ГЛАВА 11
ОН
Вновь очутился я в старой церкви — как с небес на землю рухнул… Тишина вокруг. Астария не видать. Зачем же он торопил меня? Сиди теперь, жди — неизвестно чего и неизвестно сколько. Снова без рук, без ног. Одни только скачущие мысли. Вот пытка-то…
От нечего делать я стал разглядывать немногочисленные потемневшие лики икон. Николай-угодник, Георгий-Победоносец, Божья матерь, и ее младенец с лицом печального взрослого… Непроизвольно я начал молиться — не зная как, неумело подбирая слова. Душили слезы, но плакать я, конечно, не мог. Я понимал теперь, что хотел жить, любить. Анжела… Божья Матерь, помоги, сжалься… Глядя в ее печальные глаза на темном лице, я подумал о своей маме. Кто она, какой была; где она сейчас, жива ли? «Наталья», — внезапно всплыло в уме. Все, что осталось где-то в недрах памяти, — имя…
— Молишься? Ну, ничего… бывает, — незаметно оказался рядом Астарий.
— Мою мать звали Наталья…
— Какое открытие… и что теперь?
— Не знаю. Пока что…
— Вижу — впечатлило, на сей раз? Думал — уже не вытащу тебя оттуда.
Я не ответил. Вопрос был риторическим.
— А где ты был, Астарий?
— Я? — удивился старик. — Тебя интересует моя персона? В гостях я был, — чай с калачами пили с друзьями. Да и делами занимался, в отличие от некоторых…
— Какие у тебя друзья? Да еще с калачами? — на сей раз изумился я.
— Разные. Может, познакомлю потом, когда в дело войдешь, дергаться перестанешь.
— Перестанешь тут. Ты такие мне устраиваешь… американские горки.
— Это не я устраиваю; это жизнь, друг мой… Да еще ты сам, собственной персоной. От твоего восприятия все зависит. А я лишь слегка направляю ситуацию. Давай-ка, расскажи все по порядку. Я ведь не все знаю, лишь в общих чертах…
Я рассказал.
— И зачем, спрашивается, ты меня так настойчиво звал, скажи на милость? Пока сам чаи с калачами распивал! Что сейчас с Анжелой? Вернется ли Костя в отель, не бросит ли ее, как она будет — без меня?!
— Без тебя — замечательно. Вот без Кости… — Астарий прикрыл глаза, помолчал, видно, посмотрел что-то внутренним зрением. — Вернется он к ней, уже вернулся; о том не переживай. С ней сейчас все в порядке: она лечится, любит Костю, счастлива; он тоже пока ей увлечен… Он, в общем-то, — неплохой парень.
— Но он не уйдет ради Энжи от жены? Я чувствую, что нет.
— Конечно, нет. Ты сам бросил бы жену и ребенка? И Снежана не зверь с рогами — просто привыкла девушка получать от жизни, что захочет, а тут, понимаешь, Костя, — с твоей помощью, — так явно ей свою новую пассию показал. И не отпирайся, — что, мол, ничего не было, порой одного взгляда более, чем достаточно, — ты это знаешь лучше, чем кто-либо… Женщины хорошо такое видят; вот она и пришла в отчаяние, натворила дел со всей дури, потом сама испугалась… Поорут — поплачет — помирятся…
— А Анжела?
— А что Анжела? Думаешь, она ангел во плоти? Думаешь, Костя у нее первый, последний и единственный; и она под поезд побежит? Она не Анна Каренина… Конечно, будет больно. Но будут другие, это не конец света… Это жизнь. Зато ты, наконец, понял, — что значит сильное чувство, — в нынешнем своем состоянии… Ты подумай логически: Анжела все равно была бы с ним несчастна. И ему она не нужна. Она любит лишь его самого, — его образ, вернее. А все, что его окружает, чем он живет: тусовки, фанаты, раскрутка группы, финансы, техническая часть музыки, — это ей далеко и чуждо. Как она там сказала: «Девки с зеленым ирокезом, в коже»? Она всего этого боится и не любит. Экономические аспекты гастролей ей неинтересны, она гуманитарий. Зато с этим отлично справляется Снежана. В песнях ее привлекает совсем другое, чем то, что задумывал Константин изначально… — продолжал он. — Ей близки общечеловеческие вещи, да красота, ритм мелодии; для него же основное — социальные моменты. Музыку она не понимает. Вернее, — понимает, — быстро исправился Астарий, заметив мое негодование… — Я не в том смысле. Она тонко чувствует музыку, может красиво исполнить знакомую песню; у нее хороший слух и голос. Но инструменты, нотная грамота, и тому подобное, — для нее, — темный лес. Она никогда не сочинит простейшую мелодию; ей не очень понятно даже, что значит акустика, аранжировка, тональность, — так, чтобы она могла говорить с Костей на одном языке. Нет в ней того, что нужно Косте от своей жены, спутницы… Не психуй ты так, увидишь ее еще. Или снова Костей, или другое что придумаем, как карта ляжет. …Ты вот о матери вспомнил теперь. Викторию не забыл? Не передумал еще прошлое раскапывать? Может, не стоит?
