1.
Младший регистратор отдела недвижимости районного городка N Дмитрий Петрович Шапкин услышал краем уха как отворилась дверь кабинета, и вошедший направился мимо столов других сотрудников в его сторону. Он сердито поднял голову, собираясь дать отповедь посетителю, не заметившему грозное, красными буквами предупреждение «Посторонним вход запрещён», и увидел перед собой высокого, солидного мужчину лет пятидесяти, в дублёнке и ондатровой шапке.
Дмитрий Петрович по заведённым в отделе порядкам открыл было рот, чтобы грозно молвить: «Вы что не видите?», «Запрещено!», «Выйдите немедленно!» или даже «Я сейчас охрану позову!» Но его смутила шапка. С советских времён ещё привык Шапкин, что ондатровые шапки - это что-то вроде погон с золотыми звёздами, но только для гражданских. Где уж этими ушанками-погонами партийное и советское руководство награждало себя, в каком спецраспределителе, за какие заслуги перед народом, и к каким всенародным праздникам, он не ведал. Да и не положено было знать ничего лишнего в те времена простым гражданам о жизни верных ленинцев.
Ко всему прочему посетитель шапку-погоны не снял. И это тоже был верный признак принадлежности к начальству: ломать, мол, тут перед вами шапку я не собираюсь. Волнуясь, мяли в руках головные уборы только простые посетители. Правда и они, по мнению сослуживцев Шапкина, наглели с каждым годом всё больше и больше. И даже пожилые, ещё в советские времена, в свои плоть и в кровь, казалось бы, впитавшие трепет перед начальством. Что уж говорить о молодёжи, вообще потерявшей всякий стыд. Для них, в основном, и приготовлялась в отделе остужающая их фраза «Сейчас я охрану позову!»
В первый момент, увидев шапку, Дмитрий Петрович даже собрался было вскочить и вытянуться во фрунт, как вытягивался он перед начальником всей регистрационной службы или перед руководителем своего сектора. Но удержался. «Вообще-то, сейчас ондатру каждый может купить. Были б деньги, - мелькало в его голове. - Хотя, с другой стороны, деньги, значит, есть».
Посетитель, тем временем, сверху пристально вглядывался в лицо ёжившегося под его взглядом регистратора.
- Не узнаёшь?
«Кто?.. Неужели мэр?.. Похож… немного… Но что ему делать тут, у моего стола?.. Может из кадастра?.. Нет, я там всех знаю… Наверное, из новых прокурорских, - поднимаясь, на ставшими вдруг ватными ногах, сообразил Шапкин. – Старых-то всех поснимали».
- Н-не… не узнаю… из… вините… - промямлил он.
- Ты Шапкин Дмитрий? – продолжал допрос гость.
- Он… То есть я… Короче… тот самый… И есть...
Посетитель решительно обошёл стол и, наклонившись, приобнял регистратора так, как приобнимали в прежние времена друг друга при встрече генеральные секретари коммунистических и социалистических партий. Но лобызаться, в отличие от генсеков, не стал - ни троекратно, ни в два чмока, ни даже разок. Только похлопал Шапкина панибратски по спине, и, разорвав объятия, всё также громогласно, но уже благосклонно воскликнул:
- И теперь не узнаёшь?
- Никак нет! - по-военному почему-то отчеканил Шапкин. И если б мог, отдал бы, наверное, честь и прищёлкнул бы залихватски шпорами – такая радость прозвучала в его голосе.
У младшего регистратора бывали случаи, когда ему пытались напомнить о себе какие-то, якобы забытые им старые знакомые, или даже знакомые знакомых. Заглядывая в глаза, просили они припомнить, как гуляли они когда-то в одной компании, или загорали на курорте на соседних лежаках, или вместе трудились. Или даже гулял, загорал, или работал регистратор не с ними, а с их приятелями, и те настоятельно советовали обратиться именно к нему. Однако Шапкин в компаниях не бывал, отпуска проводил на даче, а всех, с кем когда-то трудился, помнил наперечёт. Поэтому, со всеми этими, якобы знакомыми, он был строг. К тому же он знал, что все попытки напомнить о себе, ведут к одной простой просьбе: помочь побыстрее оформить документы, так как очереди на регистрацию недвижимости в районе были дикие – люди месяцами ждали в очередях.
Однако порядки на счёт ускорения в отделе были строжайшие: за него надо было платить - много и обязательно начальнику. Для сбора этой ускоряющей процесс дани, вокруг отдела кружились, как мухи, прикормленные риелторы, взимающие дань, и вместе с документами, передававшие её, за вычетом посреднических, руководителю отдела. Бывало и так, что посетители совали деньги напрямую регистраторам. Однако и эта мзда не могла исчезнуть бесследно в их карманах, все ручейки и ручеёчки должны были впадать в одно озеро - сейф в кабинете начальника отдела. Взявший подношение, без утайки обязан был нести его в клювике шефу. А тот уже отстёгивал счастливцу его посредническую, обычно четвёртую от суммы часть.
В начале установления такого жёсткого, полувоенного режима, случались среди регистраторов поползновения объехать на кривой кобыле озерцо в сейфе. Но где они, эти регистраторы, оседлавшие эту кривую кобылу? Провинившиеся мгновенно были вычислены, имевшим особый нюх на нечистых на руку работников шефом, и в назидание другим безжалостно выброшены на улицу.
Правда Шапкин и до прихода начальника, установившего такую жёсткую, армейскую дисциплину, даже в лихие годы, когда хапали все, кому не лень, взяток не брал. То ли из страха перед уголовным кодексом, то ли из принципиальных соображений - спроси его, он и сам бы затруднился с ответом. И слыл Дмитрий Петрович, поэтому, честным работником. Но и поэтому же, руководство его не любило, обходило с премиями, а о повышении по службе он и вообще не помышлял – досидеть бы младшим регистратором до пенсии. В любимцах ходили, пусть ничего не знающие, но много берущие и подносящие наверх подчинённые.
А Шапкина руководству приходилось терпеть, он был специалистом - знал и помнил все законы, акты, многочисленные подзаконные акты, изменения, исправления и дополнения. Помнил все регистрационные дела за три, пять, и десять лет назад. Знал даже кто из сотрудников, когда, какую папку и в какой шкаф по рассеянности засунул. И был он для начальника, не желавшего знать вообще ничего, и даже считать деньги в озерце приглашавшего бухгалтера, хоть и вредным для коллектива, но незаменимым работником. Этаким неизбежным злом, вроде слякоти под ногами в ноябре. В общем, даже если и попадались иногда просители, с которыми у Шапкина и было когда-то шапочное знакомство, он всё равно, на всякий случай, их не вспоминал.
- Ну, ты даёшь! – попрекнул его незнакомец. – А ты посмотри повнимательней… институт… молодость…
- Ну, да… ну что-то… вроде… - по-прежнему не узнавая в упитанном, с расплывшейся физиономией и с гордо выпяченным животом посетителе, никого из худых и стройных, как запечатлелось в его памяти, студентов. – По облику… внешне… так сказать… Нет, не припоминаю!
