется, что в нужную минуту все французы поднимутся, как один. Это вне всяких сомнений. Ведь Жоресу удалось на днях собрать грандиозный митинг против закона о трехлетней военной службе.

– Жорес – молодец. Я не перестаю удивляться его энергии. Другого такого патриота среди наших социалистов трудно найти. Д-а-а. Я хотел с вами обсудить мою книгу, только вот, какая штука: я вдруг понял, что она с каждым днем теряет актуальность.

– Почему вы так решили?

- Я пишу об устройстве общества, которое возникнет на следующий день после социальной революции, а мир стоит на грани мировой катастрофы...
За разговорами незаметно прошли весь парк и вышли на набережную Сены. Повсюду были толпы гуляющих парижан. Влюбленные пары, никого не стесняясь, останавливались посредине тротуара и целовались. Никто не обращал на это внимания. И это тоже была примета времени: молодежь спешила жить, не стесняясь своих чувств и презирая старые устои общества.

Вик устал и часто останавливался. Шарль взял его на руки.

- Устал, бедняжка. Стареет, как и я. Сердце, одышка. А так хочется жить, быть молодым и вот также целоваться с какой-нибудь хорошенькой девушкой. Их ничего не волнует. Давайте и мы с вами зайдем в какой-нибудь ресторан и от души напьемся.

Перейдя на другую сторону, они оказались около ресторана «Cygne». Здесь в просторном холле проходила еще одна выставка каких-то художников-авангардистов. Шарль демонстративно прошагал мимо «совершенно никчемных» картин, задержавшись только у самой последней. На ней был изображен большой глаз, и в нем – лицо человека, наверное, самого художника.

– «Жизнь после смерти», - прочитал он название картины и, усмехнувшись, продолжил путь дальше.

Увидев на его руках собаку, метрдотель остановил их у входа в зал. Шарль сказал, что это не собака, а – игрушка. Тот недоуменно посмотрел на Вика, послушно затихшего на груди хозяина, и провел их в отдельный кабинет. Заказали  крепкое красное вино,   салаты, бифштексы с жареным картофелем. Шарль с удовольствием пил  вино, говоря, что в молодости мог один выпить две и даже три таких бутылки. Вик сидел под столом, с удовольствием поедая куски, которые они отрезали от своих бифштексов и подбрасывали ему на пол.

После пятого бокала, Николай незаметно поставил бутылку за диван и заказал официанту кофе и мороженое. Довольный прогулкой и ужином, Шарль улыбался, как ребенок.  Настроение его поднялось. Его добрые, близорукие глаза излучали свет. Он спросил официанта, продаются ли картины, выставленные в холле.
– Продаются. Что вас интересует?

– Крайняя в правом ряду. С глазом посредине. Узнайте, сколько стоит.
Официант быстро вернулся, протянув бумагу с фамилией автора, названием картины и ее ценой. Шарль вытащил чековую книжку.

- Передайте чек художнику, а картину отошлите по указанному адресу, - сказал довольный Шарль, и они вышли на улицу.
Отдохнувший за это время Вик, бодро бежал за ними без поводка, оставшегося на диване в кабинете.
На следующий день Готье не мог понять, зачем он купил эту картину. Зато она понравилась его жене и дочери. Они знали этого художника как одного из самых модных сейчас в Париже и благодарили Шарля за неожиданный подарок.

                * * *

– Ну, что Николя, – спросил своего русского  друга писатель Готье, когда они после длительного перерыва встретились около подъезда его дома и отправились гулять по набережной Сены. – Вы довольны результатами  своих конференций?

– Только конференцией в Лондоне. На ней был принято много важных решений. А здесь, в Париже, разгорелся скандал. Вы, наверное, слышали о нем?

- Слышал, и даже получил письмо от Кропоткина. Он очень огорчен случившимся. Говорят, вы тоже участвовали в этом деле?

– Не смог остаться в стороне, когда Карелин, с подачи Бурцева, напал на Рогдаева. Бурцев, не разобравшись в чем дело, поспешил обнародовать сомнительное письмо от своих агентов, затеял расследование. Невольно встает вопрос об этической стороне деятельности Владимира Львовича. Бывали и раньше случаи, когда он возводил на людей ложные обвинения. Вся эта история, без сомнения, спровоцирована русской охранкой, и она своего добилась: работа в Париже расстроена, все заняты выяснением отношений и не скоро придут в себя. Рогдаев собирается уехать в Австрию. А у него были большие планы на работу здесь.

- Кропоткин выделяет Карелина среди других товарищей.

– Петр Алексеевич оторван от здешней жизни и многого не знает. Карелин должен опровергнуть выдвинутые против него обвинения, как это сделал Рогдаев. Иначе доверия к нему, во всяком случае, у нас, друзей Рогдаева, не будет.

– Он обратился за содействием к зарубежным товарищам, вопрос будет поставлен на Лондонском конгрессе Анархического Интернационала в августе. Кропоткин прислал мне личное приглашение   с просьбой выступить  на этом конгрессе. Вы мне составите компанию?

Николай покачал головой.

– Вряд ли.

– Я там смогу показать свою новую книгу. Можете меня поздравить: я ее закончил и отдал Жоржу. Он обещает ее к лету издать.

– Какие главы вы туда еще включили? Последняя, с которой вы меня знакомили, была «Брак и семья».

– Где вы со мной во многом не соглашались…

- Это сложная тема. В моих тетрадях из екатеринославской тюрьмы есть рассуждения одного эсера, Федора Калины. Любопытнейший был тип. Имел на все свой взгляд, в частности о браке и женщинах. Я их переводу для вас.
– Интересно будет почитать. Жаль, что вы так и не опубликовали свои воспоминания о тюрьме.

-  Теперь их некому издавать. Синицын окончательно обанкротился, не заплатил мне даже за перевод романа Золя, который сам заказывал. Теперь он в России. Говорят, снова связался с эсерами.

– Зачем это ему нужно? Хороший был издатель. Но вернемся к моей книге. Я рассмотрел в ней еще ряд положений в будущем обществе: дети, искусство, война, наука, технический прогресс. Последняя так и называется «Свобода с точки зрения науки». В ней и других главах, особенно об искусстве, я использую наши с вами частые беседы.

– Уверен, что книга будет иметь большой успех. В ней много интересных философских размышлений. Я иногда беседую с рабочими своего завода, знакомлю их с главами из вашей книги. На заводе рабочие политически больше подкованы, чем на обувной фабрике в Женеве.

- Там, наверное, одни социалисты.

- Да, они поддерживают Жореса, но есть гедисты и синдикалисты.
Навстречу им бежал подросток с вечерним выпуском газет и что-то горячо объяснял прохожим. Шарль подозвал его.

- Что там случилось: пожар в Версале или революция в России?
– Мосье, в Сараеве убиты принц Франц-Фердинад и его супруга.

Шарль с волнением выхватил у него газету. На первой странице в черной жирной рамке были портреты убитого принца и его супруги. Сверху  крупными буквами  шел текст: «Выстрел в сердце Австрии. Заговорят ли пушки?»

-  Газетчики уже все решили. Это – война, – проговорил Готье убитым голосом и схватился за сердце.

– Что с вами? – испугался Николай. – Вам плохо?

– Вы не можете себе представить, что нас ожидает впереди, – Готье с трудом шевелил побелевшими губами. - Начнется всемирное побоище, в него будут втянуты все страны.

- Шарль, нельзя все принимать так близко к сердцу. Вернемся лучше к нашему разговору о книге.

Шарль продолжал держаться за сердце и тяжело дышать: ему не хватало воздуха. Николай с трудом довел его до ближайшей аптеки. Там фармацевты дали ему таблетки и вызвали такси. Шарль не хотел, чтобы домашние узнали о том, что ему стало на улице плохо, и они расстались в вестибюле подъезда. Консьержка сидела в своей конторке, сочувственно качая головой, Николай стоял внизу и смотрел, как Шарль медленно поднимается по витой лестнице на свой второй этаж. Только сейчас он обратил внимание, как писатель  за последнее время сильно постарел. Ему недавно исполнилось 67 лет, и возраст неумолимо давал о себе знать.
                * * *
В течение последующих дней события нарастали, как снежный ком. Австрия объявила Сербии войну. В ответ Россия и Франция приступили к всеобщей мобилизации войск. Немцы немедленно предъявили России ультиматум с требованием отменить мобилизацию, а  Францию призвали соблюдать нейтралитет.

29 июля прозвучал еще один страшный выстрел: в Париже был убит Жан Жорес, самый неутомимый борец за мир. Его убийцей оказался 29-летний безработный из Реймса Рауль Вилен, которому враги Жореса внушили, что этот депутат является злостным немецким шпионом. Подкараулив Жореса в кафе, где тот обычно обедал, сидя за столиком у окна, Вилен выстрелил ему в спину. Этот выстрел прозвучал как бы еще одним сигналом к действию. Через два дня Германия объявила России войну, еще через два дня – Франции и, нарушив нейтралитет Бельгии, вступила на ее территорию. Бельгийское правительство обратилось за помощью к Англии. В тот же час все английские суда получили приказ начать военные действия против Германии, английские войска высадились в Бельгии.

      Произошло то, о чем так долго и упорно спорили между собой политические партии, призывая друг друга к бдительности и международной солидарности, не сделав в этом направлении ни одного решительного шага. Теперь они разделились на два лагеря, и каждый активно поддерживал правительства своих стран, желая поражение другой стороне. 4 августа на похоронах Жореса Жюль Гед призвал французов довести войну до победного конца, прекратить классовую борьбу и соблюдать национальное единство.  Гюстав Эрве, еще недавно утверждавший, что у социалистов нет родины, кричал: «Это справедливая война, и мы будем сражаться до последнего конца». Его газета «Гер сосьяль» («Социальная война») изменила заголовок и стала называться «Виктуар» («Победа»).

Немецкие социал-демократы единодушно проголосовали в рейхстаге за военные кредиты. То же самое проделали в своем парламенте английские лейбористы и австрийские социалисты. Ганс Гейч откровенно заявил о неизбежности и целесообразности этой войны, которая, наконец, избавит Австрию от сербского кошмара.

Одни только большевики и некоторые другие мелкие социалистические партии оставались верны своим антивоенным лозунгам. Большевики желали поражения своему царю и гибель ненавистного самодержавия, однако мало кто понимал, что они выступали ни против самой войны, не во имя мира, а во имя «превращения империалистической войны в гражданскую». Именно этот лозунг Ленин давно поставил на повестку дня, надеясь таким образом установить власть диктатуры пролетариата. Социал-демократическая фракция в Государственной думе отказалась вотировать военные кредиты, раскритиковав политику России, как империалистическую. Ленин резко осудил все социал-демократические партии Европы и лидеров бывшего II Интернационала назвав их подлецами, лицемерами, изменниками, полуидиотами, дураками, сволочами, а сам Интернационал – скопищем мерзавцев,  заявив о полном с ним разрыве.

     В это «скопище мерзавцев», наверное, попал и Кропоткин, бывший ранее непримиримым критиком милитаризма, а теперь увидевший в германском солдате угрозу мира и социальному прогрессу. Особенно его беспокоила судьба Франции и ее революционных завоеваний. Петр Алексеевич призывал страны «Антанты» дать Германии достойный отпор. Многие анархисты категорически осудили своего учителя. Среди них были самые близкие его друзья и единомышленники: Эмма Гольдман, Александр Беркман, Иуда Гроссман, Александр Шапиро, Николай Рогдаев и др. Один только Карелин, как всегда, вилял хвостом, не желая ссориться с Кропоткиным. Он вроде бы и поддерживал Петра Алексеевича, но вместе с тем был против того, чтобы анархисты шли в армию, так как должны сохранить себя для дальнейшей борьбы с царизмом.
Многие анархисты, боясь, что по возрасту их призовут во французскую армию или заставят вернуться в Россию, бывшую союзницей Франции, сразу уехали за границу: в нейтральную Швейцарию, Испанию, Америку, латинские страны. И, как оказалось вовремя: вскоре все сухопутные границы с Францией были закрыты.

Уехал в Женеву и Рогдаев. Хотя их взгляды на войну с Николаем Даниленко резко расходились, расстались они друзьями. Перед этим они одни, без Андре и Ольги, всю ночь просидели в ресторане, пили абсент и вспоминали свою борьбу с Карелиным. Рогдаев сокрушался, что не добили до конца этого зазнавшегося франко-масона. У него было упадочническое настроение. Он считал, что война окончательно погубит все анархическое движение в России, отчасти обвиняя в этом и Кропоткина, посеявшего в головах людей смуту. Николай возражал ему, что дело не в Кропоткине, а в том, что анархисты не сумели вовремя объединить свои силы и создать хороший фундамент на будущее, как это делали все последние годы большевики. Недаром с началом войны они не растерялись, а, наоборот, активизировали свою работу в России, наметили дальнейший план действий, решив усиленно разлагать  фронт. «Ты, Коля, как был марксистом, так им и остался, - грустно изрек Рогдаев. Это были его обычные слова, когда ему нечего было возразить другу. – И все-таки я тебя люблю и искренне рад, что мы с тобой так долго были вместе».

Неожиданно его удивил Леня Туркин. Поглощенный последними событиями, Николай редко встречался с ним, и все собирался ему позвонить, чтобы узнать его настроение и планы в связи с войной. Как-то вечером Леня сам позвонил по телефону на квартиру Андре и напросился к ним в гости. Они решили, что Леня вслед за остальными товарищами собирается уехать в Швейцарию.
Открыв дверь, Николай увидел незнакомого человека с короткой стрижкой, небольшой бородкой и усами. Человек улыбнулся, и Николай сразу признал в нем старого друга. Такая открытая и чистая улыбка могла быть только у Лени. Тот не выдержал и бросился его обнимать, возбужденно повторяя.

- Не узнал меня. Признайся, Коля, что не узнал.

– Не узнал, пока ты не улыбнулся. Усы и бородка тебе очень идут.

Андре приготовила к вино легкую закуску.
- Что с тобой, ты весь светишься, – спросил Николай, открывая бутылку бордо.– К тебе вернулась Алла или Нина?

– Коля, о чем ты сейчас думаешь? Я возвращаюсь в Россию, – радостно воскликнул он, и его большие глаза, обычно печальные, от избытка чувств наполнились слезами.

– Ты с ума сошел. Тебя там арестуют, – сказал Николай с тайной завистью.

- У меня два паспорта на разные фамилии, и я, как видишь, поменял свой внешний вид, так что даже ты меня не сразу узнал. Мне Европа вот так осточертела, - он провел рукой под горлом и погладил свою бороду и усы, к которым не успел еще привыкнуть, – сейчас я на родине нужней, чем здесь.

– Ты с Кропоткиным или его противниками? – спросил Николай.
– Я сам по себе. Пожалуй, даже больше поддерживаю большевиков, которые хотят разрушить изнутри царскую армию, а за ней и самодержавие. Только действовать не их методами, а нашими, анархистскими.

- С кем же ты будешь работать?

- Помнишь Гаранькина и Спиваковского? Они в Москве. Найду еще людей по старым связям. Организуем группу, типографию. Теперь газеты и листовки приобретают первостепенное значение. Мы скажем солдатам: «Не бросайте свое оружие, пока не сведете счеты со своими угнетателями и не захватите в свои руки землю, заводы и фабрики».

Леня был в эйфории. В Женеве и Париже он особенно не проявлял активности в анархистской деятельности, а тут заговорил о планах под стать самому Рогдаеву.
- Откуда ты знаешь о Евгении Федоровиче и Феликсе?

- Я все время поддерживал с ними связь. Звал с собой в Россию Труфанова и Аристова. Саша записался во французскую армию, а Моисей резко критикует Кропоткина и тебя заодно с ним.

– Мне Моисей ничего не пишет. Молчит, как рыба в воде. О-ч-чень ин-те-ресно! – протянул Николай с обидой.