— Не передумал, — глухо ответил я. Тысяча противоречивых эмоций распирала уставший разум, и не давала мыслить здраво.
— Скажи, Астарий… Вот ты говоришь, что хочешь, чтобы я не лез в прошлое. Хотел… вроде. А теперь сам напоминаешь мне о нем; о Виктории заговариваешь… Зачем?
— А ты забыл, что моя миссия, — искушать?
— Так ты и меня искушаешь? — мысленно улыбнулся я.
— Конечно. Тебя — в первую очередь…
— Ну и что получается? Я ведь… поддаюсь?
— Поддаешься. Никто не может устоять перед искушением, даже ты… Хотя ты уже и начал понимать кое-что, но…
— Что именно?
— Да то… Что нет незаменимых. С твоими, не успевшими остыть, эмоциями было трудно; но и для тебя нашлась замена. Нашлась ведь?
— Мне не с чем сравнивать. Я не помню Викторию. Астарий… Не лукавишь ли ты? Анжела — это не Виктория… в прошлом?
— Упаси Господь… Сам подумай, — да зачем ей хотя бы имя менять, — самое простое? Неужели думаешь, что я ее подговорил? Теоретически возможно, но, — какой там был год, говоришь?
— 1996й.
— Посчитай. Анжеле сколько? Пятый курс. Где-то 24. В 2016м ей было бы 46. Виктории ведь не могло быть 46?
Я задумался. Теоретически, — все могло быть; я же ничего не помнил. Я заметил, что в последнее время сорокалетние женщины часто выглядят очень молодо. Но все же, наверное, нет. Ничего мне не говорили эти цифры. Я и о возрасте Энжи не задумывался. Вряд ли я и раньше знал, сколько лет Виктории.
— Поверь мне на слово, — вклинился Астарий в мои мысли. — Это не она. Да, подобрали для тебя типаж, не стану отрицать. На свете много похожих людей. И никто — никого — не лучше. Думаешь, Анжела твоя — ангел? Хочешь, я тебе всю ее жизнь расскажу до встречи с тобой в подробностях? Я могу поглядеть историю любого смертного.
— Не хочу. Это подло.
— Это не подло. Мы с тобой не совсем люди, не забывай. Но правильно, что не хочешь. Хотя, может, и остудился бы излишний юношеский пыл…
— Ты мне зубы заговариваешь. А там неизвестно что происходит. Что там Костя без меня натворит…
— Ничего. Поматросит и бросит. Останутся прекрасные воспоминания, чего еще желать?
— Издеваешься… Значит, — не пустишь больше туда? В Костино тело?
— Пущу через время. Может через Костю, может, — иначе как. Поглядим… И вообще. Разве ты хотел бы всегда быть им? Если б даже мог жениться на Анжеле? Ведь ты — это ты.
— Я — это я… — тупо протянул я. — Что же делать?
— Ты нужен мне, вообще-то. Я обещал тебе отпуск в настоящее время, а вот свадьбы не обещал. И, уговор, — вопросов не задавать. Что сам найдешь, — то и твое. Не больше.
— Хорошо. И кем я буду?
— Никем… Дам тебе временное фантомное тело, которое через две недели исчезнет, как Золушкино платье. Документами снабжу и деньгами. Подскажу, как себя вести. Но действовать будешь сам.
— Где ж ты деньги зарабатываешь, святой отец?
— Угадал, сыне! Периодически я бываю святым старцем в одном монастыре. Честное слово — не богохульствую, — по правде служу. Появляюсь там редко. Считают меня святым отшельником, — исчезаю и прихожу, когда захочу… Дело свое знаю. Так что все честно. А ты сейчас… отдохни. Полетай по окрестностям, можешь на кладбище слетать. Мне нужно время, работу большую проделать: «времянку» тебе сочинить, ну, — тело подходящее. Костюмчик, документы достать, — да такие, чтоб никто до тебя не докапывался, а напротив, — тебя все боялись и уважали. Видишь, много как всего. Ради тебя.