- А по фамилии? Да Баранов я, Баранов! – прикрикнул гость. - Вместе учились. Забыл, что ли?
- А… Баранов… По фамилии – конечно… Нет, не признаю! – вспомнил, но по привычке отказался, на всякий случай, от знакомства Шапкин.
- Так ты признай, - властно потребовал посетитель. – Вовку Григорьева, Сашку Филимоновского, Лидку Ефремову помнишь?
- Ну да, - решил всё-таки сдаться под напором фамилий и лезшей ему в глаза ондатры, Шапкин. – Вспомнил.
- А я смотрю на доске, где у вас кабинеты расписаны, твоя фамилия висит, - начал тыкать пальцем регистратору в грудь, только что заново познакомившийся с ним бывший сокурсник. – Думаю, неужели Димка Шапкин? Вошёл и сразу понял - да, он, Димыч! Ты не представляешь, как я рад! Когда у тебя обед? Бумажки твои подождут, - остановил он его возражения и потащил упирающегося Дмитрия Петровича мимо удивлённых сослуживцев к вешалке с одеждой. – Которая куртка твоя? Есть тут в вашей Тмутаракани какое-нибудь недурственное заведение? Какой-нибудь приличный шалман?
2.
Единственным недурственным шалманом рядом с регистрацией, куда, правда, Шапкин захаживал редко, только по праздникам и только с отделом, питаясь прямо на рабочем месте бутербродами и чаем из термоса, было кафе «Буревестник». Заведение общепита с таким крылатым названием и летящей белой птицей на вывеске, с советских времён ещё осталось, наверное, в каждом городке, даже вдали от морских просторов и бурь. Правда, жители N именовали это заведение пренебрежительно, без пафоса: «стекляшка» или «аквариум». Одноэтажное с окнами во всю стену здание, и впрямь оправдывало это название. Да и посетители – и за столиками, и танцующие по вечерам - отдалённо, конечно, и только с расстояния, но могли как-то напоминать рыбёшек за стеклом.
Баранов после объятий, притворных ахов, восторгов и упоминаний о Кольке, Ирке, Наташке и прочих сокурсниках превратился в Вову или просто Володю.
- Какое ещё отчество? Забудь! – шумно возмущался он. – Ты для меня как был Димыч, так и останешься! Навсегда! А я для тебя – Вова! Или просто Володя! Без отчества! До гробовой доски! Вот так!
Вообще-то Димычем Шапкина в институте никто не звал. Прозвище у него было, конечно же, Шляпа, а иногда совсем уж обидно - Головной убор. Он и в самом деле по характеру был «шляпа». Также, как и новоиспечённый Вова или просто Володя, и по характеру, и по своей вузовской кличке, вообще-то был Баран.
В кафе Вова-Володя брезгливо мазнул пальцем по качнувшемуся на железных ножках столику, прижившемуся здесь тоже, наверное, ещё с советских времён, подозвал официанта и заставил его протереть сырой тряпкой пластмассовую столешницу. Затем беззастенчиво содрал с его плеча серовато-белое, в цвет такой же, серовато-беленькой, украшенной немаркими чёрными лацканами, воротничком и манжетами официантской курточки полотенце, и смахнул с давно отслужившего свой срок, а может быть и два, или даже три срока стула, видимые ему только пыль и грязь. Устроившись, Баранов углубился в изучение меню.
Окрещенный Димычем регистратор, жался, мялся, брать в руки меню не стал, сурово заранее приготовившись заказать себе только солянку – обязательное для всех морских и лесных «Буревестников», щедро приправленное томатным соусом и специями варево, из обрезков и остатков, вчерашних недоеденных посетителями колбасных, ветчинных, буженинных и прочих мясных и полумясных блюд - а к ней селёдку с луком и чай.
- Принеси-ка ты нам для начала бутылочку коньячка, - по-прежнему, уставясь в меню и на «ты» велел просто Володя официанту, смирно стоявшему у столика. – Вот этот, «Пять звёздочек», - ткнул он пальцем в листок. – Ничего приличнее, я вижу, у тебя тут нет. И лимончик.
- Ещё что-нибудь заказывать будете? – услужливо согнулся официант.
- Ты давай, неси. Сказано тебе – для начала. Вернёшься, расскажу тебе подробно - что будем заказывать, а что не будем, - отмахнулся Вова-Володя и снова принялся за изучение, состоявшего всего из одного листочка, меню.
Принесённые вскоре «Пять звёздочек» его неожиданно взбесили.
– Ты что – порядков не знаешь? Бутылка должна быть закупорена! – казалось с кулаками готов он был наброситься на официанта. - Её надо показать мне, чтоб я видел! А потом открывать. Знаю я вас, подавальщиков! Сольёте всякие остатки из бутылок и рюмок и заезжим посетителям втюхиваете. Неси новую!
Официант послушно ушёл и вернулся с закупоренным коньяком. Баранов внимательно осмотрел наклейку, пробку, велел открыть бутылку, взял её в руки, обнюхал горлышко и со стуком водрузил на стол, потребовав убрать приготовленный официантом для её содержимого прозрачный пузатый графинчик.
Обед Вова-Володя заказал не скупясь, обильно, и себе и товарищу, на все его нервные возражения, приговаривая весело:
- Не переживай, я плачу. Нам, профессуре, на коньячок доплачивают. Для мозга полезно, - хохотнул он. - Да, кстати, - вручил он Димычу с золотыми вензелями визитку. – Вдруг что понадобится, так знай - у тебя друг профессор, заведующий кафедрой.
Но, даже выпив с младшим регистратором по рюмке, Вова-Володя не угомонился, и когда официант принёс на подносе рыбные салатики и дымящиеся железные миски всё той же, непременной солянки, устроил ему новый разнос.
- Горячего надо нести отдельно! Горячего не подают вместе с закуской! Горячего надо нести, когда холодного посетитель уже скушает! – Профессор именно так и орал – «горячего» и «холодного», перемежая крики нецензурщиной. - Зови администратора!
Официант послушно привёл своё начальство. Тот был в такой же беловато-серенькой курточке с траурными лацканами, воротником и манжетами, только пониже ростом и потолще. Оба работника сферы обслуживания привычно, с кислыми лицами, выслушали недовольного клиента и унёсли «горячего».
- И смотрите, чтобы не эту порцию в микроволновке подогревать, а нового горячего мне приготовить! Когда я прикажу! – кричал им вослед Баранов. – Я студентом на каникулах в ресторане-поплавке халдеем подхалтуривал, - подмигнул он Димычу, знай, мол, наших. – Пока вы, дураки романтики на целине за копейки корячились. Все уловки этой шатии-братии знаю.
Что до Димыча, так тот очень испугался скандала с кафешной шатией-братией. Однажды ему довелось случайно подслушать откровения подвыпившего официанта о том, как тот плевал тайком в закуску куражащемуся клиенту, прикрывая затем слюну майонезом и зеленью. С тех пор, в те редкие случаи, когда он бывал в кафе или ресторанах, Шапкин изо всех сил старался понравиться и даже угодить обслуживающему персоналу.