– А с Карелиным вы успокоились?

– Теперь не до него. Рогдаев уехал в Женеву. Третейский суд не успели провести.
- Все прошлое теперь кажется суетой сует. – Леня вытащил из кармана свой именитый портсигар. – Помнишь, подарок Аллы? Ушла, даже не попрощавшись. Зато я посвятил своим переживаниям о ней и Нине цикл стихов. Когда-нибудь вас с ними познакомлю. Ты мне пиши в Москву на центральную почту до востребования. Имя и фамилия – Федор Платонович Бузанов, я буду тебе отвечать. На всякий случай оставлю  адрес моих родных в Москве, вдруг приедешь туда после войны.
Он протянул листок с адресом и улыбнулся своей неповторимой грустной улыбкой.

– Как, по-твоему, революция в России может произойти? – спросил он Николая.
- Не знаю. Войны часто становились для этого толчком.

– Вильгельм - сильный и хитрый, а Николай II со своим дядей – полное дерьмо.

Николай опять удивился. Он никогда не слышал от Лени резких выражений, тем более в присутствии женщин. Андре переглянулась с Николаем и покачала головой. Что ж, война уже сейчас изменила людей. Что-то будет дальше.

Николай пошел проводить его до метро. Но сначала они зашли в ресторан Ларю, который русские эмигранты считали близнецом московского «Яра». Еще раз по-русски хорошо отметили отъезд Лени, а потом пошли гулять по вечернему Парижу. Леня вспоминал Аллу и Нину, читал стихи, посвященные им. Они были грустные и трогательные. На Больших бульварах спустились в метро, и еще долго стояли на платформе, пропуская поезда.  Наконец Николай решительно обнял его и подтолкнул к дверям подошедшего поезда.

Ему было грустно. Леня – последний человек, который связывал его с пансионом Ващенковой, женевскими друзьями и Лизой. Он запрещал себе думать о ней, но сейчас почему-то задумался над тем, как она в своей Америке приняла известие о войне и вспомнила ли в связи с этим хоть раз о нем, или его судьба ей окончательно безразлична?

                * * *
Прошел слух, что всех иностранцев, не оформивших специальные документы об «отношении к военной службе», будут отправлять в концентрационный лагерь. Николая это не пугало, так как он сам намеревался пойти в действующую французскую армию.

В ближайшее воскресенье в пять часов утра он отправился в Дом инвалидов, где происходила запись в добровольцы. Несмотря на ранний час, вся площадь перед Домом была заполнена людьми. Некоторые находились здесь еще со вчерашнего вечера. Стояли отдельные ряды русских, венгров, итальянцев, поляков. Все со своими национальными флагами, но так как многие хорошо знали друг друга, то собирались в кучки, делились последними новостями, договариваясь записаться в одну часть и набить морду этим «бошам» Патриотизм охватил в одинаковой мере и французов, и иностранцев. И, наверное, было весьма символично, что рядом под куполом Собора находилась усыпальница с прахом самого Наполеона.

Николай увидел в своей очереди несколько знакомых меньшевиков и эсеров, с которыми встречался в эмигрантских кафе и библиотеке на авеню де Гобелен, а когда к вечеру заскочил перекусить в ближайшее к площади кафе, то встретил там Михаила Казарина. Они обнялись как родные люди. Михаил пригласил его за свой стол, где сидели еще три русских анархиста. Они находились здесь, видимо, давно, были навеселе, и шумно отреагировали на появление нового товарища.
В эти дни стояла страшная жара. Николаю не хотелось пить спиртное и попасть в кабинет врача с запахом алкоголя, но никто не слушал его возражений. Наливали рюмку за рюмкой то абсента, то рома, то шампанского, произнося тосты за встречу, за бывших товарищей по тюрьме, за Россию, Францию, поражение Германии. Казалось, тостам не будет конца. Николай отставил свою рюмку в сторону. Михаил усмехнулся и дал ему пожевать мускатный орех, якобы отбивающий запах спиртного.
Со всех сторон слышались возгласы:

– Кальвадоса.

- Рома.


- Коньяка.
– Эй, кто там! Еще шампанского.

Одни люди выходили, другие вваливались целыми компаниями. Гарсоны едва успевали убирать посуду. От жары и духоты лица их были мокрыми. Они утирали их длинными полотенцами. Ими же смахивали со столов грязь и на ходу убивали назойливых мух.
– Коля, как я рад, что тебя встретил, – повторял все время Казарин, теребя свою редкую пегую бороду. – Посмотри на людей. Они полны энтузиазма. Разобьем бошей, и устроим с французами новую революцию.

– Ты в курсе, что многие наши анархисты осудили патриотизм Кропоткина и уехали в Швейцарию и Америку. Да что там Кропоткин. От меня отвернулись за то, что я поддержал Петра Алексеевича.

- Ты же бывший большевик, – вспомнил Миша, подливая себе новую порцию виски. – Вот, друг, и настал момент, когда мы все, кто трезво мыслит, объединились в одном строю. Я даже склонен поддержать лозунг Ленина о гражданской войне. Сейчас все дело в армии и, пока мы будем бить немцев, надо перетягивать солдат на свою сторону. С войны они должны вернуться убежденными революционерами, дело останется за малым – свергнуть их руками царя и правительство.

– В таком случае тебе надо срочно ехать в Россию, как уехал мой друг, Леня Туркин. Он тоже поддерживает лозунг Ленина, хотя и ненавидит его. Здесь-то ты кого будешь агитировать?

- Французов. Они первые могут и должны начать революцию, а русские солдаты их поддержат. Тогда наш прямой путь будет в Россию. За нами поднимется вся Европа.
– Сейчас не 1871 год.

– Война свое дело сделает. Поверь мне, верному последователю Бакунина.
Жизнь Миши, как он рассказал, за эти годы, что они не виделись, была полна приключений. В Екатеринославе он был осужден на 15 лет каторги в Сибирь, по дороге сбежал, подкупив конвоира-башкира. Жил в Барселоне, там связался с местными террористами, попал в тюрьму и на днях был освобожден вместе со своими товарищами. После долго сидения в камере он был полон сил и энтузиазма.
От виски и шампанского у него заплетался язык. Он забыл о том, что говорил Николаю десять минут назад о Франции и революции, и теперь убеждал его, что французы намного слабей пруссаков и очень скоро начнут отступать и сдадут Париж. Кропоткин прав, что беспокоится за Францию и ее революционные завоевания. Поэтому-то они с друзьями решили приехать во Францию и вступить в ее армию.

– Умрем, но бошам в Париже не бывать, - сказал он, повторяя слова, бывшие сейчас на устах у каждого француза.

– Не бывать, – подхватил один из его товарищей Федор Стрельцов, совершенно пьяный, и, вскочив на стул, громко свистнул и завопил: «Vive la Russie!, Vivе la Paris!»

Посетители кафе вскочили с мест и тоже стали кричать: «Vivе la Francia!», "La mort de William." "Retour Alsace et la Lorraine".  («Смерть Вильгельму». «Вернем назад Эльзас и Лотарингию».

   На пол  полетели стаканы и фужеры. Испуганный хозяин и гарсоны метались по залу, успокаивая расходившихся патриотов. Хорошо, что среди посетителей оказалось двое военных. Они вытащили пистолеты и выстрелами в воздух утихомирили пьяную публику.

– Дурак! – сказал своему товарищу Михаил. – Умей себя контролировать, когда пьешь. Пошли отсюда.

Михаил со своей компанией стояли в очереди намного ближе Николая и, не обращая внимания на возмущение стоявших позади них людей, поставили его впереди себя.
Только в два часа ночи он попал во врачебный кабинет, огромную комнату, где за столами сидели люди в белых халатах, колпаках и марлевых повязках. Вид у них был усталый, но, надо отдать должное, они внимательно и придирчиво осматривали каждого кандидата в добровольцы. Николая слушали в трубку три человека – двое специально были приглашены от соседних столов по просьбе врача, занимавшегося Николаем, и все трое сделали заключение о наличии в нижней части его левого легкого эмфиземы. В результате ему не только отказали в мобилизации, но порекомендовали серьезно заняться лечением.

Николай расстроился. Он давно забыл о своих легких. Кашлял редко и то только, когда простужался. И все-таки решил еще раз попробовать счастье и встал в очередь, занятую им самим с утра, надеясь попасть в другой кабинет. Но и там врач вынес неутешительный вердикт: к службе не пригоден из-за слабых легких, дал ему визитку и предложил лечь в свою клинику для легочных больных.

- Это не опасно для моих близких? – спросил с беспокойством Николай, ему вдруг пришло в голову, что он может заразить Андре, Шарля и всех своих знакомых опасным заболеванием, от которого умер сам Чехов, будучи врачом.

– Пока опасно только для вас. Находитесь больше на свежем воздухе, а еще лучше переселяйтесь на Ривьеру. Там живут и лечатся все легочники.

Казарин ждал его в кафе. Вид у него был невеселый. Оказалось, что военный министр Мессими запретил набор иностранцев в регулярные  части армии. Их направляли в Иностранный легион, где служили люди с криминальным прошлым. И обстановка там была соответствующая: драки, поножовщина, пьянки, разврат, которые начальство пресекало  железной дисциплиной и суровыми наказаниями.

– Мы не потерпим насилия над собой, – со злостью проговорил Миша, сверкая глазами и с силой ударяя кулаком по столу. - Мои товарищи уже сейчас настроены промыть мозги этому Мессими.

- Ты преувеличиваешь, - пытался успокоить его Николай. – В легион сейчас попадут совсем другие, интеллигентные люди, офицеры не посмеют обращаться с ними, как с уголовниками. И потом, Миша, любая армия держится на дисциплине, с этим надо смириться, иначе незачем туда идти.

– Н-е-т, мы потребуем, чтобы к нам относились по-человечески. Мы идет защищать Францию и ее свободу. За это нам должны сказать спасибо, а не тыкать в морду кулаками. А тебя опять забраковали?

– Забраковали. По той же причине.

- Помню, ты еще в тюрьме заходился кашлем. Что ж! Это даже хорошо: в Париже останется близкий мне человек. Буду тебе писать и ждать от тебя писем.
- Вы когда уезжаете?
– Пятнадцатого в семь утра с Восточного вокзала. Сначала будем в Эперне проходить военную подготовку.

– Вот это правильно. Нельзя же необученных людей бросать сразу в бой.
– Кто это необученные, мы? – усмехнулся Миша. – Мы сами научим кого хочешь стрелять и метать бомбы.

– Зря ты так хорохоришься. В русско-японскую войну воевала действующая армия, и то, сколько народу полегло, а сейчас и здесь, и у нас, в России, идет массовая мобилизация. На фронт попадут люди, не нюхавшие пороху… У меня на заводе сейчас полно работы, но я обязательно приду вас проводить.
Андре и Шарль для приличия выразили Николаю сочувствие, что его «забраковали», но в душе оба были этому рады. Шарль еще раньше Николая ходил записываться в добровольцы в своем округе. Ему вежливо отказали и предложили выдать солдатскую шинель, чтобы он чувствовал себя солдатом. Писатель страшно рассердился, что его патриотический энтузиазм приняли за детский каприз, и ушел, хлопнув дверью. Такую же шинель потом выдали Анатолю Франсу. Тот был старше Шарля на несколько лет, и, в отличие от Готье, очень гордился ею.

* * *
Из Тулона приехал Франсуа Бати. Его как бывшего резервиста в чине капитана назначили командиром роты 5-го полка, который, как и Иностранный легион,  15 августа, но на 20 минут позже отправлялся с Восточного вокзала.
Накануне отъезда у Бати собрались его родственники и близкие друзья. Франсуа был в плохом настроении. Он все еще не мог пережить смерть Жореса, пытавшегося всеми силами предотвратить войну и не сумевшего найти должной поддержки у социалистов других стран. Поворот всех бывших вождей Интернационала к братоубийственному патриотизму казался Франсуа самым настоящим предательством по отношению к его погибшему другу. «Отправили людей на бойню, – говорил он с горечью Николаю и Шарлю, – а сами заседают в правительствах. Слава бога, что папа и другие коммунары не видят этого позора!» (Супруги Бати умерли еще в Женеве, Жемье пережил их на полгода и был похоронен на кладбище Пер-Лашез, недалеко от Стены коммунаров.)
Ему стало известно, что еще до убийства Жореса Рене Вивиан дал полиции указание не применять репрессий против нескольких тысяч виднейших социалистов и руководителей профсоюзов Франции, которых раньше намечалось арестовать, если начнется война. Премьер был уверен, что оппортунисты крепко держат в своих руках власть в социалистической партии и ВКТ и смогут управлять рабочими в интересах государства. Призывы Жюля Геда и Марселя Самба* (*Французский политический и государственный деятель. Один из реформистских лидеров французской Социалистической партии) на могиле Жореса к войне до победного конца подтвердили, что он не ошибся.

Шарль уговаривал Франсуа забыть о политике и насладиться последними часами пребывания в кругу друзей и семьи. Жаннет и Андре то и дело вытирали слезы. Остальные гости - мужчины и женщины, были настроены оптимистично. Назначение главнокомандующим французской армии генерала Жозефа Жоффра вселяло уверенность, что французы быстро разобьют пруссаков, и очень скоро Вильгельм запросит Пуанкаре о перемирии. Во всех парижанах жил еще дух коммунаров. В подтверждение этого в открытые окна врывался гул толпы, звуки  военных маршей и слова «Марсельезы»: «Aux armes,citoyens! Formez vos bataillons!» (К оружию, граждане! Стройтесь в ряды!). Солдаты шли и шли бесконечным потоком, сопровождаемые плачущими женщинами.

Неожиданно послышались возгласы: «Да здравствуют кирасиры! Да здравствует армия!». Все бросились к окнам. Ряды солдат расступились, чтобы пропустить кирасирский полк, выступивший в поход. На мощных раскормленных конях с подстриженными хвостами ехали всадники, закованные в средневековые кирасы. На головах у них были каски со стальным гребнем, на спины спускались длинные черные хвосты из конского волоса. Зрелище было впечатляющее. Как будто сам Наполеон двинул свои войска на защиту империи.

Общий боевой дух, вино и шампанское подействовали и на Франсуа. Он повеселел, много шутил, смеялся и уверял жену и дочь, что они быстро разобьют немцев. На нем была традиционная французская форма: синий мундир и алые штаны. Перед уходом он повязал на шею красный шарф своего отца, хранившийся в их семье еще со времен Парижской коммуны. Этим шарфом Себастьян Бати перевязал прострелянную ногу, когда пленных коммунаров вели к тюрьме.

На вокзале было так много провожающих, что они с трудом пробрались  к своему поезду. Состав с Иностранным легионом стоял на соседнем пути.  Николай разыскал Казарина и его друзей и попеременно бегал от одного поезда к другому. У легионеров было веселей. О них особенно некому было страдать. Их матери и семьи жили в далеких странах, а слезы хорошеньких девушек и случайных подружек в счет не шли. Молодые, красивые парни из Италии, Испании, России, Венгрии пели на своих языках и переговаривались с французскими солдатами из соседних поездов, подшучивая над ними и поддевая их, иногда довольно зло. Легионерам было обидно, что эмигрантам не разрешили служить во французской армии. Простые солдаты в этом не виноваты, но, кроме них, не на ком было выместить свое возмущение.
Неожиданно Николай увидел в окне этого поезда Нину Трофимову. Нина тоже увидела его, радостно замахала рукой и, высунувшись наружу, крикнула, чтобы он подошел к тамбуру. Он помог ей спуститься на перрон. Она взяла его руку и прижала к своей груди. Лицо ее светилось.

- Если бы ты знал, Коля, как я рада, что встретила тебя тут. Ты записался в Легион?

- Нет, провожаю друзей. Меня не взяли из-за легких.  А ты что здесь делаешь?
- Мы с Димой провожаем наших товарищей: они захотели воевать за Францию. А мы будем пробираться в Россию.
– Воевать?