— Хорошо, согласен. — Мне и впрямь было необходимо отдохнуть и побыть одному.
…
Я вылетел из нашего с Астарием незамысловатого прибежища на свет Божий. Здесь по-прежнему царила осень, но уже, кажется, был октябрь. Деревья, — кроме, естественно, хвойных, — горели в предзакатном солнце золотом и багрянцем. Ветра не было, что для меня было весьма приятно, — конечно, холода я не ощущал, но мало приятного, когда тебя треплет и раздувает; сносит куда-нибудь в ненужную сторону…
Направился я к знакомому уже кладбищу; теперь мне не были необходимы автобус и проводник — я знал свою цель и ориентировался в пространстве куда лучше, чем прежде. Могила не изменилась; теперь она не вызывала во мне приступов паники, — возникла лишь тихая печаль.
Я чувствовал, что и кладбище, и лес, наполнены какой-то странной жизнью; движением, которого никогда бы не заметил, будучи живым. Это не были существа, подобные мне; это не были и лесные животные и птицы, хотя их присутствие я тоже ощущал сейчас гораздо отчетливее, чем когда-либо раньше, что объяснялось весьма просто — они не воспринимали меня как угрозу. По деревьям скакали проворные рыже-бурые белки, делая на зиму запасы; в траве и шуршащих листьях сновали полевки; порой я замечал зайца или лису. Дятлы бодро стучали по стволам деревьев, мелкие птахи порхали, почти задевая меня легкими крыльями…
Но были и другие. Не животные, не люди, и не потерянные души. Эти существа жили сами по себе, в своем отдельном, невидимом для людей мире. Гномы, эльфы, тролли, древнерусские чеберяйчики? Кто их разберет, — все эти названия все равно придуманы людьми, сочинявшими сказки, легенды. Сам же лесной народец вряд ли нуждался в этих названиях; возможно, у них были свои сказания, — о людях… Они не замечали меня (или же я был им неинтересен, казался каким-нибудь природным явлением). Я чувствовал их абсолютную чуждость нашему миру; и все же они жили, каким-то образом умудряясь совершенно не пересекаться с нами.
Неожиданно я заметил занятную фигурку, направляющуюся ко мне. Человек маленького роста (метр с половиной, не выше), старенький, сморщенный, с густой седой бородой, — он явно видел меня, так как шел именно ко мне, улыбаясь во весь щербатый рот. На голове у него была мятая, потерявшая цвет ушанка; на ногах — вроде бы болотные сапоги; сам он был завернут во что-то, похожее на пастушью бурку.
— Приветствую тебя, Арсений, — звучным басом произнес незнакомец, поднимая правую ладонь, широкую, коричневую и мозолистую, как деревяшка.
— Здравствуй! Ты меня знаешь? — не сильно удивившись, проговорил я.
Сегодня у меня было время и настроение прочесть надпись на камне целиком, и даже слова на немногочисленных венках. Я уже знал свое имя, другое дело, — было ли оно теперь моим? Ведь Арсения больше нет, — есть дух безымянный, который может то ли в великолепного Новаковского обратиться, то ли родиться заново с новым именем, то ли вообще вечно жить духом. Теперь я частично понимал Астария, когда он говорил: «К чему тебе имена из прошлого?»
— Я всех здесь знаю, — усмехнулся старичок в овчине. — Да только не все приходят познакомиться.
— Кто ты?
— Хозяин этого кладбища. Сторож.
— Погоди… Сторож? Так ты что, человек? — (как это человек мог меня увидеть?)
Старичок поморщился…
— Да при чём тут кладбищенский сторож, который появляется здесь по службе, да пьет без просыху… Я настоящий Хозяин и сторож. Да, я живу в его сторожке. Именно, что живу, — в отличие от него. Как в домах домовые, так и я здесь обитаю. Феофаном меня кличут…
Мысли опять запрыгали у меня в голове, если конечно, можно так выразиться за отсутствием реальной головы, как вспугнутые куницей белки… Астарий говорил, — таких ловят; а тут и хозяин кладбища, и домовые; и каким-то боком отношусь ко всему этому я…
— Не мельтеши ты, — досадливо изрек Феофан, присев на низкую деревянную лавочку, и прислонив к оградке увесистую рябиновую трость. — Садись рядом.