«Раз эти двое не отвечали на крики, не спорили, - решил он, - значит, наверняка решили плюнуть в закуску, отомстить».
Поэтому, Димыч, даже для виду, не стал ковыряться в салате из сайры с громким названием «По-королевски», боясь испачкать вилку в слюне, и сразу отодвинул вазочку подальше от себя - «монаршье» кушанье было подозрительно плотно залито майонезом, а сверху зеленели петрушка и укроп.
- Рыбы сейчас не хочу, – объяснил он удивлённому Вове. – Потом доем.
Но потом подали мясную и рыбную нарезки, их сменили миски «горячего», тарелки с отбивными. Всё яства были без майонеза и зелени, и регистратор смог безбоязненно как следует закусить и без «королевской» сайры. Под конец пиршества, на сладкое Вова-Володя потребовал мороженое крем-брюле с тёртым шоколадом и бутылку ликёра «Шартрез».
- Помнишь, как мы с девчонками в мороженицу вместо лекций заваливались? – пытал он под десерт бывшего сокурсника. – Я всегда потом Таньку, полненькую такую, ты её должен знать, после этих культпоходов пристраивал. «Шартрез» любила, зараза, – приподнял он, будто тост за Таньку, рюмку с ликёром, и, качнувшись, чуть не пролил её. - Стаканами лакала. Она ещё потом за Сашку с младшего курса выскочила.
Однако, ни о том, как пристраивал заразу Таньку Баранов, ни как потом её облагодетельствовал Сашка с младшего потока, Шапкин знать не мог - он был не вхож в загульные тусовки. Шляпа был типичным бедным студентом - вся учёба в институте сводилась для него лишь к учёбе.
Но «Шартрезу» - этому, как он слышал, эликсиру долголетия - Димыч обрадовался. Ему довелось видеть этот ликёр лишь раз, на устроенной подшефной риэлторской фирмой для их отдела какой-то презентации непонятно чего. Отведать удививший его едким зелёным цветом напиток, он тогда не успел – единственную бутылку быстро умыкнула со стола и тут же разлила по своим пластмассовым стаканчикам, вовсю оттягивавшаяся на мероприятии, развесёлая девичья компашка.
За тягучим и пахучим ликёром выяснилось наконец то, что и должно было выясниться - Баранов совершал сделку с недвижимостью.
- Понимаешь, - делился он своими бедами, - отстроился я ещё в девяностые. Земля с домом развалюхой в деревне по наследству досталась. Избушку снёс, коттедж отгрохал. Шикарный. Теперь оказалось – не там. Место не престижное, от города далеко, газа, водопровода нет, охраны никакой. Зимой залезают всякие гопники, всё переворачивают вверх дном, воруют, ничего оставить нельзя. А в ментовке, сам понимаешь, права не покачаешь, они этих же гопников подошлют, чтобы дом спалили. Знаю я их этих ментов, они и от гопников имеют. Сейчас строю около города. Всё как у людей - охрана, газ, вода. Лесок рядом, озеро недалеко. В общем, всё, как у людей, - повторил Баранов. – Старый коттедж надо продавать. А с покупателями туго, сам понимаешь – кризис. Но тут подвернулся один - охотник, рыбак, ему как раз такая глухомань. Я его месяц окучивал, но чую – есть у него другие варианты. Надо ковать, пока горячо. А у вас, сам знаешь, очереди. В общем, тебе задание – надо мою сделку быстренько провернуть. По дружбе. Здесь в папке всё, - передал он Димычу через стол документы.
«Вряд ли начальство разрешит мне без взятки твои документы быстренько провернуть. Знакомый, не знакомый – всё равно денег потребует», – довольно здраво для своего состояния подумал регистратор. Но сил, чтобы возражать, спорить, объяснять что к чему у него не было. Экзотический «ёршик», а вернее даже коктейль - «Пять звёздочек» с «Шартрезом» - сделали своё дело.
- Риелтора для ускорения нанять, сам понимаешь, двести тысяч, не меньше, - продолжал жаловаться его собутыльник. - А тут ты подвернулся.
Изрядно обмякшие, возвращались они к отделу регистрации. Вова-Володя вякнул сигнализацией припаркованного у подъезда шикарного «Лексуса».
- А ты думал, я на электричке в твою дыру прикатил? Что пьяный, не переживай - у меня непроверяйка, - успокоил он вытаращивавшего глаза от удивления Димыча. - Папаша одного студента двоечника подсуетился, сварганил. Так что за меня не бойсь – гаишники с непроверяйкой не обнюхивают. Через неделю приеду. Будь здрав!
3.
Была пятница, но возвращаться домой Баранов не стал. Соврал по телефону жене, что прямо из реестра отправляется в срочную командировку по тому же шоссе, дальше, за городочек N, в филиал университета, за двести пятьдесят километров, якобы что-то там случилось, и его присутствия требует ректорат. Но приехал профессор обратно, в свой родной областной центр и завернул в аспирантское общежитие. Недавно он устроил там переселение своей аспирантки из комнаты в отдельную квартирку и решил отметить это событие, проведя выходные у неё.
Университет был из новых, выросших как грибы в начале тысячелетия на волне ажиотажа вокруг и около высшего образования. Специализация вуза была модная и востребованная – юристы, связь с общественностью, какая-то и чего-то статистика, психология, социология. Однако специалистов в городе по этим специальностям было немного, профессорско-преподавательский состав пришлось собирать «с миру по нитке», получился он разношёрстным, и существовал, поэтому, этот «новодел универ» вне каких бы то ни было научных школ и безо всяких научных традиций.
Таким же из новых, вне научных школ и традиций, был и профессор Баранов. Когда-то служил он инструктором в райкоме комсомола и усердствовал в идеологии, на ниве борьбы с «тлетворным влиянием Запада» и с «кучками империалистических наймитов». Но в мутные годы перестройки быстро перестроился, защитил, используя связи, взятки, подарки и принятые в кругах, где он вращался, бесконечные «поляны», две диссертации – кандидатскую, а потом и докторскую, и перевоплотился в профессора, преподавателя каких-то «совсем уж неточных», как шутили в вузе, наук – что-то вроде связи с общественностью или конфликтологии, по которым в стране вообще тогда не было специалистов.
Личностью Баранов слыл противоречивой. С одной стороны - поборник «твёрдой руки», и даже репрессий и даже в некотором роде зверств. «Расстрелять из пушки, как в Корее!» «Повесить, как в Иране!» «Пулю в затылок и в ров, как в тридцать седьмом!» - развлекал он студентов на занятиях и пугал в преподавательской коллег, своими смелыми суждениями о некоторых политиках, членах правительства и олигархах.
В то же время в повседневной университетской жизни Баранов был полнейший либерал. Здоровался, бывало, со студентами за руку, захаживал порой в их компаниях в пивные, лапал студенток и очень любил, подменять на лекциях и консультациях преподавание научных знаний, которых у него было немного, «кот наплакал», пустой болтовнёй и разглагольствованиями «за жизнь», с пропусканием для смачности, очень веселивших студентов, матюгов.