- Возможно, и воевать, - сказала Нина как-то неопределенно, из чего он сделал вывод, что она не захотела открывать ему истинную цель их отъезда. – Я тебе вот что должна сказать, Коля. Ты, пожалуйста, забудь о том, что я тебе наговорила в Женеве. Это я так тогда сказала, со зла.
Николай не ожидал от нее такого признания, вся прежняя обида на нее и Ковчана моментально исчезла.

– Я ничего не помню.
– Мы с Димой к тебе относимся по-прежнему. Ты - хороший товарищ, в Екатеринославе было самое лучшее время.
– Спасибо, Нина. Я вам с Димой тоже желаю всего самого хорошего.
– Ты остаешься в Париже?
- Пока да. Я работаю на заводе, но уверен, что война нам всем откроет путь в Россию.
- Тогда мы обязательно там встретимся, а сейчас прости, мне надо вернуться в вагон.
Она крепко пожала ему руку, поднялась в вагон и вскоре показалась в окне вместе с Димой. Ковчан скрестил руки, показывая дружеское рукопожатие. Николай ответил ему тем же жестом. Он был взволнован. За последние годы он успел разочароваться во многих друзьях, особенно в эти военные дни, когда люди отворачивались от него из-за того, что он поддержал Кропоткина. Однако до сих пор его больше всего мучил разрыв с его бывшими екатеринославскими товарищами и именно Ниной Трофимовой и Димой Ковчаном. Ему было приятно услышать, что они по-прежнему считают его своим товарищем, несмотря на расхождение в политических взглядах.
Первым отошел поезд с легионерами. Как только прозвучал сигнал к отправлению, лица людей сделались серьезными, смолкли шутки и смех, во всех вагонах дружно запели: кто «Марсельезу», кто «Интернационал», а русские товарищи – любимую песню ссыльных: «Смело, товарищи, в ногу». Высунувшись из окон, легионеры махали бежавшим за вагонами девушкам, а те кричали им на своих языках: «Пишите! Мы будем вас ждать!» Промелькнули в окнах лица Миши Казарина и его друзей. Еще несколько минут доносились поющие голоса, и все стихло.

В конце платформы стояли Нина Трофимова и Дима Ковчан. Помахав им рукой, он вернулся к другому поезду. Жанетт и Андре, повиснув на плечах Франсуа, плакали. Растерянный Бати не знал, как их успокоить. Николай обнял Андре и, прижав ее голову к груди, гладил ее волосы и утешал. Франсуа сказал, что намерен вести на фронте дневник. Николай тоже должен вести такой дневник, записывать в него все, что будет происходить в Париже, России и во всем мире, оставляя по каждому событию свои комментарии, и вклеивать туда интересные вырезки и письма, которые он будет присылать ему с фронта. «Потом из этих двух дневников, даже, если я погибну, – прибавил он шепотом, чтобы женщины не услышали, - мы составим книгу. Это будет уникальный документ эпохи».

– Я тоже об этом думал, – сказал Николай, - но у нас не было времени поговорить. Сегодня же приду и опишу эти первые дни. Здесь, на вокзале я встретил двух товарищей из Екатеринослава. Они провожали поезд с добровольцами, а сами намерены вернуться в Россию.
– Большевики?
- Близкие к Ленину люди.
- Все-таки он не оставляет мысли о гражданской войне. Если она в России начнется, мы никогда не увидим мир. Ленин – большое зло для человечества.
– Пусть это так. Но он единственный, кто не опускает руки и продолжает действовать. Остальные способны только рассуждать и критиковать.
Франсуа недовольно нахмурился, приняв его слова на свой счет. Николай поспешил сгладить свою резкость.
– Вы сами вчера об этом говорили, вспоминая Жореса. Война покажет, кто на что способен. На фронте это проявится в первую очередь.
Вскоре отошел и этот состав. При звуках прощального гудка все дружно запели «Марсельезу». Франсуа стоял в тамбуре, широко раскрывая в песне рот и размахивая красным шарфом своего отца.
         
             «Вперёд, Отчизны сыны вы,
             Час славы вашей настал!
             Против нас вновь тирания
             Водрузила  кровавый штандарт.
             Слышишь  ты в наших полях
             Зло воет вражий солдат?
             Он идёт чтоб сын твой и брат
             На твоих был растерзан глазах!»

Глаза его горели, как у его отца Себастьяна, когда он рассказывал Николаю о событиях Парижской коммуны. Истинный потомок коммунара, он, не задумываясь, готов был отдать жизнь за Париж и Францию.

              * * *
На заводе война ощущалась острее, чем на страницах газет. Все цеха постепенно переходили на выпуск военной продукции. Некоторые  усиленно готовились к тому, чтобы ремонтировать разбитую технику. Ее в большом количестве начали доставлять после первых боев с немцами. Сопровождавшие эту технику солдаты рассказывали о том, что у пруссаков пулеметы и артиллерия намного лучше, чем у французов,  они могут часами бомбардировать противника на самом большом расстоянии. В их руках уже Люксембург и большая часть Бельгии. Французская и английская армии под давлением превосходящих сил противника постепенно отступают, открывая немцам путь к Парижу.

Рабочие слушали солдат молча. Их настроение за несколько дней войны сильно изменилось. Они стали подозрительно относиться ко всем иностранным рабочим. Немцам и австрийцам был объявлен негласный бойкот, и во всех своих, еще недавно близких товарищей по цеху  они видели врагов и шпионов. Во время коротких обедов и перекуров рассказывали истории о переодетых немецких разведчиках и диверсантах, о том, что по ночам на крышах Парижа сидят люди и подают сигналы немецким самолетам – «таубам» (голуби), как их называли горожане. Кто-то пустил слух, что одного такого диверсанта поймали у них на заводе,  не сегодня-завтра их начнут бомбить, а начальство даже не позаботилось о бомбоубежище. В связи с этим срочно начали очищать от хлама подвалы корпусов и завозить туда мебель, посуду и коробки с продуктами и медикаментами.

В любом браке продукции, случавшемся теперь чаще, чем раньше, из-за плохого качества сырья и усталости людей, обвиняли рабочих- немцев. Николай постоянно беседовал с людьми, напоминая им о международной солидарности и уважении к своим иностранным товарищам, пока один из рабочих не показал ему на появившиеся повсюду плакаты: «Молчите! Остерегайтесь! Вас слушают вражеские уши». Не выдержав бойкота, несколько хороших специалистов из немцев вынуждены были уйти с завода.
Между тем из-за мобилизации в цехах оставалось все меньше людей, а объем работы постоянно увеличивался. В начале сентября цехам предложили освоить несколько видов военной продукции. Для этого с казенных заводов стали привозить старые станки, которые нуждались в ремонте не меньше, чем поступавшая с фронта разбитая техника. Рабочим, механикам и электрикам, занятым установкой этого оборудования, приходилось работать целыми сутками. Николай теперь часто оставался ночевать в своем кабинете и лишь изредка приезжал домой (к себе или Андре), чтобы привести себя в порядок и немного отдохнуть.

В конце ноября его неожиданно вызвали к главному инженеру Дельпешу. В кабинете, кроме начальника его цеха Огюста Руане, старшего мастера Филиппа Эштера и главного механика Клода Феррари сидели три русских офицера. Дельпеш представил их собравшимся. Это оказались представители русской военной миссии во Франции: военный атташе Алексей Алексеевич Игнатьев и его помощники Ильинский и Костевич. В кабинете находился еще один человек, которого Николай не сразу заметил, и его никто  не представил. Он сидел в углу и читал газету, как будто все, что здесь происходило, его не касалось. Разговор был конфиденциальный. Игнатьев взял на себя инициативу разместить на французских заводах военные заказы для русской армии, под которые нашел кредиты. На их предприятии он рассчитывает получить в самое ближайшее время крупную партию ручных гранат, орудийных патронов, бомб для артиллерии и траншейных минометов,  а также наладить производство ударных трубок для снарядов, которые начали изготовляться по французскому образцу в России. Дельпеш убеждал его, что определенные им сроки – не реальные: на многих, даже самых тяжелых участках работают подростки, женщины и старики, от которых нельзя требовать полной отдачи. Они не успевают обеспечивать поставки даже для французской армии.

Тут человек в углу отложил в сторону газету, придвинул к ним свое кресло и уверенно заявил, что через три дня доставит сюда рабочую силу из Испании или Италии. Игнатьев с сомнением посмотрел на него и переглянулся с одним из своих помощников, кажется Костевич, как представили его при знакомстве. Тот пожал плечами и стал что-то усиленно искать в своем портфеле. Сидевший рядом с Николаем начальник цеха Огюст Руане шепнул ему, что человек, подключившийся к их разговору, – миллионер Шнейдер, владелец крупнейшего военного концерна «Шнейдер-Крези». Умный, энергичный и очень честолюбивый человек.

– Сколько вам надо людей? – спросил Шнейдер Дельпеша.

Тот обратился с этим же вопросом к начальнику цеха и старшему мастеру.Те назвали цифры.

– А вы что думаете, месье Даниленко? – спросил миллионер, поворачиваясь к Николаю всем корпусом на вращающемся кресле. Через большие роговые очки Николай увидел его глаза, саркастически улыбающиеся. – Вы кажется русский?
Николай кивнул головой.

– С цифрой можно согласиться, – сказал он, не смущаясь миллионера, – но учтите: эти люди будут не подготовлены к работе, потребуется две недели, если не больше, чтобы они освоили  станки и производство.

Игнатьев заговорил на русском языке, обращаясь непосредственно к Николаю.
– Мы с вами соотечественники, Николай Ильич, – сказал он, слегка картавя и показывая ослепительно белые зубы, – можем говорить откровенно. У нашей армии не хватает оружия и боеприпасов. Германцы перед тем, как пустить свою пехоту через проволочные заграждения на наших позициях, разбивают эти заграждения многочасовым артиллерийским огнем, и только потом начинают атаку людьми. Потери у них – минимальные. У нас же солдаты идут в бой без предварительной артподготовки, так как часто отсутствуют не только снаряды, но и сами пушки. Большинство  солдат остаются висеть на проволоке, остальные, пробежав не больше двух – трех метров, гибнут под обстрелом немецких пулеметов и пушек.

– А наши заводы?

– Не могу по этому поводу сказать ничего утешительного. Я усиленно выбиваю везде кредиты. Этот господин уже получил приличный аванс и готов во всем помочь, подыскивая, кроме заводов своего концерна, другие предприятия. Для него это огромные барыши. Меня же волнует судьба наших солдат. Как ни прискорбно, хоть мы и союзники с Францией, но ее промышленники думают о своей личной выгоде, а не о судьбе России.

От этих слов у Николая сжалось сердце.

- Я готов вам во всем помочь,– с жаром произнес он. – Поставьте этому господину свои жесткие сроки, чтобы рабочие были на следующей неделе, взрослые и здоровые мужчины. Вы, может быть, думаете, что на других заводах лучшая обстановка? Везде люди валятся с ног.

Игнатьев пожал ему на прощанье руку и оставил свою визитку.

- Информируйте меня обо всех трудностях, и сразу известите, как поступят первые рабочие. Мне постоянно приходится выезжать на фронт. Если меня не будет, передавайте свои просьбы моим помощникам, они свяжутся со мной по телеграфу.
Военный агент понравился Николаю своей энергией, твердой уверенностью во всем, что он делает, и тем, что, не зная Николая, отнесся к нему с полным доверием. Со своей стороны Игнатьев  разглядел в русском механике  ответственного человека – качество, которое в Париже ему приходилось редко встречать у своих соотечественников.

После того, как в кабинете остались только главный инженер, Шнейдер и русские военные, Игнатьев предложил Дельпешу поручить Даниленко курировать все русские заказы на заводе. Главный инженер охотно согласился переложить это сложное дело на самих русских. Однако главное слово в этом решении оставалось за Шнейдером. Тот долго расспрашивал Дельпеша о русском инженере: как давно он работает на заводе, почему он не в армии, и только после этого поддержал предложение Игнатьева.

Когда они ушли, Дельпеш снова вызвал к себе руководство цеха и объявил, что Даниленко поручено курировать русские заказы. Это означало, что Николай будет контролировать производство изделий, своевременные поставки сырья для них и их качество. Он пытался отказаться от этого руководства, но главный инженер сказал, что таково было пожелание русского атташе, и Шнейдер его поддержал.
Неожиданно Николай встретил поддержку со стороны нового начальника цеха Огюста Руане, заменившего прежнего начальника, ушедшего на фронт. Это был высокий старик 74 лет, с добрым, открытым лицом, седыми короткими усами, торчавшими ежиком над верхней губой. Когда-то он был на заводе заместителем главного инженера, последние десять лет находился на пенсии. Работать в цехе ему предложил Дельпеш. Огюст страдал болезнью сердца и отдышкой, но, несмотря на это, целый день находился на ногах и терпеливо решал возникавшие тут и там проблемы.
Выйдя из кабинета главного инженера, Огюст придержал Николая за руку и, подождав, когда все остальные пройдут вперед, сказал:

– Должен вас предупредить, Николой, что Шнейдер – непростой человек. С ним надо быть начеку. Его фирма "Шнейдер-Крезо" считает себя государством в государстве и враждебно относится к другим французским заводам. Сейчас его интересуют в первую очередь иностранные заказчики, с которых можно драть любую цену в отличие от французской армии. Руководящей программой своего артиллерийского отдела он считает выпуск русской артиллерии.

– Откуда вам это известно?

– Одно время я работал у него в техническом отделе, там остались хорошие знакомые.

– Наверное, на его заводах первоклассное оборудование.

– Там первоклассные сотрудники и рабочие, но все оборудование – устаревшее, до сих пор стоят прокатные прессы с откатом на холостом ходу.

– Ничего не понимаю.

– Разве ваши русские капиталисты не также наживают свои капиталы?
– Вы социалист?

– Нет, но я родом из Лангедока, как и Жан Жорес. Когда говорят, что Франция не страна, а цветущий сад, то будьте уверены: речь идет о нашем Лангедоке. Я горжусь тем, что мы с Жаном земляки. Он был человеком кристально чистой совести. Вы думаете, почему я пришел работать на завод со своим больным сердцем? Я помню слова Жореса, что каждый француз обязан в трудную минуту встать на защиту своей родины. Я стар, чтобы взять в руки винтовку, но могу делать для нее пули.
Николай крепко пожал ему руку.

– Я рад, что мы работаем вместе.

– Вы всегда можете на меня положиться. России сейчас трудно, как и Франции.

