Верка Дурбан и банкирчик

 Красотища! - Лучи, потухающие в вершинах куп верб по-над Доном, ярко-синий свет заката на небе... И вскоре едва замерцали звёзды, готовясь  вспыхнуть, как только исчезнет солнце, хутор зажил особой жизнью...
Из зарослей ивняка и куги тихо выплывали каюки браконьеров, которые ловко стравливали сети за борт и гребли навстречу своей удачи.
После начала горбачёвской "перестройки", в том хуторе только тем и жили, что браконерничали, да помидоры в огородах выращивали.
Всё же прахом пошло: и молочно-свино-птице фермы. И никакого тебе колхозного овощеводства, чем когда-то славились рыковчане! На тех землях, над Доном, новорусские господа дачи двух-трёхэтажные построили. А на землях, прям за дачами всё бурьяном поросло, как некогда Дикое поле. Как говорится - «пей, гуляй, Вася! Наслаждайся свободой, демократией  и нищетой!»
 Среди того «демократического» запустения ходили по хутору то-ли правда, то-ли брехня, но по рассказам бабы Поли, во время её девичества жил в их (тогда ещё станице) Рыковской, у самого Танькиного ерека, одиноким бобылём Иван Козин, по прозвищу Дурбан. Говорила ешё баба Поля, что был он  «три аршина с вершком», т.е. 2 метра 15 сантиметров ростом, при широченных плечах и мощной груди – настоящий гигант!
Еще помнила баба Поля его, как кулачного бойца, который побивал сразу нескольких противников. Даже таких богатырей татарских, как Алейка и Аблашка из Татарской станицы Черкасска.
Татары так были восхищены его силой и умением бить их, что, ущучив подходящий момент во время охоты на уток, опрокинули его лодчонку и скрутили барахтающимся в воде, накинув на него сеть. После чего увезли в степь, где он несколько лет был занят воспроизведением потомства для этого ослабевшего татарского племени, для чего к нему, как к племенному жеребцу, свозили девиц со всей округи. В конце концов, и он улучил подходящий момент, убил двоих сопровождающих и бежал от татар.

...А в нынешнее время, у самого старого русла Дона, заросшего дико вербами, камышом, чертополохом и водяными лилиями, жило семейство Дурбан, в котором росла дочька, Вера, которую все звали на свой лад, - Верча.
Ивана Козина давно не стало, а его потомки, сохранились, из которых и была красавица Верча.

Что-то в Верче - вольное, звериное.
Что-то в ней - от дикой кобылицы.
В огромных тёмно-карих глазах лукавинки плещутся, а в уголках притаились грёзы. Брови соболинные. Губы!... Сочные, яркие!...
Когда Верча поднимает вверх антрацитовый поток роскошнейших волос, мужики столбенеют, а бабье: «Дурбанка! Как тебя только земля носит!» - неслось ей в след. - Нет у тебя ни стыда ни совести!»

Верча за словом в карман не лезла и тут же бабам отвечала:

- Где есть стыд, там нет удовольствия, а я не против того, - и заливисто смеялась.
Баба Оля, обеспокоенная будущим внучки, по простоте своей душевной говорила:

- Верка, ты вот школу заканчиваешь, а в голове у тебя два чебака вместо ума. Ты и азбуку уже, наверное, не помнишь.

- Не, баба, - отвечала Верча, - я помню даже про Чернышевского. Про него в книжке по литературе написано: «Чернышевский был прикован к постели раком», - а ты говоришь, что у меня ни  ума, ни памяти.

- Во, ничего путного в твоей башке не запомниться, а только дурь всякая, - с досадой говорила баба Оля. И всё ворчала и ворчала, а Верча то ворчание в одно ухо впускала, а в другое - выпускала. У неё другие думки были...
 ...Так вот, Верча не долго думала, и с перестройкой, когда дали всем "свободу и равенство", придумала - смастерила себе особое легкомысленное платье – намного выше колен, и с декольте, едва прикрывавшим её торчащие груди, отчего балдели не только пацаны, взрослые парни, но и умудрённые семейной жизнью мужики хутора и станицы, где она училась.
А в школе!.. Марьяжить мужскую особь доставляло ей удовольствие. К примеру, она, садилась за передний стол сбоку от стола учителя химии и разворачивалась к нему как можно больше, поддёргивала подол платьица как можно выше, отчего химик, Семён Александрович, буквально пялился на неё, наливаясь кровью. Верче нравилось видеть его в таком состоянии.
 Хуторские бабы говорили Верче:
- Бестыжая, хоть бы лифчик, одела.
На что та отвечала со смешком:
- Лифчики я не одеваю никогда, от них голова у меня болит!
Отец и мать как бы не замечали вольности дочери. Отец её совсем был не в предка своего. Он даже родовое прозвище Дурбан утратил, и стали его звать «чебачёк». Махонький, сухонький, жадный и пустой. О нём говорили: «У него чебак в голове, а сам он чебачёк».

Такой вот был у Верчи папаша. А мать имела своё понятие на Веркино развитие и частенько говорила ей: «Твой предок, Верка, был до баб охоч! А ты вся в него – до мужиков охоча!» - и смотрела на дочкино поведение как на само-собой разумеющееся,  с её раннего отрочества.
С грехом пополам Верча получила «Аттестат зрелости» и подалась в столицу Донского края. За бабки родителей стала учиться в профессиональном колледже, блистая своей красотой и вульгарностью.