Я попробовал последовать его совету, и пристроился где-то в районе скамейки. Будто и вправду уселся.
— Ну, что-то не так? — усмехнулся Хозяин кладбища, пытливо всматриваясь в меня черными глазами из-под седых кустистых бровей.
— Что-то не так… И я уже не он, — махнул я мысленно рукой в сторону памятника… — А ты меня его именем называешь… И кого это ты «всех тут» знаешь; нас, что, — много таких? Почему Астарий молчал о тебе; и с кем это он там чаи распивает, — не с тобой ли? А сам говорил: таких, как ты, ему ловить положено. Домовых, и другую… — я замялся, — нечисть.
Феофан рассмеялся.
— Про чай ты верно угадал. Бывает, собираемся… Правда, кто пьет, да закусывает, а кто лишь аромат вдыхает, да беседу ведет, но оно ведь и не важно. Ловить? Это он тебе в целом объяснял, видимо, чтоб ты общую картинку уразумел. Ловят дурных, кто не при деле. Сравнил тоже! У меня ответственный пост, я уважаемый сторож… 352 года служу. Кладбища, конечно, меняются, а я нет… Лесовики есть. Без них тоже никак. Савелий вот, лучший мой товарищ. И другие есть, кто помельче, по участкам… Водяные… ну, там своя песня. Мы с ними не контачим почти. Ведьмы, русалки, — от этих вот толку мало, — бабье, одним словом. Хотя тоже бывает разно, порой и пригождаются их умения, так что кое на кого глаза закрываем до поры. А вот мытари, дурачье ополоумевшее, твои товарищи, — подмигнул Феофан черным цыганским глазом, — бесхозные которые, отсюда вот, — и мотнул головой в сторону кладбища. — Те да… Кто с Земли уйти не захотел, сбежать умудрился — сами не зная куда; мечутся: то корягой да пнем прикинутся, то в воду плюхнутся, то просто у могил бродят. Другие при жизни еще колдовать научатся, смерть изобразят, чтобы отстали все, а сами живут чуть ни вечно… или вселятся в кого… Какие из этих работники? Прячутся, дергаются, к живой родне ползут, пытаются подбиться, то зовут кого, то еще как, даже нехотя, напугают… Таких вот на место и возвращаем. Куда положено.
— А… гномы? Или кто они? Эти, чужие, мелкие?
— Гномы? Пусть гномы. Так сам видишь, чужие они. В их гномьи дела лезть не след… — пожал плечами Феофан. — Они в своем мире, мы в своем. Не пересекаемся… Про имя ты говорил. Конечно, ты — уже совсем не он. Но как-то называть тебя надо.
— А кто я? Что остается душе от прежнего ее воплощения? Что вообще отличает одну душу от другой, собственно?
— Это тебе бы Астарий красивее рассказал. Смеяться будешь, если скажу. Сам подумай. Пол смениться может при новом воплощении, — редко, правда, но случается. Убеждения — тоже. Времена-то разные, воспитание. Разве что сила убеждений… Увлечения, темперамент зависят от физики тела, генетики и окружения. Не полностью, конечно, но все же. Остается… хм… чувство юмора — или его отсутствие; и ещё — какой это юмор. Остается чувство омерзения — то, что ты не можешь выносить, независимо от воспитания и прочего. Способность или неспособность подчиняться. Ум… меняется… приобретается (это ты сейчас в самом себе замечаешь). И тоже от тела зависит — от качества нейронных связей в Коре… Чего так смотришь? Думаешь, более чем за трехсотлетнюю жизнь я могу не знать о нейронных связях? Напрасно… Вот значит… Чувство юмора, врожденное отвращение, доброта (относительный пункт, так как сама жизнь порой уже меняет людей). И еще то, как вы влюбляетесь.
— Как это?
— Так это… даже пол может измениться, а влечение останется к определенным душам. Необязательно похожим, но, — определенным. Развитая душа сразу чует их даже в толпе… И как сильно влюбляетесь. Что ощущаете при этом. И тогда, когда теряете любовь. Вот это и остается.
— Значит это и есть «Я» любого человека?