* * *
Шнейдер прислал рабочих не через три - четыре дня, как обещал, а через месяц и не итальянцев и испанцев, а молодых марокканцев из глухой  деревни. Эти крестьяне были напуганы не только городом, но заводом и цехом, где стоял страшный шум, вертелись и гремели станки, под потолком бегали подъемные краны, перетаскивавшие над головами рабочих тяжелую поклажу. Один из марокканцев принял эти краны за нечистую силу и, повалившись на колени, начал плакать и неистово молиться. Его еле успокоили. У них был один плюс – они хорошо говорили по-французски.
Отведя их в зал для заседаний, где начальство обычно проводило свои совещания, Николай рассказал им о цехе, объяснил, что им предстоит делать, и, поговорив с каждым на разные темы, разделил из них две группы. С одними, как ему показалось, бестолковыми парнями (тугодумами), решил заниматься сам. Других, более сообразительных, прикрепил к старым рабочим.
Это было страшное испытание для всех. Марокканцы с трудом осваивали оборудование и приемы работы, требовавшие определенных профессиональных навыков. Но у этих людей было другое преимущество перед французами: они были на редкость выносливы и трудолюбивы. Иногда они пели песни, и тогда  в их глазах появлялась глубокая тоска. Они скучали о  родине и своих близких.
Беда еще была в устаревшем оборудовании,  из-за которого чуть ли не 20 процентов изделий шло в брак. Марокканцы, научившись, наконец, ловко выполнять свои операции, не понимали, почему приемщик снарядов неулыбчивый капитан Шлефан, каждый четвертый снаряд отправлял в специальный контейнер для бракованной продукции.
Что толку, что Николай постоянно вносил изменения в чертежи, предлагал разные приспособления и усовершенствования на станках и в технологическом процессе? Сам он ничего не мог предпринимать без согласования с техническим бюро. Такое здесь было правило. После того, как он отдавал в бюро чертежи с описанием своих предложений, оттуда приходили два молодых человека – какие-то потомки королевской аристократии, сумевшие благодаря своим именам освободиться от армии. С умным видом они рассматривали станки, заглядывали в чертежи Николая и, не обмолвившись с автором не словом, удалялись обратно.
После этого именитые отпрыски еще долго что-то решали и, наконец, представляли чертежи на утверждение технического совета во главе с Дельпешем. Если совет все это утверждал (а он всегда утверждал), главный инженер специальным приказом разрешал «внедрять предложения Даниленко в производство». Вполне возможно, что эти двое из технического отдела получали за эти новшества премию или двойной оклад. Николаю было все равно. В такое время смешно было думать об амбициях и бороться за свои права.
Руане сказал ему, что завод теперь входит в состав концерна Шнейдера, а тот монополизирует и эксплуатирует мысли своих сотрудников. Вот почему все так долго рассматривается в ожидании «мнения» экспертов Шнейдера. Руане посоветовал ему больше не обращаться в технический отдел, а делать все самим, и как начальник цеха готов был брать на себя всю ответственность.

                * * *
Германский стратегический план войны, принятый еще в 1905 году и получивший название «план Шлиффена», по имени фельдмаршала, руководившего его разработкой, предусматривал разбить Францию в кратчайший срок, а затем сосредоточить все войска на борьбе с Россией. Первое время немцам сопутствовал успех. Они прорвали фронт на границе с Бельгией и двинулись в глубь Франции. В Париже началась паника. Правительство срочно бежало в Бордо.

В сентябре генерал Жоффр предпринял решительное наступление в районе реки Марна. В этом красивейшем месте Франции, центре Шампани и производства знаменитых шампанских вин, развернулось грандиозное сражение, от которого зависела судьба всей кампании на Западном фронте. В ожесточенных боях немцы были остановлены и отброшены от Парижа. План «молниеносного» разгрома французской армии провалился. Война на территории Франции приняла затяжной, или как писали газеты, окопный (позиционный) характер. Противники отгородились друг от друга минными полями и колючей проволокой, но обстрелы окопов и огневых точек по-прежнему приводили к гибели тысячи людей с обеих сторон.

 Солдаты, доставлявшие на завод, где работал Николай Даниленко, разбитые пушки и пулеметы, рассказывали, как немцы с утра до глубокой ночи бомбят их окопы. Артиллерии помогают самолеты. От  бомбардировок сверху урона бывает не меньше, чем от пушек и пулеметов.

– Нам бы столько пушек и самолетов, – говорили одни солдаты,- мы бы немцев давно прогнали.

– Немец больно умен, – замечали другие.

– Не столько умен, сколько хитер. Его так просто не возьмешь.

- Он очень храбрый, – с уважением добавляли третьи.

– А австрийцы? - спрашивали из любопытства рабочие.

– Австрияки-то? Эти трусливые. Сразу в плен сдаются.
Франсуа Бати писал с фронта редко, подробно описывая чудовищные зверства немцев, их варварство, несовместимое с культурой Германии. Его часть одно время стояла в Реймсе, где немцы целенаправленно бомбили знаменитый кафедральный собор Нотр-Дам де Реймс, считавшийся чудом готической архитектуры,  скульптур и витражей. «Немцы: и простые солдаты, и офицеры, – возмущался в письмах Франсуа, - лишены всякого понятия о нравственности. Только психически больной человек или конченый негодяй способен на глазах отца и матери убить их ребенка, изнасиловать их дочь или, наоборот, в присутствии малолетних детей расстрелять их родителей. Трудно представить, что великий Гете («Какой я бог! Я знаю облик свой. Я червь слепой, я пасынок природы, который пыль глотает пред собой и гибнет под стопою пешехода»), Бетховен и Бах родились в Германии. От волков могут родиться только волки, а не гении». Видимо, Франсуа забыл, что все свои «лучшие» качества немцы успели сполна проявить в предыдущей франко-прусской войне.

Позже Франсуа стал критиковать бездарность французского командования и нелепость всего происходящего: очень часто люди гибли в бессмысленных и бесполезных атаках. В армии не хватало солдат, боеприпасов, теплых вещей. Они узнали, что такое ядовитый газ, бомбардировки сверху, вши и брюшной тиф.

Больше всего он ругал Россию, обвиняя ее в том, что она плохо выполняет свои союзнические обязательства. Он продолжал вести дневник и начал писать роман о войне, прося Николая и Андре присылать ему вырезки из газет, которые освещают события на обоих фронтах: Западном и Восточном.

Николай читал его письма с болью в сердце. К сожалению, многие французы, как и Франсуа, обвиняли Россию в том, что она плохо помогает Франции, из-за чего гибнут французские солдаты. Французское командование все настойчивее требовало, чтобы русский штаб прислал во Францию  воинские подразделения. Николай II упорно отказывал ему в этой просьбе. Однако, учитывая тяжелое положение своих союзников, Россия все время вела напряженные бои в Восточной Пруссии, которые вынуждали немцев перебрасывать туда свои лучшие корпуса из Франции.

Искреннее сочувствие Николаю по поводу тяжелого положения его родины высказывал начальник цеха Огюст Руане. Этот старый человек плохо разбирался в вопросах политики и экономики, но понимал, что Россия в этой войне принимает на себя основной удар.

- С вашей страной никто не считается, - сочувственно говорил Огюст, когда все цеха на заводе начинали выполнять срочные заказы для французской армии, а не менее срочные заказы для России, полученные намного раньше, отодвигались в сторону, и Николай ничего не мог с этим поделать. – У вас слабое командование и безвольный царь. Почему они не могут наладить такое же производство в своей стране? Я был однажды в Петербурге на Путиловском заводе. Он на меня произвел огромное впечатление.

– У нас много таких заводов. Я  часто бывал на металлургическом заводе в городе Екатеринослав на Украине. При желании он один мог бы заткнуть за пояс фирму Шнейдера. Сам не пойму, в чем дело. Игнатьев говорил мне, что  Россия сейчас испытывает во всем дефицит. Нет алюминия, цинка, свинца, спирта…

– Куда ж они подевались?

- Вот и Игнатьев думает: куда все подевалось, и ездит с протянутой рукой по всей Европе.

– У тебя кто-нибудь воюет в России?

- Четверо братьев. Один пропал без вести, наверное, в плену.

- А у меня двое сыновей. Один погиб в Реймсе, другой сейчас находится под Страсбургом. В цехе у всех кто-нибудь да воюет. Зарплату получают хорошую, больше, чем до войны, а счастья ни у кого нет.

Изредка Николай ходил в эмигрантское кафе на улице Белой королевы, чтобы побыть среди соотечественников. Там собирались оставшиеся в Париже большевики, меньшевики, эсеры, анархисты. Казалось бы, война должна была их примирить, сблизить, но нет. Они все также ненавидели друг друга и спорили до хрипоты, сходясь в одном: «Антанта» используют Россию в своих интересах, и, в отличие от Франсуа, хорошо понимали, что  война была нужна Германии и Франции, а Россия оказалась втянута в нее как член альянса. Если Франция защищала только свою территорию, то Россия должна была отдуваться по всем фронтам и жертвовать своими солдатами, чтобы спасти положение союзнических армий.

В кафе Николай обычно подсаживался к Волину, сблизившись с ним во время конфликта с Карелиным. Тот всегда был обложен кучей газет, писал письма или статьи в газеты, стряхивая чернила с ручки на пол, отчего без конца получал замечания от официантов и хозяина кафе.

– Вот жлобы, - недовольно ворчал Сева. – Им пол жалко, а нас не жалко, опять цены повысили на свой прозрачный кофе и серые булки. Вот такие и жируют за счет войны.

Волин писал статьи в «Голос труда» в Нью-Йорке, редактором которого теперь был эмигрировавший туда Максим Раевский, и уговаривал Николая написать статью о Шнейдере и его махинациях. Николай говорил, что делать этого не будет, так как от Шнейдера зависит выполнение большинства заказов для России, а сам он связан словом с Игнатьевым, и своей статьей подведет военного агента.
– Поражение России будет всем на руку, – рассуждал Волин. Он был среднего роста, физически выглядел хрупким, но его красивое интеллигентное лицо с рано поседевшей бородой и горящими глазами придавало ему внушительный вид.
- Ты, Сева, не прав, как и большевики, - возражал ему Николай. - Если Россия проиграет войну, для нее это станет катастрофой. Экономика ее рухнет, промышленность развалится – то, что мы наблюдаем уже сейчас, все сырье потечет на Запад, мы опять превратимся в полуфеодальную страну, возглавляемую царем-самодуром. Или того хуже: станем вассалом Германии, которая навяжет  невыносимые условия для нашего народа.

– Ну, это мы еще посмотрим. Однако уже сейчас есть тревожный факт: в стране  наблюдается кризис с продовольствием. В Петрограде, Москве и других городах появились очереди за хлебом. Это верный признак того, что скоро начнутся волнения и хлебные бунты. Сначала народ будет требовать хлеба, затем к этим требованиям прибавятся новые: об окончании войны и свержении самодержавия. Голод даст толчок к революции.

В кафе знали и о Шнейдере, и об аферах с русскими займами еврейских банков. Все считали царя и главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича безвольными людьми, идущими на поводу у союзников, так как Россия теперь полностью зависела от иностранного кредита. Кое-кто приобрел бумаги русского займа, выпущенного во Франции под огромные деньги. Говорили, что в этом займе заинтересованы только русские и французские банкиры (и там, и там евреи). Они наживают на этом деле огромные состояния, а российская армия не получит ни гроша. У кого-то были точные сведения, что Германия поддерживает стратегию большевиков на поражение России,  оказывая им помощь деньгами. Троцкий и лидер эсеров Чернов ездили по швейцарским городам,  агитируя русских за поражение России и деморализацию ее армии. В Париже Троцкий сотрудничал с газетой «Наше слово», которая, по слухам, тоже существовала на германские и австрийские деньги. Известный меньшевик Чудновский опубликовал в ней две статьи, доказывая в них, что русскому народу нечего бояться немецкого владычества, ибо, завоевав Россию, немецкий капитал сам позаботится о ее экономическом благополучии. То же самое в свое время по поводу Франции говорил и анархист Гюстав Эрве, бывший тогда антимилитаристом.

Еще большую смуту во все эти вопросы вносили русские газеты, писавшие о Распутине, оказывавшем сильное влияние на Николая II и императрицу, ее связях с немцами и наличии шпионов в самом Генеральном штабе. Называли имена Сухомлинова, близких к нему лиц Мясоедова, Альтшуллера и других.

* * *
Окончательно просветил Николая во многих этих вопросах Игнатьев. Вернувшись из поездки по французским позициям, он сам ему позвонил и пригласил в ресторан «Вуазен», славившийся в довоенные времена лучшей кухней и винным погребом.
Игнатьев похудел и загорел: в это лето опять стояла страшная жара. Он был в непривычном для него штатском костюме: черном сюртуке и модном бордовом галстуке.
Ели какие-то необыкновенные блюда, названия которых Николай даже не пытался запомнить. С началом войны в Париже был введен сухой закон, но в ресторанах разрешали подавать легкие вина. Их приносил старый  лысый виночерпий в синем фартуке, так как он постоянно спускался в запыленный винный погреб.

Алексей Алексеевич был расстроен состоянием дел в российской армии, говорил об отсутствии у нее стратегических резервов и боеприпасов, о безделье в штабах, удаленных от фронта на десятки и сотни километров. В армию уже мобилизовано свыше 12 миллионов человек, и только половина из них обеспечена ружьями. Батареям разрешено давать в сутки не более 5 выстрелов. Верхушка армии погрязла в коррупции. В Париж то и дело приезжают комиссии для инспекции тех заказов, которые он организует и лично ими занимается. На самом деле заказы их не интересуют. Они приезжают сюда развлекаться и покупать подарки и одежду своим женам и любовницам.

– Я граф, - взволнованно говорил Игнатьев,  поглаживая свои рыжеватые, безукоризненно подстриженные усы, – всегда верно служил царю и отечеству. Революцию 1905 года резко осуждал, но теперь и я вижу, что дальше так продолжаться не может: правительство и Государственная дума ни на что не способны. Я разочарован в нашем командовании и великих князьях, занимающих ответственные посты в армии. Самое неприятное, что немцы тоже это хорошо видят и стараются разложить нашу страну изнутри. Вы же, кажется, революционер и бежали сюда из тюрьмы?

– Да. В 1908 году.
– Помнится, в училище на уроках словесности нас учили: «Что есть солдат?».  Ответ: "Солдат есть защитник престола и отечества от врагов внутренних и внешних".  Тогда я затруднялся  дать точное определение слову "внутренних", вернее не хотел над этим задумываться. Но вот в  1905 года Столыпин  ввел смертную казнь для бунтовщиков,  и мои товарищи по офицерскому собранию, милые и добродушные на вид люди, выполняя этот приказ, вешали в Латвии взбунтовавшихся против своих помещиков крестьян. Тогда я понял, что «внутренние враги» на наших уроках упоминались не случайно,  воспитание солдат было рассчитано на то, чтобы обратить миллионную русскую армию мирного времени на выполнение полицейских и палаческих обязанностей.     Мой друг Назимов не вынес карательной экспедиции и застрелился.    К счастью, я в то время покинул свой полк и участвовал в войне с Японией.
– Так вот, – задумчиво произнес он,  возвращаясь из прошлого к текущему разговору, -  все боятся большевиков, а подрывную работу ведут немцы. Организовали для русских пленных лагеря и готовят из этих людей шпионов и диверсантов. Мало того, везде разбрасывают свои листовки.
- О листовках мне писал брат из Галиции. Значит, агитация идет с двух сторон – немцев и большевиков?
– В этом и состоит парадокс, что те и другие призывают к братанию и деморализации нашей армии, что неминуемо приведет к поражению России. Только большевики идут еще дальше. Они хотят уничтожить самодержавие и сбросить царя. – Алексей Алексеевич как-то нехорошо усмехнулся и, оглянувшись по сторонам, поднял палец и повторил. – Царя! Того, за которого идут в бой и умирают солдаты. А чтобы вы сказали по следующему поводу? Немцы одели на голову каждому солдату и офицеру каски для предохранения от пуль. Я выслал их образцы Николаю II. Их ему продемонстрировали, и его величество нашли, что они лишают русского солдата воинственного вида. Внешний вид ему важней жизни солдата. Но для меня важней солдат, и я добился через французское правительство разрешения на срочный заказ одного миллиона касок.
– А разговоры про Распутина, связь его с императрицей и германофильские настроения в России?
– Насчет императрицы вздор, а вот то, что творится у нас в армии, говорит о разгильдяйстве и безответственности во всех кругах: и высших, и низших. Сухомлинов совершенно не справляется со своими обязанностями, пустив все на самотек. Мне стыдно перед союзниками. Французы еще продолжают нас уважать, а англичане и американцы ни во что не ставят. Американцы подсовывают нам кредиты под огромные проценты и выполняют для нас заказы, которые приносят им огромную прибыль. Им выгодна эта война. За счет нее они вскоре станут первой державой в мире.
После этой встречи в ресторане Игнатьев опять надолго куда-то уехал. Шнейдера же Николай больше не видел. Вместо него теперь все дела вел его коммерческий директор Дэвис, безупречно вежливый, но хитрый, как лиса, делец. Он придумал ловкий ход: забирал с их завода обученных людей и присылал на их место новых – африканцев, индонезийцев, вьетнамцев из  колоний. Спорить с ним было бесполезно, так как завод теперь входил в фирму Шнейдера.
Для изготовления снарядов для России миллионер привлек в одном только Париже около 70 мелких заводов и мастерских, где люди работали за копейки, а сам получал огромную прибыль. Его нечистоплотная деятельность, связанная к тому же с производством боевого оружия, вызывала возмущение у рабочих. Они дали ему прозвище «фабрикант смерти».