Профессор легко, как само собой разумеющееся, перекладывал на экзаменах из протянутых ему студенческих зачёток деньги в свой карман. «Ставлю хорошо. Вам хорошо и мне хорошо», - похохатывал он при этом. «Удовлетворительно. Это значит, что вы меня удовлетворили, а я вас», - так он любил пошутить со студентками. С юношами, которых где-то на подсознательном уровне, как мужчина, считавший до сих пор, что он ещё «ого-го», профессор ощущал своими соперниками, он был строже, некоторых из них даже старался обидеть и задеть, и говорил с ними по-другому: «Отлично не ставлю. Чем ты отличаешься от других? Такой же тупой». Мог Баранов, как нерадивый студент прогулять лекцию, опоздать, и часто заканчивал обучение задолго до звонка. Хотя звонок в вузе звучал редко, далеко не каждый день - либеральные порядки царили во всём новом универе.
- Димыч для меня всё сделает, бесплатно, – полулёжа в цветастом банном халате на казённом диване, заплетающимся языком втолковывал профессор, вырядившейся в полупрозрачный пеньюар, высокой, жилистой отставной гимнастки-художницы, а нынче аспирантке по специальности связь с общественностью, Жанне. - Он свой. Что ж мне – двести тысяч платить? Риэлторы за меньшее и пальцем не пошевелят.
- Сейчас, вообще-то, и свои тоже деньги берут, - пыталась возразить аспирантка.
- Безобразие! Очереди на регистрацию по три месяца, - не слушая её, долдонил Баранов. – Расстрелять всех на стадионе - как в Китае! Из пушки - как в Корее! Крокодилам в зоопарке скормить - как в Кампучии! Представляешь, люди в пять утра очередь занимают и на приём не могут попасть! А если прорвутся, их всё равно завернут: бумажка неправильная, подпись не та, согласований нет, ещё чего-нибудь придумают - замотают! Мордуют людей. И всё для того, чтобы взятки платили! Вымогают внаглую! Просто так, с документами у них не проскочишь. Некоторые годами пороги обивают. У них уже и все правильные бумажки просрочены, по новой надо начинать. Издеваются над народом. Лаврентия Палыча на них нет! Иосифа Висса… ссарионыча! – с трудом выговорил он. - Раньше бы начальника к стенке, а всю эту шушеру регистраторскую - в лагеря! Золото для страны добывать, каналы рыть! Бездельники, взяточники! Они ж по всей стране специально эти очереди создают, чтоб с народа деньги драть… Но мне этот хмырь Шапкин за тарелку супа всё провернёт. Лохом был, лохом и остался. Мы его в институте Шляпой звали. Весь курс с него скатывал только так. Головной убор! – в голос расхохотался он. - Старался, ночи напролёт перед экзаменами за конспектами просиживал, уставал, круги под глазами в пол лица - ему стипендия позарез нужна была, жить надо было, бедный студент. Но башка - дом Советов, всё знал! А мы с девчонками под звёздами гуляли. И кто он сейчас? Лох. А я - профессор. А ведь я еле-еле с курса на курс переползал… Шляпа он… свой… - совсем уже отключаясь, продолжал по своей педагогической привычке, бубнить без умолку профессор. – По дружбе обтяпает… Принеси-ка ещё коньячку, - надеясь хоть как-то взбодриться, попросил он.
Когда Жанна прикатила из кухни тележку с бутылкой и фруктами, зав кафедрой, завалившись на бок, уже мирно сопел. Ученица закинула его ноги на диван, чтобы наставнику было удобней почивать, и чтобы он бы не проснулся до утра, и не приставал со своими ласками.
- Дурак ты, - наливая себе коньяку, объяснила она жалобно пискнувшему во сне педагогу, видимо снилась тому очередь в регистрацию или крокодилы в Кампучии. – Свой! Сейчас со своих ещё больше берут. Чужого-то как объегорить? К нему ещё и подъехать как-то надо. А свой – вот он, тут. И доверяет тебе. Кого ж ещё обманывать? Только своих… Ну, а сам-то ты с кого три шкуры дерёшь? Со своих учеников, со студентов! – вдруг ни с того ни с сего, разъярилась, шёпотом, однако, отставная художница. – Кого обманываешь? Своих домашних! У кого отнимаешь – время, деньги, заботу? У них, у своих! И мне, чужой, преподносишь. Люблю-ю, - сложив губы трубочкой, передразнила она учителя. - На хрена мне твоя любовь? Старый, жирный ублюдок! Мне диссертация нужна. Ну и… жильё… - Она хлопнула дозу согретого в ладони, дорогого профессорского напитка, и, успокоившись, добавила, откусывая банан: - Сладкоежка… хренов…
4.
- Ты ему документики-то наоборот, притормози. Раз уж они тебе в руки попали, - плёская поварёшкой на шипящую сковородку жидкое блинное тесто, советовала жена Шапкину. – Такой случай подвернулся! Всё честного из себя строишь, а семья страдает ! Хоть раз в жизни возьми деньги, как человек.
- А что вам страдать? У вас всё есть,- нехотя огрызнулся Шапкин. Послеобеденный хмель обернулся к вечеру головной болью. Чтобы избавиться от неё, хотелось добавить хоть чего-нибудь спиртного, но дома было, хоть шаром покати, а в магазин жена не пускала.
- Что есть? Что? – вскипела она. – Квартирка хрущёвка?! Дачка шесть на шесть! Посмотри кругом – у всех в вашем реестре по три, по четыре участка оформлено и соединено. Только мы, как дураки, на шести сотках толчёмся! Нищеброды! А ездим как? Ишаки! Как ещё только грыжу не нажили? Кругом люди, как люди – у всех машины! – Она сняла деревянной лопаточкой блин со сковородки и переложила его в тарелку. Взглянув мельком на безучастно уставившегося в окно мужа, она решила не пилить его, а попробовать уговорить. – Ты сам подумай – чего тебе бояться? Сейчас совсем другой случай. Ты же всегда говорил, что это может быть подстава, специально, чтоб с работы уволить, в тюрьму упрятать. А здесь-то свой! Чего робеть? Друг детства! – хмыкнула она. – В общем - не теряйся!
- Со своего как-то неудобно брать, - придумал Шапкин новую отговорку.
- Неудобно?! Неудобно на потолке спать – одеяло сваливается! – снова взбеленилась жена. – А ты вспомни, как наша Викочка училась?! По сто тысяч каждый год в кассу! Так ещё и в каждую их учёную волосатую лапу сунь! И уже без счёта! Мы же истрепались, обнищали все! А ты жалеть своего профессора собрался? Да у него денег наворовано – куры не клюют! – Она сняла со сковородки очередной блин и снова решила перейти к уговорам. – Пойми - его всё равно без очереди никто не пустит. Либо ты возьмёшь, либо эти риелторы. Домой принесёшь, с начальником поделишься - хоть раз ему угодишь. А если будешь просить бесплатно дело провернуть, он решит, что ты всё себе хапнул. И ещё под зад коленом тебе поддаст. С работы полетишь как миленький, кувырком. Начальнику-то всё равно, кто ему поднесёт. Тебе не всё равно. Свой! Если уж этот зав кафедрой такой свой, пусть тогда ещё отдельно даст, тысяч пятьдесят. Тебе лично, премию, за безопасность, за то, что ты тоже свой, и не кинешь. В общем, так, – она отложила поварёшку и уткнула руки в боки, – если ты эти деньги упустишь, домой лучше не приходи. В этой своей конторе и ночуй.