— Нет, конечно. Это «Я» души. Для человека больше, там детализация: знания, увлечения, наработки в разных сферах (которые потом для души значение имеют), и многое другое…
…
Лес постепенно темнел; птиц и мелкой живности становилось слышно все меньше. Небо приобрело тот самый светло-лиловый оттенок, на фоне которого пожелтевшие деревья казались уже не золотыми, а темно-медными; а человеческие лица, коих вблизи не наблюдалось (старая коряга Феофан не в счет), выглядели особенно выразительными и значимыми; при таком освещении кожа живых людей становилась сияющей…
— Пойдешь со мной на вечерний обход? — предложил Феофан, потягиваясь и зевая. — Вот гляди, — указал он на серый гранитный памятник справа, — рядышком с тобой соседка беспокойная, Дарья Петрова; бойкая старушенция при жизни была, и тут не сразу угомонилась. После нескольких отпеваний соизволила уйти-таки. А вон там, еще дальше, — гляди, — он махнул корявой рукой на скромный крест, — может, и знакомый кто. Григорий, учителем был, до старости работал. Хороший дядька, спокойный. В прошлом году преставился тоже. Тот молодец: и умер тихо, и здесь сразу все по правилам…
— Нет, хватит мне, Феофан. Тоску нагоняешь, извини. Понимаю, конечно, — для тебя все это самое интересное, и я как бы тоже… отношение имею, но что-то я… не хочу этого знать больше. Как бы то ни было, но я чувствую себя живым. Не важно, в каком виде. Ты уж тут сам как-нибудь…
— Как знаешь… Астарию привет.
— Разумеется. Пока, Феофан. Спасибо тебе большое.
ГЛАВА 12
АРСЕН
В интернате было холодно. Холодно, неуютно, как-то прозрачно. Это все, что ощущал Арсен, вернувшись с зимних каникул. Он уже привык возвращаться сюда, жить не дома, без своей комнаты и двора; без мамы, брата и пушистого серого кота. Он повзрослел. Теперь уже не подступали слезы к глазам всякий раз, когда он провожал мать, когда на выходные забирали Пашку, когда мимо, — всегда мимо, — проезжали разные красивые иномарки, или полицейские машины, — свидетельствующие о том, что где-то идет, бежит, какая-то другая, живая жизнь; происходят разные события, — в отличие от размеренных будней интерната. Казалось, что любые события там, — интересные и значимые; что все люди возвращаются вечерами к своим семьям, и что это так здорово и уютно. Издали всегда так кажется, пока не коснешься чьей-то отдельно взятой жизни.
Теперь у него отняли Викторию. Ему не хотелось плакать, ему просто было пусто, скучно; казалось, он плавает в каком-то мутно-прозрачном аквариуме; делает то, что ему говорят, поглощает насыпаемый корм, и снова плавает в прохладной воде… Скука и монотонность. И холод. Холодный кафель душевой и туалета, вечно раскрытые форточки (воспитатели обожали проветривать коридоры). Сердцу больше незачем замирать и подскакивать; и вообще, — некуда торопиться в принципе. Ее не было! Конечно, был телефон, но его нужно было просить у Виктории-первой, а у Арсена не было на это моральных сил. Казалось: она не ответит. Нет ее! А если ответит, — откуда-то издалека; удивится, что он и вправду позвонил; скажет что-то вежливое чужим, забывшим голосом. Нет, на это тоже нужны были особые силы…
Вместо Аси в класс поступил новенький Кирилл — шумный и испуганный одновременно; с огромными, как у олененка, черными глазами. Он был на год младше Арсена. Привезла его симпатичная, доброжелательная мама Оля, с такими же как у сына, черными глазами, и внимательным взглядом. Виктория дружила с Ольгой, — когда-то дети посещали один детский сад, а позже они разъехались по разным городам — обе искали пути выживания там, где могли. Общались теперь лишь по телефону. Виктория и подсказала Ольге этот интернат.
Как и большинство аутичных ребят, Кирилл долго не мог освоиться: кричал, бегал по классу, пытался убежать. Перемена места, жизнь в интернате, — даже до выходных, а затем мама Оля забирала его домой, — была огромным стрессом для домашнего мальчика. Арсен, как всегда, спешил на помощь, но всё равно Кириллу было трудно. Разговаривал он, — в отличие от остальных, — превосходно, но только не всегда по делу.
