Как странно иногда возникают ассоциации. Об Эмиле Борисовиче я вспомнила, увидев в интернете нелепое и даже абсурдное приспособление — формочку для приготовления квадратных яиц. Такая пластмассовая коробочка цвета здоровых дёсен, с логотипом “Bon appetit”. Кладёшь туда варёное яйцо, прижимаешь, и — вуаля! Получаешь что-то похожее на кусок мыла с оттиском пожелания приятного аппетита. Неужели это и правда кому-то нужно? Ну, наверное, нужно, раз делают. Кто-то ведь запатентовал и наладил производство этой бесполезности, значит есть те, кто её покупают. А что, может действительно, поедать квадратные яйца приятнее обычных овальных? Изысканнее, что ли…
Наш дальний родственник (троюродный муж маминой двоюродной сестры) Эмиль Борисович Розенблат слыл неустанным генератором никому не нужных идей. В бытность простым советским инженером (ну ладно, не совсем простым — главным инженером на мясокомбинате), он запатентовал сотни ноу-хау во всех областях прикладных наук от агрономии до освоения космических просторов. Патенты он коллекционировал и показывал всем кому не лень, с нездоровым блеском в глазах уверяя, что любое из этих открытий в будущем принесёт ему миллионы. И не каких-то там советских рублей, а настоящих зелёных долларов. В такие моменты жена Розенблата, Циля, густо краснела, бормотала “шлимазл несчастный” и уходила на кухню варить холодец, презрительно гремя кастрюлями в знак протеста.
А потом случилась Перестройка, и Эмилю Борисовичу, как и многим другим эмилям борисовичам, пришлось оставить научные изыскания и заняться бизнесом. И, что удивительно (а может и закономерно), бизнес у него пошёл. Первый в городе кафешантан “Эммануэль” стал таким популярным, что местная элита резервировала столики за месяц вперёд. Кроме этого он открыл сеть забегаловок “Перекус”. “Перекусы” Розенблата славились быстрым обслуживанием, простым и вкусным меню и отсутствием тараканов в тарелках.
Так Эмиль Борисович превратился в солидного ресторатора. Вместо унылого серого габардина он теперь носил сражающие наповал нездешней элегантностью белоснежные костюмы с бабочкой. Старенькую “Ладу” сменил первый в городе белый “мерседес”, а место супруги с двадцатилетним прокатом и провисшим капотом, заняла длинноногая шикса с великолепными буферами и акульим взглядом.
Обычная, в общем-то, история, уж сколько таких взлётов мы повидали в те далёкие дикие годы. И падение произошло так же банально: наезд рэкетиров, мафиозные разборки крышующих на окраине города, пара сожжённых дотла “перекусов”. Эмиль Борисович связался не с теми людьми и задолжал огромную сумму. Был сильно бит, после чего решил не искушать судьбу и залечь на дно. Но не в Брюгге, как в известном фильме, а в Израиле, приветливо распростёршем объятия всем своим заблудшим сыновьям, рванувшим туда из-под обломков павшей империи.
Собрался он в одну ночь. С собой взял неподъёмный чемодан с патентами и белую фрачную пару. И, пообещав молодой жене забрать её как только устроится, совершил Восхождение. Так красиво зовётся торжественный процесс репатриации — Восхождение. А те, кто уезжают из Страны — спускаются. Или опускаются? Ладно, тонкости перевода оставим профессионалам.
Мы (взошедшие годом раньше) встретили его в аэропорту. Дальний родственник, надо помогать. Пожилой красавец с пышными усами а-ля Шафутинский, чуть прихрамывая, вышел в зал прибывающих, опустился на колени и смачно поцеловал отполированный до блеска мрамор. Но этим жестом здесь никого не удивишь — каждый второй репатриант демонстрирует пылкую любовь к родине, лобызая её землю чуть ли не взасос. Уборщик-эфиоп с невозмутимым видом тут же прошёлся по поцелованной плитке электрополотёром и инцидент был исчерпан.
Муж подхватил чемодан, я вручила цветы, а Эмиль Борисович начал говорить. И говорил, останавливаясь только для приёма пищи, все две недели, что жил у нас. Оказывается, он приехал, чтобы всё тут изменить и улучшить. Его устройство по преобразованию энергии сделает переворот в мировой экономике. Буквально завтра он отправит заявку с намётками как минимум пяти гениальных идей в тель-авивский университет. Он, конечно, мог бы продать свои изобретения в Америку, но, будучи ярым патриотом и лютым сионистом, в первую очередь намерен осчастливить отечество.
Эмиль Борисович обладал очевидной харизмой. Муж, очарованный его красноречием, моментально уверовал в скорое счастливое будущее человечества в целом и нашей страны в частности. Я немного сомневалась.
Через две недели мы помогли ему снять небольшую квартирку по соседству. Голые белые стены и скудная меблировка стандартного жилища для неимущих не укротили мятущийся дух еврейского Кулибина. Он получал пособие по безработице, подрабатывал мытьём подъездов и продолжал изобретать.
Сидя на замызганной холостяцкой кухоньке, угощая нас “пустым” чаем из чашек подозрительной чистоты, он неутомимо проповедовал своё Евангелие от Инженера. Годы летели. Мы посещали его всё реже. Первой, утомлённая техническими подробностями бесед, сдалась я, но супруг то ли из мужской солидарности, то ли из любопытства, ещё пару лет проведывал постепенно опускающегося и стремительно стареющего гения. Но потом и он устал, и наше общение ограничилось звонками вежливости по праздникам.
А в прошлом году, весной, накануне Пасхи, случилась престранная история. Ранним утром, когда город только начинает просыпаться, бесцеремонно здороваясь со своими жителями радостным ором надоедливых птиц, по главной улице промчался кортеж из пяти мотоциклов и двух представительских лимузинов. Ну, кортеж и кортеж, что мы кортежей не видели? Вообще-то, если честно, не видели, а уж в “русском” квартале так и подавно. Тем не менее, именно туда и отправилась загадочная делегация. Двое полицейских-мотоциклистов поднялись по выщербленным ступеням, вошли в грязный подъезд невзрачного дома на сваях, и через несколько минут вывели оттуда позёвывающего и потирающего глаза Эмиля Борисовича. Его бережно усадили в один из лимузинов и увезли. Больше Розенблата никто не видел.
Через неделю в интернете прошёл слух о появлении нового сверхсекретного супероружия в Израиле. А мой муж всё пытается вспомнить схему вечного двигателя, которую как-то в шутку набросал на салфетке сумасшедший старик. Я ему не мешаю — а вдруг?