Шапкин хоть и возражал, но понимал, что жена права и Баранову в любом случае придётся платить. К тому же, подбивая мужа на взятку, она затронула больную его струнку – он мечтал о машине. И даже не потому, что ему постоянно приходилось возить на дачу в автобусе много тяжестей. Он привык таскать на себе вещи, рассаду, банки с соленьями, вареньями. С самым громоздким помогали соседи. Здесь было другое, это была мечта.
Перед тем, как заснуть, он долго ворочался, размышлял, вспоминал свои детские поездки с родителями в машине. Счастливый отец за рулём зелёного, как кузнечик, тарахтящего «Запорожца». Рядом в лёгком цветастом платье мамочка. Двери в «Запорожце» были только у первого ряда сидений, и им с младшей сестрёнкой укладывали сзади у боковых стенок подушечки, чтобы они могли в дороге поспать. Они лежали валетом, места не хватало, надо было подтягивать коленки, сворачиваться калачиком. Сестричка вредничала и пихала его своими сандаликами, показывая, что ей из-за тесноты не заснуть. Он вставал, чтобы не мешать ей. Она, как обезьянка, поднималась тоже. И они оба, глядя из-за спинок сидений на дорогу впереди, начинали гудеть и реветь натужно, как два моторчика, и старательно крутить воображаемые рули. Потом сестричка решала, что пора петь, мамочка подтягивала. Когда её скудный детский репертуарчик заканчивался, малышка, уже без всяких слов, пищала и кричала, считая, что это тоже весёлой песенкой. Потом и это ей надоедало, и они снова на все лады начинали гудеть и крутить свои рули. Родители не останавливали их, только смеялись. Мотор в «Запорожце» постоянно перегревался, дымился, отец тормозил, и они сестрёнкой бегали к луже с маленькими цветастыми ведёрками, или лазали с обочины вниз к какой-нибудь канаве, в зелёную сочную осоку, а потом охлаждали шипящий мотор, поливая и брызгая на него водой. И эти поездки, дорога, проплывающие за окном верхушки деревьев, облака, лягающаяся тихонько сандаликом сестричка - всё вспоминалось сейчас, как счастье. «В детстве беспричинной радости много, потом её становится всё меньше и меньше, - решил Шапкин. - А потом она и вообще исчезает. И чтобы вернуть её, люди придумывают себе всякие штучки: дорогие покупки, подарки, путешествия, некоторые каких-то любовниц, любовников. А счастье снаружи всё равно не приходит. И внутри оно кончилось».
«Мне, например, “Лексус” не нужен, - теперь, когда недавно ещё несбыточная мечта могла, наконец, воплотиться в жизнь, очень конкретно размышлял Шапкин. - Я хочу простую, надёжную машину – “Логан”. Цвет возьму металлик, тёмно-серый – красивый и немаркий. Назову его Мишей. Пусть будет “Логанчик Миша”. Жена права - это случай. Баранов свой. Не подставит, не подведёт. Объясню ему, что без подмазки всё равно никто сделку не пропустит. Он умный человек, профессор – сам всё поймёт. Не я эти порядки устанавливал. И машину давно пора покупать, да и дочке помогать нужно. Всё как-то одно к одному складывается», - засыпая, окончательно определился он.
Дочка жила отдельно, в областном центре. Из-за неё и копились деньги на машину медленно. Она уцепилась, именно так и говорила жена - «уцепилась», за клерка в банке, где работала операционисткой. Отзывалась мать о положении дочери так пренебрежительно, оттого что брак её был гражданским. И чтобы этот непрочный союз в одночасье вдруг не развалился, а даже наоборот, превратился вдруг в зарегистрированный, приходилось дочери помогать . Давали ей и на съёмную квартиру, и на курорты, и на достойную по банковским меркам, с барами, ночными клубами и ланчами в кафе, жизнь. Вика в ответ хамила, грубила, денег не просила, а требовала, бесилась, что мало и оскорбляла родителей. Та же история, кстати, была и с подругой жены Шапкина. «Всё в сына вкладывала, - вздыхая, жаловалась она у них на кухне за чаем. - Холила, лелеяла, пылинки сдувала. Одна растила, оберегала от всех неприятностей, от себя кусок отрывала, жила для Игорюнечки, а он теперь меня даже чурается. Парадокс!»
«Какой парадокс? – мысленно спорил с ней Шапкин. Вслух-то высказывать своё мнение ему не дозволялось. - Всё правильно. Раньше мамочка все прихоти Игорюнечки обеспечивала - игрушки не игрушки, конфеты не конфеты, мороженые, размороженные. А теперь запросы подороже: шмотки фирменные, машина, путешествия. Девушку, опять же, надо в ночной клуб сводить, а там угостить. А мамочке путешествия и девушку уже не потянуть. А в башке-то у сынули сидит - втемяшилось и крепко втемяшилось: мамочка должна обеспечивать. И вывод простой: мамочка плохая, раз не может. Вот и нашей Викочке всё побогаче родителей хочется, чтобы клерк её крепче любил. Вот так!»
5.
На следующее утро Шапкин направился в автомобильный дилерский центр. Весна напомнила ему о себе вовсе не набухшими почками и первыми, пробивающимися из серых газонов зелёными травинками, а грязью, множеством вылезших из-под снега бумажек и собачьих отметин. «Ведь кто-то этот листок бросил? – возмущался любящий во всём порядок Шапкин. – И эти дворники-гастарбайтеры – что они делают? С утра часик метлой помашут, и где они? Мели бы по восемь часов, как все мы по восемь часов работаем, было бы чисто. Они у себя-то порядок навести не умеют, - вспомнил он свою студенческую целину. – В ауле дети голые в пыли возюкаются, тут же собаки лежат. А рядом озеро. И на берегу пусто – никто не купается, не моет, не стирает. Скоро и у нас, как и у них бури пыльные будут. Раньше-то грязи не было. Отдали бы всё это на откуп русским тёткам – вот уж кто обожает чистоту наводить, - представил он выскобленные полы в деревне, откуда были его родители, белоснежное бельё на кроватях, пахнущие свежестью полотенца, занавески, стираные перестиранные тканевые половички, дорожки, коврики, да и свою блистающую, без пылинки квартиру. - Но местные откатывать пол-зарплаты всяким управдомам, как гастарбайтеры, не будут. Поэтому их и не берут. Да и машинки для уборки грязи и снега поэтому не закупают - с железки взятку не стрясёшь".
В автомобильном центре Шапкина уже знали, и за глаза подсмеивались над ним. Он являлся туда почти год, но только осматривал, ощупывал выставленные на продажу машины, открывал капоты, багажники, сидел на месте водителя, и обязательно - на заднем сиденье. Дома он прочитывал в интернете сотни отзывов о различных моделях, изучал автомобильные сайты. Шапкин выбирал. И предпочёл, в конце концов, всему разнообразию и великолепию скромный, бюджетный «Логан».
