Дорогая моя любимая мамочка!
Это письмо я пишу тебе на «тот свет». Не думай, что я помешалась умом. Я помню тот серый летний день, словно природа также скорбела о твоей кончине, когда мы с отцом тебя хоронили. Как только соседские мужчины вынесли гроб из дома и поставили на табуретки, набухшее небо потемнело, грянул, как салют, гром, и хлынул дождь.
Твое мертвое желтое лицо вдруг изменилось, заблестело, словно приветствуя последнее для тебя проявление земной жизни. А на кладбище земля, вынутая из могилы и возвышающаяся небольшим холмиком рядом, так размокла, что никто из присутствующих не смог бросить горсть земли на уже опущенный гроб, что положено делать. Лишь могильщики в кепках и легких рабочих куртках, промокшие и злые, стали быстро работать лопатами, чтобы скорее закончить «дело».
Зачем пишу, зачем беспокою твою бессмертную душу? Чтобы попросить у тебя прощения. Прости меня, мама! Я очень виновата перед тобой. Ты мой ребенок, оставленный мной ребенок. Я поняла это слишком поздно, когда вызванная срочной телеграммой из Москвы на похороны, стояла у твоего гроба. Нам никогда уже не быть вместе, никогда больше я не обниму твои худенькие плечи и не загляну в погасшие полные неизбывной печали глаза. Я виновата, и это чувство вины будет вечно со мной, будет жалить и жечь мое сердце. Будучи несмышленой девчонкой, живя рядом, я слушала твои редкие рассказы о войне, но не слышала и не понимала трагедии твоей судьбы и судьбы людей военного поколения.
Признаюсь, ведь я бежала от тебя в Москву, чтобы не стать похожей на тебя, поникшую, пропитанную «безнадегой» до последней клеточки твоего уже начинающего увядать тела, с бледным лицом и глазами, видевшими нечто такое, что неведомо было мне, человеку, родившемуся в переломный год войны. Тогда мне казалось, что у меня достаточно внутренней силы, чтобы бежать и вырвать страдание из своего сердца, отбросив его прочь, словно камень, о который споткнулась на пути в новую счастливую жизнь. Прости меня, мама, я ошибалась – вдали от родных счастья нет и быть не может.
Меня ужасает мысль, что ты, врач, мобилизованная сразу же, как началась война, до последнего вздоха помнила ту страшную ожесточенную битву под Сталинградом, столкнувшую в смертельной схватке немецких фашистов, мечтавших о мировом господстве, и советских патриотов, защищающих родную землю, своих матерей, жен, детей. Это была битва не на жизнь, а на смерть. Реки крови пролились, сотни тысяч наших солдат погибли, о чем свидетельствует Мамаев курган.
Как-то в женский праздник, получив от папы в подарок духи «Красная Москва» в красивом матовом флаконе и будучи в хорошем настроении, ты рассказала, что в Сталинграде в госпитале тебя настигла нежданная любовь к контуженному молодому офицеру, которого ты лечила. Любовь трагическая, сопровождаемая стонами раненых, запахом нашатыря и крови. Подлечившись, любимый вернулся на фронт и, увы, погиб, но не погибла твоя к нему любовь.
Ты никогда не смотрела военных фильмов. «Зачем? Мне достаточно того, что я видела воочию, - говорила ты, тут же погружаясь в свое пугающее военное прошлое. - Никогда не забыть мне беспрерывный лязг гусениц. Это танки шли для срочного ремонта на тракторный завод, где располагался наш госпиталь. Не забыть горящую Волгу – топливо разлилось, и немцы его подожгли. Пожары! Везде развалины и пожары! А «мессеры» кружили над нами словно ястребы, выискивающие свою добычу. Из пулеметов они обстреливали палубу теплохода, где лежали раненые, которых мы эвакуировали в Саратов вверх по Волге».
Через девять месяцев ты родила меня. Это была твоя победа. Работать в госпитале, ухаживать за младенцем, не спать сутками – это было трудно. Но была война, и трудно было всем. В сердце своем ты сохранила любовь, поэтому родилась я. Ты могла бы избавиться от плода - вокруг тебя были врачи, хирурги, но ты сделала это вопреки всему – войне, страданиям, нелегкой доле матери-одиночки, которую ты выбрала. По твоим рассказам через пару месяцев я стала «дочерью госпиталя», со мной все нянчились, «агукали», с улыбкой передавали друг другу, а полковник, возглавлявший госпиталь, шутил: «Теперь нам только «сына госпиталя» не хватает. Родишь, Татьяна Егоровна?»
После войны, вернувшись в разрушенный родной Орел, ты устроилась на работу в больницу и стала лечить детей. Ты вышла замуж за отставного майора-героя, у которого вся грудь была в орденах-медалях, и который многие годы ходил в военной форме без погон, пока она совсем не износилась. Не вписавшись в послевоенную жизнь, он работал сварщиком, стал попивать, но остался любящим мужем и заменил мне отца, от которого не осталось ничего, даже любительского снимка, только твоя память.
Выйдя на пенсию, ты часто болела, впадала в депрессию, лежала молча на диване, отвернувшись лицом к стене. Я, девчонка, школьница, всем сердцем хотела тебе помочь, садилась рядом, гладила тебя по волосам, по спине. «Мама, мамочка, ведь нужно быть вместе и в горе и в радости. Скажи, что тебя мучит?» - спрашивала я с надеждой. Но ты молчала, ты хотела быть одна в своем пылающем пожарами прошлом. Кто посмеет тебя осудить?
Муж Николаша, так ты называла папу, остался верен тебе до конца. Это он положил тебе на закрывшиеся навечно глаза два медных пятака, сказав при этом: «Пусть упокоится. Она много страдала». Мамочка, дорогая, любимая! Пишу письмо, а слезы льются рекой, и сердце болит. Я люблю тебя, ты навсегда в моем сердце. Прости и отпусти. С любовью и надеждой, твоя дочь Ольга, рожденная в войну.