На красоту Верчи и попался сынок одного из новоявленных банкиров. Он заваливал её цветами, сдувал с неё пылинки, боялся прикоснуться к ней пальцем, исполнял любые её капризы. Сын банкира, и сам уже работающий в банке, имел, как говорится, «серьёзные намерения» на предмет красоты и тела Верчи и готов был жениться. Одурманеный красотой, он не замечал того, что у Верчи «два чебака в голове вместо мозгов». Он с удовольствием отвозил её на машине в хутор по выходным. По дороге за рулём «банкирчик» млел от близкой красоты, как он представлял, невесты, но дотронуться хотя бы до коленочек Верчи не хватало смелости и совести.

А в голове у неё билось возмущение: «Тюфяк! Даже погладить коленку не может!»
В пути он, скрывая свои чувства, чуть-ли не шёпотом, спрашивал:
- Вероника, ты кого-нибудь любила?
 - А как же?! Я даже нашего химика своей любовью до обморока доводила.
 - Как это? – настрополил уши «банкирчик».
- Да так! Как-то после уроков он в пустом классе обнял меня, начал коленки гладить. Я даже не шелохнусь, а он спрашивает:
 - Ты что-нибудь чувствуешь?
- Нет, - отвечаю я.
Он прижал меня сильнее и стал гладить выше колен. И спрашивает:
- А теперь чувствуешь?
- Чувствую.
- Что чувствуешь?
- Что пИсать хочу!

У него сразу охота отпала любить меня. Он сказал, что я дура и больше не приставал.

«Банкирчик» начал смеяться, но до колен Верчи не дотронулся. И она решила дать ему намёк:
- А ещё такая любовь была. У нас в школе красивенький пацан был, на тебя, между прочим, похожий. Вижу, он с коленочек моих глаз не сводит. Я ему и говорю:
- Колянчик, давай поцелуемся!
- Да ты что, Верка! Моя мама против поцелуев.
- Но, мой дорогой, я же не маме твоей предлагаю поцеловаться, а с тобой. Разве ты против?

«Банкирчик» посмеялся, но намёка опять не понял. Тогда, уже у самого хутора, Верча, как говорится, «пошла на таран» и говорит:

- А ещё я станичного врача доводила. Приду, и говорю ему: «Доктор, я страдаю половым бессилием!»
- А в чём оно выражается?
- Я не могу отказать ни одному мужчине.
- Деточка, я ничем тебе помочь не могу. Старость – не радость. Так что извини.

И опять никакого действия от «банкирчика». Верча давно бы кинула его, но ей нравилось приезжать домой на его машине, и она разрешала ему, как она говорила, «крутиться возле её задницы».

А вскоре Верча его отбрила.
Как-то приехав к Верче в хутор, «банкирчик» пошёл прогуляться с нею по-над Доном.

За ними со двора увязалась старенькая дворняга, Дружок. Вокруг такая красотища! Выпал первый мохнатый снег. Вся земля затихла под снегом и лежала в мирной чистоте. Смирившиеся деревья опустили ветки и бережно держали снег, гулкий воздух стоял на месте и ничего не трогал.

Идут в этой красотище Верча с «банкирчиком», почти рядышком. Он рассказывает ей о банковских операциях. Верчу это не шекочет. Ей страсть как хочется целоваться в этой первозданной красотище, а «банкирчик» как бы и не замечает её, разрумянившуюся. Она уже и шубку свою расстегнула, а он опять «не мычит, не телиться».

Тогда Верча, поправляя пёстрый сборчатый платок на своей высокой груди, говорит первое, что пришло на ум:
- А наш Дружок собака охотничья.

- Верча, да ты что? - говорит «банкирчик».
- Какая она охотничья? Это же дворняга. К тому же она еле ходит от старости. Куда ей за зайцем?!
- Я сказала – охотничья. Она на блох охотится. И не смей мне возражать! Я сказала!

И Верча грозно вонзила взгляд в «банкирчика», отчего он совсем прижух."Во, - подумал «банкирчик», - не девка, а гроза!"

- Так ты понял? Чтоб никогда мне не возражал! Заруби себе на носу это!
- Понял.
Идут дальше. «Банкирчик» и спрашивает:

- Вероничка, а ты хотела бы быть мужчиной?
Та посмотрела на него презрительно и спрашивает:
- А ты?
«Банкирчик» никак не ожидал такого, и притих. А Верча и говорит:

- У меня жених есть. Витёк. Мы с ним за одной партой в школе сидели. Он такой лапушка! Сгребёт меня своими лапищами так, что я вся соком исхожу, а он говорит:

- Верка, давай ребёночка сделаем...
- За Витька и замуж пойду.

Как гром среди ясного неба жахнуло откровение Верчи по «банкирчику». И, как он её не уговаривал выйти за него замуж, летом Витёк с Верчей сыграли свадьбу. Бедный «банкирчик» приехал на свадьбу с цветами. Даря новобрачным холодильник, глаз не сводил с Верчи и плакал.

А все его жалели.