«Да, конечно, с дизайном не очень, - убеждал сам себя регистратор. – Но кому он нужен этот дизайн? Что из того, что “обновлённая решётка радиатора добавила облику автомобиля агрессивности”? Машина что – ездить быстрее стала? Или нарушителей правил стала кусать? – острил он сам с собой. - Форму фар без конца меняют. И они что - светят ярче? Глупцы. Просторный салон – это важно. Дешёвый – вообще самое главное. Крепкий, надёжный. Что ещё требуется от средства передвижения?»
Сегодня он впервые напросился на тест-драйв.
- Зачем вам? – удивился высокий и высокомерный продавец. На его бейджике на уровне своего носа Шапкин прочёл надпись «Старший консультант Пётр Кёр».
- Покупаю. «Логан». – Младший регистратор, изо всех сил постарался придать своему голосу важности и немного небрежности. – Может быть, даже в этом месяце.
Однако продавец не оценил по достоинству ни важность в его голосе, ни оттенок небрежности. Консультант считал себя знатоком, тонким ценителем двигателей, коробок передач, электронных опций, кузовов и салонов. Он был в курсе всех последних дизайнерских разработок и технических новинок на рынке авто. И эти обширные знания просто вынуждали его с нескрываемым презрением относиться и к бюджетным моделям, и к их примитивным, как он считал, как и приобретаемые ими авто, покупателям. Он смерил Шапкина равнодушным взглядом, надел зелёную, попугайскую куртку, и широко шагая впереди, повёл его на площадку, где стояли машины для испытаний.
«Что за фамилия? Вроде не китаец, не кореец. Это у тех всё коротко – Ким, Ли. Да ещё и имя Пётр. Вот угораздило - два «ё», в имени и в фамилии. Путаница, наверное, в документах, - с трудом поспевая за консультантом, сочувствовал ему Шапкин. – Организации часто выписывают бумаги с буквой «е» вместо «ё». Доказывай потом, что этот документ тебе выдан. Наследство, наверное, только через суд этому Кёру придётся получать».
- Вот мой спорт-кар, - проходя мимо оранжевой, будто пожарная, приземистой машины, небрежно махнул рукой старший консультант .
«Какая низенькая! – удивился младший регистратор. – Водителю в такой, наверное, кажется, что он прямо на дороге сидит».
Однако, у оклеенного рекламами тестового «Логана» настал черёд удивляться уже тонкому ценителю автомобилей – ни в чём не разбирающийся покупатель, презренной, ничем не примечательной модели оказался ещё и чудаком – он напрочь отказался садиться за руль.
- Тест-драйв – это поездка. Понятно! Зачем мы сюда пришли? - возмущался Кёр. – Осмотреть машину можно было и в помещении. Или у вас прав нет?
- Есть права. У меня раньше «Запорожец» был. Правда, давно. От отца достался, - с гордостью заявил Шапкин.
- Ах, «Запорожец»?! Ну, тогда всё ясно, - расхохотался менеджер. – Легендарная тачка. У нас на курсах о ней анекдоты травили. Садитесь, не бойтесь, - распахнул он дверь тестового «Логанчика». – Та же самая консервная банка, только побольше. Всё остальное такой же примитив – педали, приборы, управление - ручка. Если что, я вам подскажу.
«Это у тебя консервная банка. У “Логана” хотя бы четыре двери. Вот у твоего спорт-кара как у “Запорожца” только две. А мест даже меньше, чем у “Запорожца” - вообще всего два», - мысленно спорил со знатоком Шапкин.
- Нет, не сяду, - заупрямился он. – А вдруг какая-нибудь авария или подстава. И мне придётся за ремонт платить. У меня, понимаете, денег будет в обрез, только-только на покупку. Так что повозите меня, пожалуйста.
«Лох! Лохановод! – возмущался консультант. - Так дрожать над своими копейками! Вот и угождай таким лохам – всё равно ничего никогда не обломится. Это тебе не дамочка вчерашняя, бросившая мне на стол пятихатку – за дополнительные опции, за модерновый цвет, который мы с ней выбирали, за срочную поставку со склада. Вообще – за мои знания, за то, что я вывернулся перед ней наизнанку. Этот всё будет требовать за свои копейки – и цвет, и модификацию, и консультацию. Так ещё и вози его, позорься на этом «Логане»!»
Продавец брезгливо, всем своим видом показывая недовольство, провёз Шапкина по пустынным в субботнее утро улицам. Но, когда он завернул обратно, покупатель, неожиданно заявил:
- А по гребёнке поездить? На тест-драйвах положено. Чтобы я мог подвеску оценить.
- Какая тут подвеска? Это же не джип! – консультант был вне себя от гнева. – Вы что – кроссовер приобретаете? Да у нас в городе любая улица – гребёнка!
Место для испытания «Логана» нашли на окраине, по дороге к гаражам - по таким ухабам и ямам могли бы испытываться и танки.
«Какой отличный автомобиль! – шагая домой, ликовал Шапкин. – И по грунтовой дороге и по шоссе просто прекрасно идёт. Великолепный выбор!»
6.
Ровно через неделю, как и договаривались, Баранов во второй раз побывал у Шапкина в отделе. А вечером уже бушевал в аспирантской квартирке у Жанны.
- Я ему покажу двести штук! – тряс он перед её носом бумажной салфеткой из «Буревестника», с начертанными на ней криво-косо цифрами. – Посмотри, посмотри! Видела? Взяточник! Подлец! Я его выведу на чистую воду! Вот скажи – можно что-то сделать в этой стране с такими подлецами чиновниками!
- Но ведь он, вроде бы, пообещал оформить сделку, - попыталась почему-то защитить незнакомого ей Шляпу Жанна.
- Пообещал?! За такие деньги! Что ты понимаешь? Пройдоха! Мздоимец! Я его накажу! Сурово накажу. Отомщу! И за себя, и за всех тех, кто у них там, в очереди месяцами мается! Совсем оборзели сволочи. А должность-то, должность – младший регистратор! Как был лохом, так и остался! В институте у всех в услужении был, пресмыкался, а теперь что-то из себя строит! Шляпа! Зря я его в ресторане, поил, кормил! Дважды! Расстреливать таких надо! Сталина на этих чиновников нет, Берии!
«Странный этот старпёр, - молча пожала плечами Жанна. – Вроде русский, а хочет, чтобы нами правили какие-то живодёры грузины. По СССР вместе со всей этой шоблой тоскует. Снова на всяких эстонцев и таджиков русских горбатиться заставить хотят. И самим смотрящими от этого союза жирно кормиться. Думает, мы забыли как нам кусок колбасы купить было негде, а их семьи пайками райкомовскими обжирались и из санаториев не вылезали? Видел бы, как я в детстве, как нашего соседа парнишку во время погромов эти дехкане кетменями изрубили только за то, что он русский, навсегда бы забыл про свой интернационализм. И про толерантность. Где они были со всеми своими армиями? Дебил».