                * * *
До Парижа дошла еще одна тревожная новость: в Иностранном легионе произошли волнения добровольцев, главными смутьянами в них были русские. Николай вспомнил слова Миши Казарина о том, что они не потерпят над собой издевательств и, если что, покажут этому «офицерью», где раки зимуют. Но вот, наконец, от него пришло письмо. Оно было полно отчаянья.
Офицеры легиона применяли к добровольцам такие же строгие меры, как к бывшим уголовникам, которых немало осталось из прежнего состава. Добровольцы, в основном русские, требовали, чтобы их перевели в обыкновенные французские полки. Их никто не захотел выслушать, а унтер-офицеры еще больше усилили свои репрессивные меры. «Я или сбегу отсюда, - заканчивал письмо Миша, - или прибью всех этих гадов, не считающих нас за людей. Жаль ребят, которые погибли. А гибнет  много, так как легион бросают в самые опасные места. Не жаль погибнуть за благое дело, когда к тебе относятся, как к Человеку и уважают тебя как Личность, но это не в нашем случае. Я возненавидел французов и Францию».
Вскоре стало известно, что добровольцы легиона устроили бунт. Несколько русских проникли в унтер-офицерскую землянку и зверски избили своих мучителей. Бунтовщиков  арестовали. Дело передали в военно-полевой суд. Девять человек приговорили к расстрелу. Игнатьев добился у Жоффра отмены приговора, но к тому времени, как бумага была доставлена на место, его привели в исполнение. Русские легионеры умерли, как герои, со словами «Да здравствует Франция!». С горечью в этом списке Николай увидел фамилии Миши Казарина и Саши Труфимова.

                * * *
В  воскресенье Николай и Андре отправились в Собор Парижской богоматери на торжественный молебен о ниспослании победы французской армии. Собралось огромное количество людей, благо размеры собора позволяли вместить туда всех желающих.
Николая каждый раз поражало величие этого архитектурного сооружения, так хорошо описанного Виктором Гюго в своем романе. Голос кардинала Леона-Адольфа Аметта, читающего молитвы, уносился под величественные своды и возвращался в души людей, вселяя им надежды на лучшее. Андре усиленно молилась и пела с хором. Она была рьяной католичкой. Николай стоял позади скамеек в роли зрителя, слушая кардинала,  орган и пение хора. Все, происходящее в соборе, казалось ему прекрасно поставленным спектаклем. Каждый присутствующий здесь человек принимает в нем непосредственное участие и как актер исполняет свою роль, подчиняясь указаниям режиссера – Леона-Адольфа Аметта. Несколько раз, повторяя за ним слово в слово, молящиеся провозгласили: «Да здравствует Жоффр! Да здравствует доблестная французская армия! Да поможет ей и Франции Господь Бог!» Как это издревле бывало во время бедствий во Франции,  торжественная процессия вынесла из храма раки святых.

Не дождавшись окончания службы, Николай вышел на площадь. Около собора стояла толпа нищих. В ней было много безногих инвалидов – на костылях и тележках. Их теперь можно было видеть на всех улицах и площадях Парижа. Он специально держал для этого случая мелочь и стал ее класть в протянутые руки и фуражки.
– Забери обратно, - неожиданно грубо сказал по-русски  солдат без ноги, которому он от души положил несколько франков. Николай посмотрел на его давно небритое лицо,  показавшееся ему знакомым.
– Ты русский? - спросил он, стараясь вспомнить, где  мог его видеть.
- Русский, друг Миши Казарина, Федор Стрельцов. Не признал? Вместе выпивали в кафе, когда записывались в армию у Дома инвалидов.
– Признал, - смутился Николай. – Ты там еще переполох устроил, бил стаканы, кричал: «Да здравствует Франция!»…
- Черт бы эту Францию побрал, - зло сказал Федор. - Знать бы, что так дело повернется, бежали бы лучше с Мишкой в Россию. Слышал про бунт в легионе?
- Слышал и про бунт, и про казнь.
- Приказ о помиловании опоздал. Это  меня больше всего мучает. А по секрету тебе вот что скажу. Наклонись-ка ближе.
Николай приблизил свое лицо к его губам. В нос ударил острый запах перегара и грязного тела.

- Мы с Мишкой не такие были дураки, чтобы терпеть эту офицерскую мразь, – зашептал ему Федор в ухо. - Человек десять прихлопнули в бою. Поди, разбери, кто их убил. Еще взорвали склад со снарядами, ночью, когда немцы нас обстреливали. На них и подумали. Русские одни поднимали голос. Остальные все молчали. Рабские души.

– Сашу Труфимову ты знал?

– Знал. Они с Мишкой сильно сошлись.
- Это был мой хороший друг. Их теперь не вернешь, а тебе надо жить дальше. Я тебя постараюсь устроить на свой завод.
– Я же пью,– угрюмо сказал Федор. - Тогда пил, а теперь и подавно.
– Будешь пить, подведешь меня. Пойми: ни здесь, ни на родине ты не нужен. Пропадешь за милую душу. И с жильем помогу. У нас для наемных рабочих арендуют специальное помещение. Я дам  денег, купи себе штатскую одежду и приходи завтра на завод к семи часам утра.
Федор, конечно, на завод не пришел, и около собора больше  не появлялся. Месяц спустя в газетах появилось сообщение, что  одноногий русский солдат пытался выстрелить в министра Мильерана, когда тот выходил из  автомобиля, но промахнулся. При попытке его арестовать  убил двух полицейских и застрелился сам. Фамилия убийцы  не сообщалась, так как при нем не оказалось документов. Николай сразу понял, что это был Стрельцов. Отомстил-таки Федор за своих безвинно казненных соотечественников.

                * * *
За первые месяцы войны Николай получил из России всего одно письмо от 25 сентября – от родителей из Ромен, написанное Еленой Ивановной. Мама писала, что все братья, кроме Вани, Ильи и Гриши, мобилизованы на фронт. Ваня еще не вышел по возрасту, Илья был студентом, таких пока не трогали. Гришу начальство  весной отправило с экспедицией куда-то за Тюмень и не собирается оттуда отзывать. Сергей подал заявление о желании пойти на фронт. Просьбу удовлетворили, так как ему оставалось быть в ссылке всего несколько месяцев (судимость по 102-й статьей была отменена по амнистии 1913 года в связи с 300-летием дома Романовых), и направили на учебу в Екатеринбург, в школу прапорщиков. Учли, что он когда-то учился в Горном училище, человек образованный, может командовать взводом или ротой. Даша с детьми вернулась домой и приезжала в Ромны на две недели. Она и дети всем понравились. Володя сам напросился на фронт, хотя была возможность остаться в Петрограде и работать в госпитале  императрицы. Елена им недовольна.
Папа теперь жил в Ромнах и сделал в письме приписку, что война должна приблизить возвращение Николая домой.

Николай и сам постоянно думал о том, чтобы вернуться в Россию, и как можно скорей, не дожидаясь, когда окончится война. Тоска по родине, Ромнам, всем близким, тревога за братьев, ушедших на фронт, не давали ему покоя. И как инженер на родине он, несомненно, мог бы сделать гораздо больше, чем в Париже, имея дело с «фабрикантом смерти» Шнейдером и его управляющим Дэвисом. О своем намерении он рассказал пока только Шарлю. Тот, конечно, расстроился и, не видя в том ничего предосудительного, поделился новостью со своими женщинами. При случае Виктория, так и не простившая Николаю, что он предпочел их дочери Андре, сообщила об этом Жанетт. Ту это известие насторожило.

Николай глубоко ошибался, когда думал, что оба Бати спокойно относились к тому, что их дочь сняла квартиру и жила там с Николаем. Жанетт, хотя и считала себя современной женщиной, поддерживая разговоры на традиционных парижских чай-тангах о свободной любви и свободных сексуальных отношениях между мужчиной и женщиной, не могла этого принять у собственной дочери. С самого начала она была против того, чтобы Андре, почти еще ребенок, сошлась с мужчиной, старше ее на 8 лет, да еще иностранцем.Жанетт специально каждый раз это подчеркивала, чтобы настроить против него и мужа, хорошо относившегося к Николаю. Франсуа на это только вздыхал и вынужден был соглашаться с супругой, что рано или поздно «жених» вернется домой, и лишние страдания их дочери ни к чему. Жанетт также категорически была против того, чтобы Андре поступила в колледж на отделение русского языка и литературы, считая, что это еще больше привяжет ее к Николаю.
Никакие доводы и увещевания не действовали на дочь. Как каждый влюбленный человек, она слушала только свое сердце, заявляя родителям, что она уже взрослая, и  поступает так, как считает нужным.

В конце концов, Бати смирились с выбором Андре. До отъезда в Тулон и затем на фронт, Франсуа любил, когда дочь и Николай приходили к ним в гости, уводил его в свой кабинет, и они могли часами говорить о политике и обсуждать свои творческие дела. Благодаря Николаю, мать и дочь увлеклись «русскими сезонами» в Париже, которые устраивал Дягилев, приходя в восторг от русских балетов, Карсавиной, Павловой, Нижинского. Но эти «сезоны» не меняли взглядов Жанетт на Россию. Рассказы Николая о том, что его семья живет в провинциальном городе, имеет своих кур, свиней, кроликов, козу, почему-то приводили ее в ужас. Она успокаивала себя тем, что Андре, привыкшая к комфорту, никогда не поменяет Париж на Ромны. Теперь же, узнав о его намерении вернуться вскоре в Россию, она испугалась, что он уговорит ее ехать с ним, и эта девочка, без памяти в него влюбленная, безропотно последует за ним. Она решила срочно поговорить с дочерью и, пока не поздно, заставить ее расстаться со своим возлюбленным. Под предлогом, что отец прислал с фронта для них общее письмо, она пригласила Андре к себе.

Было пять часов вечера. За окном накрапывал мелкий дождь, и серые сумерки медленно вползали в окна гостиной. В комнате стало темно, сыро и неуютно. Жанетт включила люстру, подбросила в камин  уголь (центральное отопление давно не работало) и, чтобы успокоиться перед разговором с дочерью, принялась за вязанье свитера. Вязать она стала недавно, с тех пор, как вступила в Благотворительное общество женщин, вязавших теплые вещи для фронтовиков у себя дома или собираясь у кого-нибудь на чай-вязанья, заменившие довоенные чай-танго.

Андре удивилась, что папа прислал ей записку в мамином письме: обычно он писал письма ей и Николаю на ее квартиру, решив, что с ним что-нибудь случилось. Всю дорогу она волновалась и сразу набросилась на мать с требованием рассказать ей всю правду.

– Причем тут папа, - воскликнула Жанетт, усаживая дочь рядом с собой на диване напротив большого зеркала. В нем хорошо отражались их лица и фигуры.
Жанетт гордилась тем, что у нее была такая же изящная, как у дочери, фигура, и что она выглядит намного моложе своих лет, недаром ее часто принимают за старшую сестру Андре. Она пользовалась таким же, как дочь, ярким макияжем для лица и глаз и покупала самые модные вещи, вынуждавшие ее до войны сидеть на строгой диете, а сейчас ограничивать себя в кашах и макаронах, основной пищи парижан. Обе носили узкие, укороченные по новой моде юбки, голубого цвета пиджаки (под цвет мундиров – такая сейчас в Париже была «военная» мода) и блузки с английским отложным воротником. У Андре были светлые волосы, их натуральный цвет, у Жанетт – такие же, но крашенные. Убедившись в том, что они обе находятся в прежней, хорошей форме, Жанетт оторвалась от зеркала и пересела в кресло напротив дочери, стараясь сосредоточиться на предстоящем разговоре.

– С папой все в порядке, – сказала она ровным голосом, вглядываясь в грустное лицо дочери. – Мне с тобой надо поговорить по другому поводу, о ваших отношениях с Николаем.

Увидев, что Андре побледнела и вся напряглась, она взяла с журнального столика сигареты.

- Будешь?

- Нет.

– Как хочешь, – протянула Жаннет, вставляя длинную тонкую сигарету в мундштук и зажигая ее. – У всех наших знакомых возникают невольные вопросы: кто ты ему, жена или просто так?

– Раньше ни тебя, ни наших знакомых это не интересовало. Почему вдруг возник этот вопрос?
– Николай не говорил тебе, что собирается скоро вернуться в Россию?
– Нет, не говорил.
– А другим говорил. Завтра кончится война, и он уедет домой. Я волнуюсь за тебя. Пока не поздно, вам надо расстаться.
– Это невозможно.
Жанетт снова пересела к дочери на диван, крепко обняв ее.
– Ты посмотри на себя в зеркало. Ты такая красивая! У тебя полно друзей и поклонников среди твоих ровесников. Это должен быть твой круг общения. А Николай намного старше тебя.

- Для меня это не имеет значения.

– Расставаться всегда трудно, – продолжала Жанетт, не обращая внимания на слова дочери. – Это мучительно. Но это надо сделать. Мы можем уехать на время в Тулон, к дяде Полю. Там море, солнце, далеко от фронта. Будем там жить до окончания войны. Папа сможет туда приезжать в свои отпускные дни, а ты сможешь экстерном сдавать экзамены. Николай тем временем уедет в Россию. Ты успокоишься, забудешь его, встретишь другого человека.

- Никуда я не поеду. И папе мы нужны тут, в Париже. Ему легче оттого, что мы находимся рядом. Можешь быть спокойна: в Россию я не поеду, и сама решу, как мне быть с Николаем.

- Хочешь, я с ним поговорю. Он умный человек, все поймет.

– Прошу тебя, не надо. Мы и так сейчас редко видимся. Он даже ночует на заводе.

– А тебе не кажется, что он сам первый решил с тобой порвать и избегает тебя?

– У него просто много работы. Я сейчас позвоню ему на завод, скажу, что соскучилась, и он приедет.

Андре решительно подошла к телефону и набрала заводский номер Николая. Его долго искали, наконец, раздался его уставший голос.

– Андре? Что случилось?

– Ничего. Я соскучилась по тебе. Ты можешь сегодня прийти пораньше?
- Подожди, пойду, поговорю со старшим мастером, - сказал он и надолго исчез, так что она решила, что он забыл о ней, но продолжала держать трубку, боясь, что мать окажется права, и тогда она расплачется. Слезы подступили к горлу. И тут она услышала его голос.
– Андре, ты еще тут? Все в порядке. Договорился с начальством.
– Давай встретимся в нашем кафе на бульваре Капуцинок, – сказала она, еле сдерживая слезы, теперь уже от радости. – Полтора часа тебе хватит?
- Хватит. Только я не успею переодеться.

– Это не важно. Приезжай скорей. –  Она положила трубку и торжественно взглянула на мать.  – Через полтора часа мы встретимся с ним в кафе.

– Ах, Андре. Ты его так любишь, что мне страшно за тебя. И все-таки подумай о нашем разговоре.

Она положила в пепельницу потухшую сигарету и посмотрела на часы.

- Еще много времени до вашей встречи. Давай пообедаем или выпьем кофе. Я прикажу Марианне подать все сюда.

– Нет, мама, я пройдусь пешком, мне нужно подышать свежим воздухом.
- В такую погоду? Дай мне хоть рассмотреть твою новую шляпку. Она от Шанель? - сказала Жаннет, заметив, что у дочери появилась шляпка, которую она еще не видела.
Не слушая мать, Андре быстро натянула пальто и, поцеловав Жаннет, направилась к двери. Слезы душили ее.