Затем, — гораздо тише, — появился детдомовский Ваня, — одногодок Арсена, но ниже и плотнее его; весь какой-то серо-невыразительный, незапоминающийся. Его перевели из приюта для сирот, поэтому смену одного казенного дома на другой он воспринял без особых эмоций. Порядки он знал, на уроках занимался. Разве что никак не могли его отучить материться через слово. Матерился он не со злобы, а просто так разговаривал.
…
Тот январский день выдался каким-то особенно скучным и морозно-хмурым, несмотря на пробивавшееся тусклое солнце. Все вокруг казалось каким-то нереальным, слишком тихим; воздух ощущался стеклянным, кабинеты холодными и прозрачными, коридоры мрачными и гулкими.
Привычка заканчивать обед и прибегать в класс раньше остальных появилась у Арсена с той поры, когда здесь еще была Виктория-вторая; она сохранилась и теперь: сначала — чтобы побыть одному и представить, что она здесь, затем — просто побыть одному…
Сегодня ему стало невыносимо от этой прозрачной гулкости, и он решился. Выдвинуть верхний ящик учительского стола не было преступлением, иначе его запирали бы на ключ. И телефон, в конце концов, — его. Но всё же ему не хотелось, чтобы кто-нибудь застал его с телефоном. Просто не хотелось, — и все… Он так давно не брал его в руки. Черт, что же нужно нажать для разблокировки? Ага… вот эту красную кнопку с трубкой, и удержать. Есть! Телефон пропиликал мелодию заставки, маленький экранчик загорелся синим. Дальше внезапно стало сложнее, в горле пересохло, пальцы начали дрожать… Вот оно: «Вик. мама Аси». Неловким пальцем он нажал на «позвонить». Прижал телефон к уху. Гудки. Один, второй, третий, четвертый… четвертый оборвался (сердце оборвалось тоже).
— Да? — произнес знакомый голос. — Это ты?! Привет! — почти шепотом.
И сразу стало жарко. Голос был теплый.
— Привет. Вы, Вы… Вы где? — хрипло, тоже шепотом, запинаясь, спросил Арсен.
— В Н-ске… хороший мой, как я рада тебя слышать! Как у тебя дела? Как каникулы прошли?
— Хорошо.
— Скучаешь по дому? — голос нежно улыбался.
— Нет. По тебе! — вырвалось у него непроизвольно.
Арсену вдруг показалось, что она вовсе не «Вы», а — «Ты». (А ей показалось, что она говорит со взрослым мужчиной; она тихо охнула про себя… но он не заметил). Она заговорила быстро, словно боясь что-то упустить, зная, что в любой момент могут прервать как ее, так и его (и так удивительно, что он позвонил в такую минуту, когда она была одна в комнате).
— Я — тоже. Очень-очень. Честно-честно. Ты же понимаешь, что наш переезд был решен давно, до того, как мы познакомились с тобой? (ударение на «до»)
— Да. Понимаю.
— Я приеду… не знаю как; я что-нибудь придумаю… Все, не могу, я уже не одна, — зашептала она.
— Я тоже! — шепотом крикнул Арсен, и Виктория услышала шум голосов.
— Пока…
— Пока…
— Гудки…
…
Убрать телефон обратно в ящик Арсен не успел. Сердце колотилось, как сумасшедшее.
— Звонил? — деланно спокойно уточнила Виктория первая.
— Да.
— В следующий раз спрашивай все-таки, — она несколько нервно повела плечом. — Кстати, давай его сюда, заряжать пора…
Виктория Юрьевна убеждала себя, что ей безразлично, и совсем неинтересно, кому он там звонил (хотя почему-то она догадывается), и ее это совсем не раздражает; что телефон его, и запретить звонить она не может. Но почему-то раздражало. Арсен уловил ее недовольство.
— Я сам? — протянул он руку к зарядному устройству.
— Нет, лучше я. «Ты сам» лучше сядь и решай задачи в тетради. Урок уже начался.
Учительница поставила телефон на зарядку, пристроив на столе возле розетки, и, разумеется, заглянула в «набранные». Понятно. Кто бы сомневался… хотя и вины вроде никакой.
Тем временем Олег, Паша и Ваня уселись за парты; Кирилла усадила рядом с собой новая дневная воспитательница Катерина, — полная, ясноглазая и добродушная женщина. Кирилл капризничал, но она предложила ему яркие картинки с изображениями автомобилей разных марок, которые приводили его в восторг; и он успокоился. Начался урок; все стало — как прежде. Разве что этот мир перестал казаться Арсену стеклянным.
http://www.proza.ru/2017/01/04/234