Нельзя сказать, чтобы Баранов был уж очень удивлён случившимся. Он был тёртый калач. Перед тем, как первый раз с притворно удивлённым и радостным видом явиться в кабинет бывшего сокурсника, профессор заглянул в риэлторскую конторку, «сотрудничавшую» с реестром. И выяснил, что оформление сделки с его коттеджем обойдётся в двести тысяч рублей. Он, как свои пять пальцев знавший всю систему взяток, распилов, откатов и прочих тёмных делишек, понимал, что часть суммы отойдёт конторке, остальное предназначено начальнику реестра. Не зря же этой фирмочке дают там пастись. На ней профессор и собирался сэкономить. Мимо риелторов по дружбе поднести конвертик с деньгами напрямую шефу должен был Шляпа. Но этот прохвост огорошил его, запросив те же самые двести штук! Ясно было, что он намеревался заработать на нём, на Баранове. Профессор был возмущён, оскорблён. Этот безответный Шляпа, который просто по жизни всегда был должен и ему, и вообще, таким как он, ещё что-то потребовал! Да даже если ему что-то и нужно, только он, Баранов, может определять - что и сколько. А он уже решил – коньяк и солянка этому лоху достаточно.
В кафе после того, как Шляпа, таясь и скрываясь, накарябал цифры и сунул ему под столом бумажную салфетку, Баранов вспылил, кричал что-то про дружбу, неподкупность, взаимовыручку и даже про закон. Регистратор сидел, испуганно сжавшись, готовый, казалось, залезть под стол, под стул, куда угодно лишь бы спрятаться. Иногда он что-то лопотал, оправдываясь, пытался объяснить шёпотом, что без денег провернуть сделку невозможно. Уехал Баранов после скомканного, на этот раз, обеда озлобленный, велев Шапкину начать работать с документами, и пообещав привезти деньги ещё через неделю.
Однако платить Баранова отучила и работа почти на полном гособеспечении в райкоме комсомола , и на нынешней хлебной должности. На обратном пути он прокручивал мысленно варианты ухода от оплаты, вспоминал все свои связи, искал зацепки. Но подходов не было. Самому, без посредников зайти в кабинет, и сунуть начальнику взятку было бы безрассудством. У незнакомого никто бы денег не взял, да это было и опасно, начальник, боясь провокаций, мог бы и охрану позвать. Ко всему прочему, Баранова поджимало время, искать долго выходы на отдел регистрации было некогда. И у него созрел иезуитский план.
- Он дурак, лох, - объяснял профессор Жанне. - Записку надо было только показать, а в руки мне не давать. Теперь эта бумажка очень пригодится – с его почерком, сам накарябал. – Баранов убрал мятую салфетку в прозрачный конвертик, а затем в кожаный профессорский портфель. – Как был лохом, так и остался. Одним словом – Шляпа. У меня есть знакомый следак в отделе экономических преступлений. Он своё время дельце одно против меня на тормозах приспустил. Вот я и отдам должок - солью ему этого взяточника. Пусть дельце возбудит. Сейчас борьба с коррупцией в моде. Срубит палку, как у них говорят.
- Но дело-то зачем? Уголовное! - теперь уже даже испугалась за незнакомого ей Шляпу Жанна.
- Это только так, попугать. В крайнем случае, дадут условно. А я под весь этот шумок свою сделку бесплатно проверну. Всё сделают тип-топ: без всяких взяток и в срок. Будет знать, как у своих деньги вымогать.
- Но ты же со своих тоже берёшь.
- Беру! Но я хоть кого-нибудь подвёл? Я дело делаю. В вуз устраиваю. И на бюджетное, люди потом пять лет бесплатно учатся ещё и стипендию получают. И никого не выгнали из тех, кто мне заплатил. Все с дипломами. Пусть берёт пример с меня, я - честный взяточник! А ты думаешь, я просто так заведующим кафедрой сижу? Думаешь, я такой уж крупный учёный? Да есть люди, у которых работ в десятки раз больше. И не содранные, как у меня, а написанные самостоятельно, - разоткровенничался Баранов. - Ты что думаешь - мне в ректорат не нужно отстёгивать? Да на моё место уйма желающих! А вообще ты хоть что-нибудь понимаешь? Считаешь, наверное, что и эта квартирка мне бесплатно обошлась? Мир так устроен - все платят всем. Одна ты можешь мне ни за что не платить, - обнял он Жанну и, задирая халат, попытался завалить её на диван.
- Сейчас, сейчас, подожди, - вывернулась она. – Я под душик.
«Ну, ну: я могу не платить, - поливая себя тёплой водой, брезгливо думала аспирантка. – Вот она и плата и расплата».
7.
Немного не доезжая до районного городка, на обочине дороги притормозили две машины – навороченный профессорский «Лексус» и оперативный серенький «Фокус». Из милицейского автомобиля вышли два опера, подсели в кроссовер, воткнули Баранову под отворот его дублёнки микрофончик в виде булавки, выдали конверт с мечеными деньгами, ещё раз проинструктировали и вернулись в свою машину.
Свой «Фокус» менты подогнали прямо под окна отдела регистрации. Трое остались в автомобиле, одного под видом посетителя, отправили к дверям кабинета Шапкина. Машина с тремя крепкими парнями внутри, ощетинившаяся, как ёжик иголками, антеннами на крыше и на капоте, не могла не вызвать подозрения. Однако для работников реестра автомобиль остался незамеченным, как по анекдоту: «Почему все считают Джо неуловимым? А потому что его никто и не собирается ловить». Так и с машиной - никто просто-напросто на неё не смотрел. Условились, что сигналом для прослушивающих весь разговор оперативников, станет фраза профессора: «Даю тебе срок неделю, дольше я ждать не могу». Эти слова должны были означать, что регистратор взял деньги.
Однако Шапкина испугало слово «срок» и злые глаза Баранова,
- Срок? А если не успею? – засомневался он.
И уже принялся вынимать деньги из ящика стола, собираясь вернуть их сидящему напротив Вове-Володе. Но было поздно. Двое оперов, натянув для устрашения чёрные маски с прорезями для глаз, расталкивая и сбивая с ног заявителей, уже мчались напролом по лестнице на второй этаж. Сидевший в коридоре оперативник, услышав хрип из рации в нагрудном кармане «Захват!», первым влетел в кабинет. Он и скрутил Димыча, уткнув его носом в стол.
Ошарашенного, ничего не понимающего Шапкина на виду у высыпавших из своих помещений работников регистрации, вели к машине в наручниках, согнув его пополам, как водят в колонии для смертников серийных убийц. Димыч, несмотря на свою щуплость, рыпался и сопротивлялся, не оттого, что задумал вырваться и удрать, просто он был в невменяемом состоянии, а вывернутым рукам его было больно.
Об этом «маски-шоу» долго ещё потом ходили пересуды по всему городку. «Вот так: один всю жизнь хапает, хоромы отгрохает, машина не машина, курорты не курорты, детей за границу учиться отправит, а ему всё нипочём. А другой разок только оступится, его сразу в наручники и в острог», - сочувственно, преимущественно, судачили в кухнях и на лавочках.