Дождь продолжал моросить. Она раскрыла зонт, опустила на лицо вуаль и расплакалась. Она чувствовала себя самой несчастной на свете. Почему человек, в которого она влюбилась в Женеве, и здесь, в Париже, они близко сошлись, был русским и теперь, как Инсаров из романа Тургенева «Накануне», по которому она сейчас пишет реферат, намерен обязательно вернуться на родину?
С самого начала Николай, тогда еще женатый на Лизе, привлек ее внимание своей внешностью, приятной улыбкой, вежливой манерой общения. Она готова была сделать для него все, что угодно, перепечатывала на машинке рукописи его произведений, не беря за это денег. В благодарность он дарил ей цветы и подарки, которые она принимала за особое расположение к себе. Однако он был женат, и это сдерживало ее чувства. Так бы, может быть, и разошлись их дороги, но его жена уехала в Америку и вышла там замуж. Николай остался один. Путь к нему был открыт, и она сумела завоевать его сердце. И вот теперь из-за этой проклятой войны приходит конец ее счастью.
Она вытерла слезы, подняла вуаль. Дождь перестал. Воздух был наполнен терпким ароматом цветущих каштанов. Прозрачные капельки, как стеклянные бусинки, висели на каждом листочке. Д-зинь, и, прорезав воздух, капельки устремлялись вниз.
На каждом углу, как до войны, девушки продавали в корзинах душистые фиалки, желтые нарциссы, алые тюльпаны. Капли недавнего дождя и здесь, дрожали на лепестках цветов и переливались в свете неоновых ламп. Все вокруг было, как прежде, до войны: улицы и кафе наполнены людьми, из открытых окон ресторанов льется музыка. Красочные рекламы извещают о новинках в одежде и обуви, афиши – о спектаклях, выставках и концертах симфонической музыки. Вновь Париж покоряют русские балеты с участием ведущих русских мастеров сцены. Однако народ на улицах другой: солдаты-отпускники всех национальностей, чересчур накрашенные женщины, английские моряки из Булони и Бреста, приезжающие сюда со своих военных кораблей посмотреть Париж и от души в нем развлечься, чтобы было потом о чем  вспомнить в тяжелом бою или на госпитальной койке в предсмертных муках.
Изредка в город прилетали бомбардировщики и раздавались взрывы. Люди спускались в подвалы, приспособленные под бомбоубежища, и ближайшие станции метро. Падали бомбы, разрушались дома, гибли люди. Но к этому парижане привыкли, провожая равнодушными взглядами кареты скорой помощи, спешившие к месту бомбежек.
У входа в метро «Оp;ra», как обычно в это время, стоял старый шарманщик с обезьяной, вытаскивающей из картонной коробки записки с предсказаниями. Вокруг толпились солдаты. Обезьяна усердно работала, весело подмигивая публике, и боязливо пряча голову за спину хозяина, когда кто-нибудь из солдат норовил ткнуть ей в нос горящей сигаретой. Тогда шарманщик быстро прятал в мешок коробку с записками, натягивал на голову себе и обезьяне солдатские фуражки и заводил «Марсельезу». Обезьяна поднимала в приветствии руку, довольные солдаты протягивали ей плитки шоколада, надкусанные рогалики и круассаны.
Не доходя до кафе, Андре вытащила из сумочки пудреницу с зеркалом, тщательно напудрила покрасневшие от слез веки и лицо. Все равно было видно, что она плакала. Слезы до сих пор стояли у нее в глазах. Она с удовольствием уткнулась бы сейчас в подушку и расплакалась с новой силой. Увидев прихорашивающуюся девушку, двое моряков-сенегальцев решили, что она специально делает это у всех на виду, чтобы привлечь к себе внимание мужчин, и, улыбаясь, подошли к ней с определенным намерением. Андре сунула пудреницу в карман и побежала от них в сторону. Матросы засмеялись,  закричав ей вслед что-то непристойное.
Николай уже ждал ее около кафе, с тревогой посматривая по сторонам. Он всегда беспокоился, когда она в вечернее время одна ходила по улицам. Увидев ее, он пошел ей навстречу, поцеловал в щеку и вытащил из-за спины букет фиалок.
- Останемся на веранде или пойдем в зал? – спросил он, любуясь ее новой шляпкой.
– Давай тут, - сказала Андре, надеясь, что на веранде не так светло, и он не заметит ее опухшее лицо. Но здесь тоже было светло от уличных фонарей, и он сразу обратил внимания на ее удрученный вид.
- Что-то случилось? У тебя красные глаза.
– Это от новой туши. У меня аллергия на нее, – с трудом выговорила она. – Я…я не ожидала, что ты так быстро сможешь отпроситься.
– Сейчас у нас трудности с сырьем. Половина участков стоит.
Он стал рассказывать о вагоне с бензолом, который затерялся где-то в пути, и ему пришлось с утра ехать на товарную станцию,  разбираться с дорожными документами.
– Скорее всего, его хотел перехватить для других заводов кто-нибудь из людей Дэвиса, но попробуй это докажи.
– Так ты разыскал этот вагон? – спросила Андре, из-за переживаний она была рассеяна и плохо его слушала.
– Разыскал. Он оказался в Лионе. Обещали ночью пригнать сюда и разгрузить.
Он  положил свою ладонь на ее руку.
– У меня радость: мама и три брата прислали письма. А от Володи, тот, что хирург, пришло целых два.
- Что же он пишет?
– Ничего хорошего. Он – нейрохирург. До войны сделал в этой области много полезного, а сейчас приходится заниматься совсем другим делом. Но я рад, что с ними все в порядке. Мама беспокоится, что давно не было известий от Сергея. Миша предполагает, что он попал в плен. Илью, оказывается, тоже уже забрали.
– У тебя столько братьев, что можно запутаться.
– Всего шесть, а на фронте – четверо, - улыбнулся Николай. - Ты была у мамы?
- Почему ты так решил?
- Я тебе сразу перезвонил домой, чтобы ты меня ждала в вестибюле метро. Телефон молчал.
- Мама пригласила на обед.
Андре уже справилась с собой. Лицо ее оживилось, голос был спокойный.
- Я скучаю, когда мы редко с тобой видимся, и мне нужна твоя помощь. Я готовлю реферат по роману Тургенева «Накануне».
- Самая насущная сейчас тема – родина и патриотизм, - обрадовался Николай возможности поговорить о русской литературе. – Борьба болгарского народа от ига Османской империи длится уже несколько столетий. Инсаров – один из таких пламенных борцов. Нелепо погиб из-за обычной простуды, а столько полезного мог бы сделать для родины.
– У тебя с ним есть что-то общее.
– Инсаров и его друзья сражались с внешним врагом, а мы – с внутренним. Не менее интересная там личность и Елена, – с энтузиазмом продолжал Николай, – Тургенев хотел показать новый тип женщины: умной, с сильным волевым характером, готовой пойти на самопожертвование. В ее поступке последовать за Инсаровым – вызов дворянскому обществу, в котором она выросла, желание оттуда вырваться, стать свободной и независимой. Интересно, что Тургенев сначала создал образ Елены и долго не мог подобрать тип героя, который соответствовал бы чертам ее характера.
Андре испугалась, что их разговор по аналогии  перейдет на их собственные отношения, а она к этому сейчас не готова. Она  предложила Николаю уйти из кафе и погулять по городу.
Не успели они пройти несколько метров, как раздался сигнал воздушной тревоги. На их счастье, рядом оказался универсальный магазин, почему-то открытый в этом час. Народу в нем почти не было, кроме прохожих, забежавших сюда из-за сирены. Продавцы скучали и оживлялись только, когда к ним кто-нибудь приближался. От нечего делать они обошли все линии, купили Андре приглянувшуюся ей блузку и направились к выходу через центр магазина. Последний раз, когда они сюда заходили, возможно, еще до войны, на этом месте находился стойка со справочной службой. Теперь вместо нее возвышалась небольшая эстрада с роялем,  вокруг находились столики, где   несколько посетителей пили кофе. За роялем сидел человек во  фраке и, несмотря на  воздушную тревогу за окном, что-то тихо импровизировал.
– Какая приятная музыка, – сказала Андре, – давай послушаем.
Когда они подошли к эстраде, человек перестал играть и посмотрел на них. Андре что-то сказала ему и напела свою мелодию.
- Вы можете это сыграть? – спросила она его, улыбаясь краешками губ.
Музыкант кивнул головой. Пальцы его тронули клавиши, и они с Андре запели. Николай никогда не слышал, как она поет. У нее оказался приятный, чуть хрипловатый, низкий голос, и пела она с большим чувством. Затем пианист стал подбирать другие мелодии. Они пели и улыбались, хорошо понимая друг друга. Песни были о любви, ревности, измене и преданности. Николай тоже стал им подпевать. Андре обняла его за спину, он обхватил рукой ее плечи, и так они пели целых полчаса, покачиваясь в такт музыки.
Воздушная тревога кончилась. Пожав пианисту руку, они вышли на улицу.
– Какие красивые песни вы пели? – сказал Николай. – Я никогда их не слышал.
- Это песни наших шансонье. Их обычно поют в кабаре и маленьких ресторанчиках. У вас тоже есть русские песни и романсы. Я слышала их в исполнении Шаляпина. Но у них совсем другой жанр.
Где-то вдалеке трезвонили колокола, извещая об отбое после воздушной тревоги.
– Так у нас обычно гудят колокола на большие праздники, – сказал Николай.
- Ты очень скучаешь по России? - спросила Андре, набравшись, наконец, мужества, и по тому, как она в этом момент посмотрела на него, он понял, что она знает о его решении вернуться на родину, и об этом у них был разговор с Жаннет.
- Вы с мамой говорили обо мне?
– Она узнала от кого-то, что ты собираешься скоро вернуться в Россию.
- Я говорил об этом Шарлю и от тебя это никогда не скрывал. Ты же со мной туда не поедешь? – сказал он, вглядываясь в ее лицо и надеясь услышать хоть какой-нибудь ответ, но она промолчала. Это его задело, он сказал с обидой. – Рано или поздно нам придется расстаться. Мы можем сделать это прямо сейчас.
У Андре похолодело внутри: он так спокойно, одной фразой обрывал их отношения.
– Но мы не можем, вот так взять и расстаться, – еле выговорила она упавшим голосом и по-детски упрекнула его. - Это не честно. Если бы ты меня любил, то так не поступил. Ты все еще думаешь о Лизе. Она всегда стояла между нами.
Андре сама не понимала, как у нее вырвались эти слова. За все время их совместной жизни они никогда не говорили о своих чувствах. Николай предпочитал об этом молчать. Андре же, понимая всю хрупкость их отношений, не решалась прямо спросить его, боясь услышать неприятный для нее ответ. Она хорошо помнила, как он долго переживал измену Лизы, и, кто знает, может быть, все еще продолжает ее любить. Ее охватило отчаянье. Из глаз опять хлынули слезы.
Николай обнял ее.
– Приглашая тебя ехать со мной на родину, я делаю тебе предложение стать моей женой. Разве этого недостаточно?
Андре промолчала: он опять ушел в сторону от брошенного ею упрека. А ведь любящий мужчина в таком случае обязательно бы воскликнул: «Ну, что ты: я люблю тебя больше жизни или больше всего на свете».
- Можно жить во Франции, а в Россию приезжать в гости, – сказала она упрямо. – Так многие делали до войны. Кропоткин живет за границей почти 50 лет.
- Все, кто живет далеко от родины, глубоко страдают. Я вернусь домой навсегда, а у тебя есть время подумать о моем предложении. Я тебя ни в чем не неволю.
Дома Андре стала печатать на машинке статьи для «Юманите», а он сел писать ответы маме и братьям. Вскоре Андре сказала, что устала, и предложила лечь спать. Она быстро уснула, обнимая его одной рукой за шею, другой - за спину, как будто боялась, что он уйдет.
Комната была наполнена светом от луны, застывшей напротив их комнаты. Николаю было лень встать и задернуть шторы. Он лежал и смотрел на лицо Андре. Она и во сне, наверное, продолжала обсуждать с матерью или с ним наболевший вопрос. Губы ее шевелились, ресницы вздрагивали. Может быть, она даже плакала. Он осторожно поцеловал ее в губы и прижал  к себе свободной рукой. Открыв глаза, она улыбнулась и перестала вздрагивать.
Спать не хотелось. Он осторожно высвободился из ее рук и подошел к окну. Далеко за домами, на той стороне набережной Сены метались по небу прожектора, отыскивая немецкие цеппелины. Вот, наконец, они засекли одного, похожего издалека на толстую длинную акулу. Под ней можно было различить кабину экипажа и фигуру летчика. Цеппелин медленно двигался в восточном направлении, рассекая воздушное пространство. Вокруг него вспыхивали и медленно падали  белые зигзаги шрапнелей. Это вела огонь батарея, расположенная в районе  Трокадеро.

 Подождав, пока цеппелин окончательно исчезнет, Николай задернул шторы и снова лег на кровать. Сон не шел. Все вновь запуталось в его жизни. Совет Михаила выбить клин клином, то есть найти себе другую женщину, чтобы забыть Лизу, кроме вреда, ничего хорошего не принес. Он не мог окончательно забыть Лизу и  в то время крепко привязался к Андре. Эта девушка оказалась не тем человеком, с которым можно было мимоходом решить свои душевные проблемы. Она преданно и, как ему казалось,  искренне его любила. И он испытывал к ней   сильные чувства. .Возможно, он путал это чувство с благодарностью к ней, но это не так важно. На самом деле, кто знает, что такое любовь? Можно любить женщину до самозабвения и оказаться обманутым, а можно позволять себя любить и быть счастливым. И, если бы не его твердое решение вернуться домой, он мог бы давно жениться на Андре. В его случае это был бы самый лучший вариант. Но, увы, она не хотела ехать в Россию, и принести себя в жертву даже ради большой любви, как это сделала Елена у Тургенева или  Даша, жена Сергея, последовав за мужем в Сибирь, в ссылку. В их отношениях с этой французской девушкой не было будущего. И сегодняшний разговор опять ни к чему не привел: она не хочет с ним расставаться, но и в Россию ехать не собирается.
Он вспомнил день, когда они первый раз поцеловались. Это произошло на нижней площадке у собора Сакре Кёр вскоре после того, как он переехал в Париж, и она знакомила его с городом. Они стояли около парапета, любуясь открывавшимся отсюда видом на вечерний город. За спиной возвышался сам собор с белыми стенами и сверкающими такой же белизной куполами – самое высокое место в Париже. Было холодно. Снизу тянуло сыростью, дул резкий, неприятный ветер. Андре была в легком пальто и замерзла. Ему захотелось обнять ее и поцеловать. Она ждала этого и, напряженно улыбаясь, смотрела на него. Он расстегнул свое пальто, прижал ее к себе и поцеловал в улыбающиеся губы. Щеки ее вспыхнули.
– Я давно люблю вас, - прошептала она, обняла его за шею и, не стесняясь стоявших рядом людей, стала целовать его лицо. – Неужели вы это не понимаете?
– Андре, – ответил он ей тогда. – Я ничего вам не могу обещать в будущем. Когда-нибудь я навсегда вернусь в Россию.
- Я вас люблю, и больше ни о чем не хочу знать. Мы должны быть вместе.
Эти воспоминания расстроили его еще больше. Он понял, что уже не сможет заснуть. Осторожно высвободился из рук Андре, снова взявших его в плен, сел за стол и стал дописывать письма родным.

* * *

Почта во время войны работала плохо. Из России в Париж  шла окольными путями через нейтральные страны или доставлялась морским транспортом, так что иногда письма, написанные недавно, приходили раньше тех, что были отправлены давным-давно. Николай сначала узнал от родных, что Володя жив и находится в московском госпитале, а спустя некоторое время получил старое письмо  о его гибели.
И такая путаница была постоянна. Последнее письмо от Елены Ивановны от 5 марта 1916 года попало к Николаю в июне. Новости были неутешительные. Сергей, наконец, нашелся. Он находился в концентрационном лагере у австрийцев, сумел оттуда бежать, снова ушел на фронт и был ранен навылет в левое легкое, которое у него и без того слабое. Илья тоже был тяжело ранен в живот и голову. Оба долго находились в госпиталях, теперь уже дома (Сергей в Екатеринославе). Тому и другому вручили высокие награды. «Да кому это нужно, – писала с горечью мама, – если оба – инвалиды?».
Володя выписался из госпиталя, живет теперь в Москве и получил хорошую должность в крупной больнице. Миша служит в Киеве, был несколько раз в Ромнах. «Не могу привыкнуть к тому, что у него нет руки, - жаловалась мама, - как будто у меня самой ее отняли. Так и с Володюшкой. Как он теперь будет делать операции с покалеченной ступней?»
 Гриша бродит в Сибири, находит важные месторождения, и начальство само освобождает его от фронта. «Слава Богу, – заканчивала письмо мама, смачивая его слезами, – хоть он будет цел и невредим. И с тобой, Коленька, в Париже, надеюсь все в порядке, Газеты пишут, что на вашем фронте затишье. Когда же мы с тобой увидимся? Сил моих больше нет  терпеть».
О папе Елена Ивановна ничего не сообщала, поэтому его потрясло письмо Миши, отправленное им по каким-то своим каналам в конце августа и пришедшее в Париж уже через три недели. В нем он писал, что у папы – рак прямой кишки, он  таит на глазах и просит, чтобы все дети приехали с ним проститься. О том, чтобы Николай приехал в Ромны, Миша не писал по известным соображениям, но это было и так ясно.
Может быть, папы уже нет в живых? У него сжалось сердце. Он вспомнил, как они прощались на вокзале в Екатеринославе, как отец заплакал и закрыл лицо руками, когда он сказал ему, что они все любят его. В памяти отчетливо всплыл отходивший от перрона вагон и прильнувшие к окну лица родителей. Почему-то вдруг подумалось, что отец всю жизнь жил только для семьи, из-за денег уезжал далеко от дома и, наверное, был несчастен. Его охватило страстное желание обнять Илью Кузьмича, прижаться к его щеке и говорить, говорить, как он его любит. Он решил немедленно ехать домой и навсегда остаться в России.
Из-за войны  сделать это было не так просто, тем более он сбежал из России от суда, и его два дела, как писал Миша ему еще в 1913 году после амнистии в честь 300-летия дома Романовых, оставались в Департаменте полиции на контроле (то есть их рассмотрение было отложено до его взятия под стражу). В начале войны эмигрантов, решивших вернуться в Россию и имевших судимость, на русской границе арестовывали. Сейчас, правда, не 14-й год, но риск попасть в лапы жандармов оставался. Он позвонил Игнатьеву, чтобы спросить его совета, но того не было в Париже – выехал на фронт, и когда вернется, никто не знал. Ильинский, узнав о его намерении, сказал, что ехать надо через Англию в Скандинавию, обещал помочь с оформлением документов.
Начальник цеха Огюст посоветовал ему пойти к Дэвису, чтобы тот устроил его на очередной пароход, перевозивший военные заказы их фирмы в Мурманск и Архангельск. Эти суда, по договоренности с Англией, сопровождали английские крейсеры. Этот вариант  показался ему более подходящим.
Не без волнения входил Николай в роскошное здание управления фирмы Шнейдера на рю д'Анжу. Ему неоднократно приходилось здесь бывать с Депешем, Огюстом и другим начальством завода на специальных совещаниях, которые время от времени устраивал коммерческий директор.
Скоростной лифт за считанные секунды вознес его на четвертый этаж, где находился кабинет Дэвиса. Его секретарша, дама неопределенных лет в очках и строгом черном костюме с белой блузкой и черным галстуком, хорошо знала Николая, но, услышав, что сейчас ее шеф нужен русскому инженеру по личному вопросу, записала его на прием на середину ноября. Как каждый маленький человек, она хотела продемонстрировать на своем посту данную ей власть, мол, каждый сверчок знай свой шесток. «Передайте ему, когда посчитаете нужным, - с усмешкой произнес Николай, – что я срочно уезжаю в Россию, и на заводе больше не работаю». « Вот как, - тон секретарши изменился. – Подождите,   попробую доложить о вас».
Через минуту она пригласила Николая в хорошо знакомый ему кабинет Дэвиса – большое помещение со стеклянными витринами вдоль стен, за которыми находились образцы продукции, выпускаемой заводами Шнейдера. В одной из них недавно появилось несколько моделей танков – последние разработки конструкторского бюро концерна. Замедлив шаг, Николай с любопытством рассматривая эту новую для него военную технику.
Из-за маленького роста Дэвис всегда заранее выходил из-за своего большого рабочего стола, чтобы пожать посетителю руку. Вот и сейчас он стоял, терпеливо ожидая, когда Николай подойдет. Такой вежливый прием еще не означал хорошего к вам расположения. После этого Дэвис мог надолго уткнуться в бумаги, забыв о вас, или с ходу устроить головомойку.
– Так что у вас ко мне за личная просьба? – спросил он, когда взобрался на свое кресло, а Николаю предложил стул напротив.
–  Я получил известие из дома, что у меня тяжело болен отец. Прошу вас устроить меня на свой самый ближайший пароход, отплывающий в Россию.
Дэвис удивленно вскинул голову. Его маленькие глаза сузились, превратившись в  щелки. «Возможно, предки у него были китайцы или японцы»,  – почему-то подумал Николай, никогда раньше не обращавший внимания на его глаза.
– Мне никто не докладывал о вашем увольнении. Вы продолжаете отвечать за все русские заказы на заводе. Насколько мне известно, у вас там далеко не благополучно.
Он повернул кресло в сторону графиков, висевших за его спиной. На них разными цветами  отмечалась работа всех заводов фирмы.
– Вот видите, черный цвет. Это ваш завод. Он отстает от других предприятий по всем показателям.
– Отстает из-за того, что вы задерживаете все поставки по сырью для русских заказов, – с раздражением сказал Николай, совсем забыв, зачем он пришел сюда. – Многие участки постоянно простаивают.
- Вы забываетесь, месье. Пол-Франции работает на вашу страну.
– Вы для нас делаете все не бесплатно, а за огромные деньги. Россия сейчас задыхается без боеприпасов. Каждый час простоев стоит сотни человеческих жизней.
– Она задыхается по другой причине. Ваши солдаты бегут с фронта. Армия деморализована.
– У вас тоже бегут. Париж наводнен дезертирами,  на вашем фронте сражаются наши солдаты. В Марсель прибыл очередной пароход с русской бригадой.
Дэвис отодвинул лежавшие перед ним бумаги, со злостью бросив на стол автоматическую ручку. Лицо его побагровело. Покраснела даже лысая голова, на которой по бокам кустились редкие черные волосы.
- Я не могу вас отпустить, какая бы у вас ни была уважительная причина. Это мое окончательное решение.
– Я все равно уеду, но прошу вашего человеческого участия, – сказал Николай уже другим тоном. Совершенно напрасно он стал спорить с человеком, от которого сейчас зависела его собственная судьба.
- Вы русские – ненадежные люди, от вас жди одни неприятности, – сказал он, ерзая шеей и расстегивая пуговицы на рубашке: ему стало жарко от этого разговора. – Откуда мне знать, может быть, вы едете с определенной целью: проконтролировать поставки нашей фирмы. Игнатьев стал такой подозрительный, что не верит самому себе.
- Игнатьева нет в Париже. И потом не забывайте, что речь идет о моем больном отце. Зачем бы я стал прикрываться здоровьем близкого мне человека.
– Хорошо, я удовлетворю вашу просьбу. В понедельник из Бреста отправляется пароход до Мурманска. Посидите в приемной, пока секретарь подготовит письмо к капитану.  Про немецкие подводные лодки и мины вы, конечно, слышали...
– Всем известно, что у вас опытные капитаны, и еще не погибло ни одно судно, – польстил Николай Дэвису, пожимая ему от всего сердца руку.
Итак, на сборы у него оставалось пять дней. Бати не было в городе. Франсуа в сражении на реке Сомме был серьезно ранен в грудь, пролежал два месяца в госпитале и получил длительный отпуск. Жаннет уговорила мужа и дочь поехать на этот срок в Тулон. Николай один раз приезжал к ним на воскресенье, но теперь для этого не было времени. Он отправил Андре телеграмму, надеясь, что она сама приедет в Париж попрощаться с ним.
Все эти дни он провел на заводе, передавая дела новому инженеру, назначенному на его место. Огюст жалел о его отъезде, даже суровый Депеш на прощанье крепко пожал ему руку, сказав, что с ним приятно было работать.
В Париже у него опять собралась большая библиотека из русских и иностранных книг. Наняв  экипаж, он отвез их в эмигрантскую библиотеку на авеню де Гобелен. Посетителей в ней не было. Виданов уехал в нейтральную Испанию. Мирон один бродил среди стеллажей и от нечего делать составлял расширенный каталог книг, добавляя к их названиям краткое содержание. Он грустно улыбнулся, когда Николай сообщил ему о своем отъезде в Россию, сказав, что сам бы с удовольствием туда поехал, но должность хранителя библиотеки обязывает его оставаться здесь.
В самый последний день Ильинский вручил ему документы, необходимые для проезда через другие страны, и выдал под свою ответственность пропуск на представителя Русской военной миссии во Франции – La Mission Russe en France.
– Воспользуетесь  этим пропуском, - сказал он, - если возникнут какие-нибудь проблемы.
– У вас могут быть из-за меня неприятности?
– Одной больше, одной меньше. Сейчас это не имеет значения.
Узнав, что Николай обратился за помощью к Дэвису и тот дал ему письмо для капитана парохода, Петр Константинович удивился, посоветовав особенно не рассчитывать на этот вариант. Дэвис – ненадежная личность.
Прощаться с друзьями было некогда. Он забежал только к Готье и в эмигрантское кафе к Волину. Всеволод при нем написал несколько писем для московских и питерских товарищей.
– Получил письма из Москвы от Худолея, – сказал он. – Владимир со студентами расширяет работу по другим городам. Будет возможность, свяжись с ним. И мне сюда пиши. А вообще, чем ты думаешь в России заняться?
– Пока не знаю. Пойду работать. Инженеры везде нужны.
Шарль страшно расстроился, когда услышал о его отъезде. На глазах его выступили слезы.
– Оттуда вы уже не вернетесь, - промолвил он печально. – Я это знаю.
- Я люблю Париж и, когда кончится война, смогу приезжать сюда в гости. Мне вас, Шарль, будет не хватать.
– Мне вас тоже. А как же Андре?
– В Россию она ехать не хочет, а сейчас у меня безвыходное положение. Я послал ей телеграмму в Тулон. Надеюсь, она приедет до моего отъезда.
– У нас даже нет времени обсудить с вами последние новости с фронта. Говорят, Германия ведет тайные переговоры о мире.
    - Вполне возможно. Брусилов пока удерживает позиции в Галиции, а ваша армия и англичане здорово потрепали немцев на Сомме. Дни  Вильгельма  сочтены, победа союзников не за горами.
– А как вам нравится поступок Фридриха Адлера (социал-демократ Фридрих Адлер застрелил в Австро-Венгрии председателя Совета министров в знак протеста против войны.)? Мы с ним когда-то были знакомы. Вот уж не думал, что он способен на такой «подвиг».
– Бессмысленный поступок. Другое дело – Карл Либкнехт, сумевший в самой Германии вывести людей на демонстрацию протеста. Удивительно, что его не расстреляли, а засадили в тюрьму.
- Тысячи раз вспомнишь нашего Жана. Он бы тоже не сидел, сложа руки. Вы мне обязательно пишите. Будем знать из первых рук о том, что происходит в России.
- Жаль, что вы закрыли свою газету.
- Она давно не соответствовала времени. И книг я больше писать не буду. Мое время прошло. За то, что я опять поддержал  Кропоткина (Кропоткин сделал еще одно заявление, обратившись к Антанте с призывом продолжать войну до победного конца),  наши анархисты меня строго осудили. Я для них старый и никому не нужный «папа Шарль». Так теперь меня называет молодежь.
- Не огорчайтесь, Шарль. Ваши книги всегда будут востребованы так же, как труды Бакунина и Кропоткина. Это главный  фундамент анархистского учения.
Вик, как будто понимая, зачем пришел Николай, забился под стол, и, несмотря на все его уговоры, не хотел выходить. Он с трудом вытащил его оттуда и взял на руки. Пес жалобно скулил, отворачивая свою мордочку.
– Что же мы с тобой, дружище, так и не попрощаемся? – ласково сказал ему Николай, поцеловав Вика во влажный нос. Тот не выдержал, завизжал  и стал облизывать его лицо.
С собой он брал только необходимые вещи:  сменное белье, парижские дневники и  тетрадь из Екатеринослава с тюремными записями, подарки родным. Оставшиеся вещи и нужные ему бумаги на всякий случай отнес на квартиру Андре. После войны он обязательно приедет в Париж, но уже в качестве гостя. Может быть, к тому времени Андре созреет для того, чтобы согласиться на его предложение уехать в Россию.
Он долго сидел за ее письменным столом, рассматривая альбомы  с фотографиями, где было несколько и их общих снимков. Вот они на велосипедах в Булонском лесу, вот – на уличном карнавале незадолго до войны, а вот они с супругами Бати на вокзале перед отъездом Франсуа на фронт. Андре прижимается к Николаю, как будто провожает его, а не отца. Лицо ее печально, губы слегка кривятся, пытаясь изобразить по просьбе фотографа улыбку. В Тулоне они много снимались на фоне моря и военных кораблей. Все это для него вчерашний день. Прошла даже досада на то, что Андре не захотела с ним ехать в Ромны. И теперь по времени, получив его телеграмму, она давно должна была приехать в Париж, но, видимо, сама или по совету родителей посчитала нужным остаться в Тулоне. Было обидно, но и это чувство скоро пройдет: сильнее измены Лизы ничто не могло его ранить. Он написал Андре записку и оставил рядом с ней ключи от ее квартиры.
Дома не спеша уложил свой небольшой чемодан. До отхода поезда на Брест оставалось  много времени. Он решил отвезти чемодан на вокзал и побродить по вечернему Парижу, но все находились какие-то дела, обязательные звонки, и он никак не мог сдвинуться с места.
Где-то около восьми   раздался звонок в дверь. От неожиданности он вздрогнул. Андре?! Но это оказалась хозяйка квартиры мадам Клодель. В руках у нее был толстый почтовый конверт. Она  извинилась, что конверт давно принесли Николаю в его отсутствие – недели две  или три назад, а она все забывала его отдать. Мосье же знает, какое у нее горе – в августе она получила одно за другим два извещения о гибели мужа и старшего сына, здесь можно позабыть все на свете. «Да, да, мадам, - сказал Николай. – Я очень вам сочувствую». «И кому эта война нужна, - женщина всхлипнула, – если мой другой мальчик погибнет, то зачем тогда жить?» Она встала, и, вытерев фартуком глаза, улыбнулась: «Простите, мосье. У вас свое горе. Желаю вам успешно добраться до дома. Еще раз извините мою забывчивость».
Конверт был из Женевы от Рогдаева. Николай решил, что в нем лежит чья-то рукопись, отложил его в сторону, затем и вовсе засунул в ящик, но ему понадобились ножницы, и в поиске их он снова наткнулся на конверт. Любопытство взяло вверх. Аккуратно вскрыл его по краю. Внутри оказалось письмо  с приколотой к нему запиской. Рогдаев сообщал, что письмо пришло на его имя в пансион мадам Ващенковой. Та не знала парижского адреса Николая и отнесла его бывшему директору анархистского клуба Ляхницкому (он  теперь работает тапером в кинотеатре «Globe»). Вацлав Витальевич в свою очередь нашел Рогдаева, и теперь он пересылает письмо в Париж. Обратный адрес едва просматривался: "Нью-Йорк. Анна Фальк". «Чудеса, - усмехнулся Николай, – что это Анне вздумалось мне писать», однако руки его дрожали, когда он вытаскивал листок бумаги со знакомым почерком своей бывшей ученицы. Анна сообщала, что Лиза давно рассталась с мужем и живет с ребенком у них дома. «Ей очень плохо, - писала Анна. – Все, что произошло с ее замужеством, недоразумение. Я знаю, она по-прежнему любит только вас и сильно страдает. Простите ее и, если ваше сердце не занято другой женщиной, заберите их отсюда. У нее чудесная дочь, вы ее полюбите. 25 апреля 1916 г.». Письмо добиралось сюда пять месяцев.
Он вскочил, растерянно оглядываясь по сторонам. Ему казалось, что надо срочно что-то сделать, иначе через минуту будет поздно. Надев пальто и шляпу и, не дожидаясь лифта, он помчался по лестнице вниз, чтобы узнать у консьержки, где в такое позднее время может работать почтовое отделение. Та с удивлением посмотрела на него.
– Что случилось, мосье?
- Здесь есть поблизости дежурная почта?
– Не знаю. Поезжайте на Елисейские поля. Там почта работает круглосуточно. Да объясните толком, что произошло?
- Мне срочно нужно послать телеграмму. Если ко мне кто-нибудь придет, скажите, что я скоро вернусь.
В большом помещении почты было пусто. За окошком оживленно болтали две молоденькие девушки. Взяв у них бланк, он отошел к столу и быстро написал по-французски, не думая о количестве слов и знаков: "Лиза! Милая! Родная моя! Я срочно уезжаю в Ромны: тяжело болен папа. Сразу, как будет возможность, приеду за тобой и дочкой в Нью-Йорк. Поедем в Россию. Николай".
Обратно шел, не торопясь. Навстречу ему двигался людской поток. Мелькали котелки, цилиндры, дамские шляпки, фуражки солдат и бескозырки английских моряков. Нежный аромат духов смешивался с запахом сигарет, кофе и жареных каштанов – на каждом углу их жарили на чадящих жаровнях старые француженки в засаленных фартуках и стоптанных башмаках. Без этого запаха и этих старых француженок трудно представить Париж. Они такая же непременная его часть, как Эйфелева башня, Лувр или июльская колонна с золотой фигуркой Гения свободы на площади Бастилии. В этот вечерний час все столики на улице были заняты. Играла музыка. Свет от фонарей и автомобильных фар скользил по лицам людей, выхватывая их оживленные, смеющиеся лица. Они спешили жить, так как война еще продолжалась, и кого-то завтра или послезавтра ждали фронт, окопы и возможная смерть.
От площади Конкорд   перешел на ту сторону Сены, чтобы оттуда полюбоваться церковью Мадлен, садами Тюильри и длиной громадой Лувра. Так он и шел вдоль Сены, переходя с моста на мост и вглядываясь в контуры знакомых зданий, пока не дошел до Ратуши. Долго стоял здесь около парапета. Напротив, на острове Сите в серой дымке вырисовывается остроконечный шпиль Нотр-Дама и две готические башни, охраняемые странными существами - горгульями. Направо – Новый мост  с конной статуей Генриха IV. Если от нее спуститься вниз, то попадешь к тому месту, где казнили тамплиеров и их главного магистра Жака де Моле. Об этом напоминает каменная доска. Куда ни кинь взгляд, здесь кругом история, а Сена – как река времени, впитывает в себя ее бесконечные страницы.
Есть еще одна великая река - Днепр, такая широкая в некоторых местах, что редкая птица  долетит до ее середины. Течет и течет она столетие за столетием между крутых берегов и отвесных скал, по каменистым порогам,  неся на своих волнах свет и радость людям. Река эта далеко отсюда, на его родине, в России. И нет ее лучше в мире. Скоро, очень скоро он ее увидит… А пока, прощай, Париж! Прощайте улицы, по которым они любили с Андре бродить, и кафе, где они в мирное время засиживались допоздна! Прощай город, ставший героем его первого литературного романа, романа, уже всеми забытыми, но продолжающего в нем самом жить вместе с его героями и прототипами, с улицами и площадями, на которых проливалась кровь отважных коммунаров.
Во время его отсутствия никто не приходил. Было очевидно: Андре не приедет. Но теперь он думал только о Лизе, и на душе у него было смутно. «Может быть, послать в Нью-Йорк еще и письмо?» - размышлял он. Лиза ушла от мужа, живет у мамы, страдает, но сама ему почему-то не написала. Выдерживает характер, а, может быть, разлюбила или забыла вовсе, а он, как мальчик, помчался на почту и отправил ей такую откровенную телеграмму. Вдруг все это обман и ее уход от мужа – очередной женский каприз.
Снова взял письмо Анны и перечитал его. «Лиза давно рассталась с мужем и живет с ребенком у нас. Ей очень плохо… Я знаю, она вас по-прежнему любит и страдает… Заберите их отсюда».
Анне можно верить. Она не стала бы ему писать, если бы ни была уверена в том, что происходит с ее сестрой. А он сам? Разве он смог до конца поверить в Лизино предательство и до сих пор не переживает их непонятный разрыв? Даже Андре это чувствовала и мучилась.
Отбросив все сомнения, он сел писать письмо, обращаясь к Лизе, как будто они только вчера расстались, и не было четырех лет разлуки. «Дорогая моя девочка. Я срочно выезжаю из Парижа в Россию. У папы рак прямой кишки, и нет никакой надежды на улучшение. Сердце обливается кровью, что с папой такое случилось. Сейчас он в Ромнах, там должны собраться все братья. Я твердо решил вернуться в Россию.
Как только началась война, я вместе с несколькими нашими анархистами поддержал Кропоткина в вопросе войны до победного конца и решил записаться добровольцем во Французскую армию. У меня нашли хрипы в легких и забраковали. Еще до войны я устроился на крупный завод инженером и работал там до последнего дня. Труфимов трагически погиб в Иностранном легионе. Аристов оставался в Цюрихе. За все время войны ни он, ни Полина  ни разу не написали. Обидно! Кое-кто из старых друзей со мной порвали из-за моей солидарности с Кропоткиным. Шарль Готье тоже поддержал Петра Алексеевича. На него тяжело повлияли все последние события, особенно убийство Жореса. Он его искренне любил, хотя и критиковал. После этого у него начались проблемы с сердцем. И война, конечно, свое добавила. Мой отъезд в Россию его расстроил. Даже Вик (помнишь его той-терьера) на меня обиделся.
Не знаю, сколько пробуду в Ромнах и как доберусь до Америки, так что запасись терпением и скоро меня не жди, но я обязательно за вами с дочкой приеду. Большой привет от меня Сарре Львовне и Анне. Николай».
Написав такое откровенное письмо, Николай опять задумался и в третий раз взялся за послание Анны, которое уже знал наизусть. Оно вновь успокоило его.
На столе резко зазвонил телефон. Это оказался Шарль. Ему надо было еще раз услышать голос Николая и пожелать ему доброго пути. Николай хотел рассказать ему о письме из Нью-Йорка и своем намерении поехать туда за Лизой, но решил оставить все, как есть. Так будет лучше для всех.

* * *
Телеграмма Николая попала к Фалькам вечером следующего дня. Дверь почтальону открыла Сарра Львовна, расписалась в толстой тетради и пошла к Лизе, которая теперь жила с дочкой в отдельной комнате, а Анна перебралась к матери.
- Тебе телеграмма... из Парижа.
- Из Парижа? - удивленно воскликнула Лиза и дрожащими руками вскрыла телеграмму. - Ничего не понимаю. Коля собирается приехать сюда и забрать нас с Верочкой в Россию. Ты писала ему что-нибудь обо мне?
- Нет. Дай мне почитать.
Пробежав текст, Сарра Львовна предположила:
- Может быть, это Аня ему написала?
Они пошли в столовую к Анне, лежавшей на диване с книгой. Сестра не стала отпираться: да, это она написала  Николаю Ильичу и просила его забрать Лизу к себе.
- Зачем ты это сделала? - возмутилась Лиза. - Я тебя ни о чем не просила.
- А мне надоело видеть твое грустное лицо. Хватит вообще мучить себя и Николая Ильича.
– Откуда ты взяла, что я мучаюсь?
- Мама меняла у тебя постельное белье и нашла  листок со стихами, которые написал мне Николай Ильич в книге Блока.
– Хорошие стихи, я их переписала, чтобы не забыть.
– Стихи-то хорошие. Только чернила на них расплылись от твоих слез. Тогда я и решила ему написать… в ваш пансион в Женеве, другого адреса не нашла.
– А тебе, мама, надо было обязательно показать Анне мой листок.
– У вас всегда мать во всем виновата, – обиделась Сарра Львовна и вышла из комнаты.
– Коля давно живет в Париже, – никак не могла успокоиться Лиза. – И потом прошло столько времени, он мог жениться, обзавестись детьми. Ты поставила меня в неловкое положение…
– Его нашли, и, видишь, он сразу откликнулся, – недовольно буркнула Анна.
Лиза смирилась.
– Теперь я замучаюсь, ожидая его. Он сейчас поехал домой, в Россию. Очень болен его отец, Илья Кузьмич.
– Напиши ему прямо сегодня  в Ромны. И еще потом напиши, я же постоянно пишу Мстиславу.
Анна замолчала, о чем-то задумавшись.
– Когда Николай Ильич приедет, я поеду с вами. Кафе работает хорошо, а мама может переехать к тете Лии, для них обеих так будет лучше. Да и у Артема намечается прибавление семейства. Появится еще одна внучка или внук.
– Неужели все это скоро будет, и мы поедем в Россию, – не могла успокоиться Лиза, – даже не верится. На самом деле, я тебе очень благодарна, Аннушка. Пожалуйста, не обижайся на меня. Ты – светлая, чистая душа.
Лиза поцеловала сестру и пошла к Сарре Львовне. Та сидела у окна и что-то вязала. Лиза подошла к ней, опустилась на колени и ласково потерлась щекой об ее руку.
– Прости меня, мама, я не хотела тебя обидеть.
Сарра Львовна погладила ее по голове.
– Девочка моя, ты думаешь, я не вижу, как ты страдаешь. Аннушка правильно сделала, что написала Николаю Ильичу, ты же его за что-то наказала и в результате сломала жизнь себе и ему. Неужели можно из-за какого-то глупого принципа сломать свое счастье.
– Мама! – перебила ее Лиза, но Сарра Львовна не дала ей говорить.
– Я вам никогда не рассказывала: ведь ваш папа, когда-то очень сильно был влюблен в тетю Лию.
– Папа, в тетю Лию?
– Да. В гимназические годы они оба, Семен и Гриша, были от нее без ума. Лия сначала вертела ими обоими, потом выбрала Семена: он был очень настойчивый, преследовал ее везде, а, когда поступил работать на пивной завод в Екатеринославе, ездил к нам в Нежин чуть ли не каждое воскресенье. Папа ухаживал за мной, но я-то видела, что он влюблен в Лию. Сколько слез я выплакала, когда мы поженились, ревновала его к сестре, хотя он не давал для этого повода. Женщина всегда чувствует поведение мужчины: блеск в его глазах, когда он видел Лию, плохое настроение после того, как мы бывали у них в гостях или они приходили к нам, да мало ли что еще...
– Даже не верится, что папа мог быть таким. И ты все это терпела?
– Я его любила.
– Мне всегда казалось, что он тебя боготворил.
– Потом так и было, – задумчиво проговорила Сарра Львовна и грустно улыбнулась, - с годами все перетерлось. Вот и ты, моя девочка, должна по-умному себя вести, уметь прощать... Лия вроде тебя: демонстрировала свой характер и, видишь, как все обернулось.
– Ты права, мама. Да жизнь меня так побила, что я уже не та, что была раньше.
– У вас с Николаем Ильичом все будет хорошо, вот увидишь. Только смири свою гордыню, смири. И ни в коем случае не напоминай о той фотографии в газете.
Лиза прошла в свою комнату. Трехлетняя Вера сидела на диване, обнимая большого медведя – подарок отца. Лиза села рядом с ней и, с трудом сдерживая слезы, поцеловала ее в кудрявую головку. Девочка, увидев ее сморщенное лицо, тоже собралась плакать. Губы ее скривились, большие, как у матери, ресницы опустились вниз.
– Ну, что ты, глупая, - обняла ее Лиза, – теперь мы с тобой самые счастливые люди, поедем домой, в Россию...

* * *
В Тулон телеграмма пришла на следующий день в 11 часов утра. Андре не было дома. Она ушла на море со своим новым знакомым, офицером артиллерии Сержем – с ним она недавно познакомилась у своей тетушки Катрин. Офицер находился здесь после ранения и, на радость матери, стал активно ухаживать за Андре.

Жанетт  увидела почтальона из окна и  поспешила ему навстречу в сад. В такое время с почты могли принести только телеграмму,  материнское сердце почувствовало в ней опасность. Вскрыв телеграмму и прочитав сообщение об отъезде Николая в Россию и просьбу к Андре приехать в Париж попрощаться с ним, она спрятала ее подальше от родных.

– Кто это приходил? – спросил Франсуа, слышавший через окно чужой голос.

– Сосед. Спрашивал утренние газеты.

Через пять дней, когда по ее расчетам Николай должен был покинуть Париж, она показала телеграмму дочери, сказав, что ее только сегодня принесли.  Андре разрыдалась и закрылась в своей комнате. Напрасно родные умоляли ее открыть дверь, она или молчала, или просила оставить ее в покое.

Ночью она вышла на террасу. Услышав скрип двери, Жанетт последовала за ней.
– Телеграмма так долго шла, - сочувственно сказала она, обнимая плачущую дочь. - Но это все к лучшему. Теперь ты успокоишься и забудешь его.
– Я беременна, мама.

– Бедная моя девочка, – растерялась та, – ты уверена?

– Уверена.

– Николай знает об этом?

– Нет. Он ясно дал понять, что собирается жить только в России, а я туда ехать не хочу.
– Он – порядочный человек и, узнав, что ты беременна, никогда бы тебя не бросил. - Жанетт уже пожалела, что сразу не отдала ей телеграмму.
– Все равно из этого ничего хорошего не получится. Он будет думать о России, наша жизнь превратится в мучение.
– Надо найти врача и избавиться от ребенка, – решительно сказала мать. – Сейчас многие на это соглашаются. Я завтра поговорю с Катрин.
– Нет, это – грех. И потом я хочу его оставить. Он мне будет напоминать о Коле. Я даже знаю, что родится мальчик, – улыбнулась Андре сквозь слезы. – У них в роду – почти одни мальчики.

– Зачем тебе растить ребенка без мужа, когда ты можешь найти подходящую партию? Ты очень нравишься Сержу. Он из богатой, знатной семьи. У них  здесь вилла, дом в Париже.

– Неужели ты не понимаешь, что я встречаюсь с ним, чтобы не думать о Коле? Мы должны немедленно вернуться в Париж.
– У папы еще не кончился отпуск. Подумай о его здоровье. И зачем тебе ехать в Париж, если Николая там все равно нет.
– У меня нет желания здесь больше оставаться.

– Потом ты напишешь ему о ребенке?
–  Я же сказала тебе, что это ни к чему.
– Большей глупости я не встречала, – возмутилась Жанетт и вернулась к мужу, чтобы сообщить ему о беде, неожиданно обрушившейся на их семью.
Франсуа спокойно отнесся к этой новости. Настоящие мужики погибли на фронте, а у них родится ребенок от умного, порядочного человека. Ему теперь на фронте будет легче: если он погибнет, его место в доме займет внук.
– Оба сошли с ума, – сделала вывод Жанетт и  решила с утра пораньше узнать у  золовки о женских врачах в городе и привести к ним Андре.