В отделении Димыча затолкали в похожую на пенал камеру, пройти по которой вдоль нар можно было только бочком. За ним лязгнула дверь-решётка, с толстенными, в три пальца прутьями. Шапкин видел такие в детстве в зоопарке, в клетках для тигров и львов. Когда его вызвали на допрос, схваченный уже после него и сидящий на нарах бомжик, попробовал свернуть носки своих ботинок вбок, чтобы дать ему пройти. Но его грязная обувь и коленки всё равно мешали, и бомжик, крякнув от удовольствия, привычно развалился на нарах, пропуская Димыча.
В самом начале допроса у Шапкина случился обморок. Один из оперативников велел ему садиться, а второй ногой выбил из-под него стул. Димыч в наручниках неловко грохнулся на пол, стукнулся головой, и от удара, от неожиданности и от переживаний потерял сознание. Ему сунули в нос нашатырь и продолжили допрос «по горячим следам».
Уже позже, нанятый его женой адвокат просил поместить Шапкина под домашний арест. Но ему отказали, посчитав подследственного опасным преступником, который может скрыться, и даже за границей, или повлиять на свидетелей.
Но влиять Шляпе было не на кого. Все, вызванные на допрос его бывшие клиенты, не смотря на угрозы и уговоры следователя, в один голос твердили: ни копейки не давали, всё оформлено честно. Вину регистратора подтвердил лишь Баранов. Совесть его не мучила, наоборот – сделка с коттеджем сорвалась, и профессор ещё больше обозлился на Димыча. Он даже бросил ему в лицо на очной ставке гневную, с матюгами фразу: «Ну что, допрыгался, получил по заслугам, предатель!» И этим очень насторожил следователя.
«Как Шапкин может быть предателем? Ведь предать можно, только если с кем вместе работаешь. Значит Баранов не свидетель, а сообщник, – выстраивал он свои умозаключения. – А вдруг профессор посредник между отделом регистрации района и организаторами преступной группы в областном городе, наверху? Надо его арестовать, выбить из него показания и раскрыть всю сеть, дотянувшись по цепочке до макушки айсберга. А если эта макушка в самой столице, в белокаменной?» - даже размечтался он. Но едва начав ломать голову над этой замысловатой версией, он отвлёкся, и забыл о ней. Однако мысль о раскрытии преступной группы, сулившая при удачном раскладе звёздочку на погоны, засела у него в голове, но сосредоточилась она уже исключительно на регистраторе.
В условиях кампании по борьбе с коррупцией, проводимой в стране, ещё одна звёздочка на погоны, и даже большего размера, грезились и его начальнику. И не только звёздочка – он примерял мысленно под себя и новое кресло. От Шапкина, поэтому, требовали чистосердечного признания, сотрудничества, его запугивали, сажали посреди помещения на табуретку, окружали втроём, вчетвером, устраивали допросы с пристрастием – с криками, угрозами. Он трясся от страха, ему казалось, что его сейчас будут бить. Но поддали ему только пару раз, и лишь слегка под рёбра, опасаясь, что хилый подследственный снова грохнется в обморок или даже не доживёт до суда. И цепочка, едва начав выстраиваться, порвётся, а звёздочки, чуть забрезжившие, погаснут.
Запуганный Шапкин постоянно просил у тюремного врача что-нибудь от сердца и нервов. И тот, боявшийся за его здоровье, пичкал сидельца лекарствами. От таблеток и от всего абсурда, который с ним происходил, Димыч сделался безучастным, и на все вопросы: «Сколько раз брал, какие ставки, с кем обсуждался план, сколько передавал начальству, кто сообщники, посредники?» - отвечал односложно, твердил как попугай: «Нисколько, ни с кем, никогда». Ну, точь-в-точь закоренелый преступник в полном отказе. Да и обсуждал-то он план только с женой. Не мог же Шапкин выдать супругу. Сокамерники большой, уже на дюжину заключённых камеры, лучше следователей понимавшие, что он просто-напросто вляпался, откровенно потешались над ним. Но были и сидельцы, сочувствовавшие регистратору.
Да и на суде адвокат явно старался не только за гонорар. И строгая судья дала Шапкину почти в два раза меньше, чем требовал прокурор. У того, по части взяток, у самого всё рыло было в пуху. Но ему хотелось, чтобы его имя с пухом было связано по-другому – прослыть белым и пушистым. И он, стремясь показать себя непримиримым борцом с коррупцией, потребовал дать по полной подсудимому, нанёсшему вред государству, не пожелавшему сотрудничать со следствием, и не выдавшему никого из своей преступной шайки. Из зала суда Шапкина уводили в позвякивающих кандалах.
8.
Выпустили его через полтора года условно-досрочно, за хорошее поведение. Ну, а какое могло быть у Дмитрия Петровича поведение? У него даже в школе по этому предмету всегда была только пятёрка.
За это время кое-что изменилось. Очередей в регистрацию нет, и начальника посадили. По этому поводу в кухнях и на лавочках городка судачили уже по-другому, со злорадством: «Сколько верёвочке ни виться, а конец всё равно будет». Арестовывала его, уже не милиция, а полиция. В отличие от Шапкина, шеф пошёл на сотрудничество со следствием и сходу сдал всю сеть: рассказал обо всех своих подчинённых, кто, сколько и когда ему подносил. Но кому он отстёгивал наверх, осталось тайной за семью печатями. Шеф рвал на своей груди тюремную робу и клялся, что всё до последней копейки забирал себе. Объяснял - от жадности. Наверное, поэтому в тюрьме об алчном начальнике кто-то заботился, и он жил кум королю, и ещё до суда начал готовиться к условно-досрочному освобождению. Бухгалтеру, пересчитывавшему сбегавшиеся в его сейф ручейки дали условно, остальных участников преступной группы, как следует, пуганули и разогнали.
На этой радостной ноте можно было бы и закончить повествование. Однако к финальным мажорным аккордам примешиваются и минорные нотки. Поговаривают, что новый начальник тоже берёт. Правда, пока ещё никто ему ничего не дал, и расценки не обнародованы. Говорят, что денежные ручейки отныне будут стекаться не в озерцо в сейфе, а в какой-то далёкий офшор. С какого боку подступиться к этому неведомому офшору многочисленные желающие дать взятку, пока не знают и пребывают в полнейшем замешательстве. Как теперь совать в лапу? Как какому-нибудь садоводу-любителю оформить прирезанный им к своему участку общественный проезд, на котором он уже разбил пять гряд с клубникой? И даже завёз на них пару машин торфа – для урожайности. Или как жителю районной глубинки получить документы на выгороженный им сельский пожарный водоём, в котором он плещется с друзьями, выскочив голый из бани, и удит с похмелья на закуску личных своих карасей? Как ловкому дельцу, собаку съевшему на продаже на пилораму вековых сосен и елей, у которого от простоя уже руки чешутся, приобрести на законном основании очередной заповедный лесок? Как какому-нибудь деревенскому крутишке оформить отрезанный им у одинокой пенсионерки участок? И совсем беда с городской знаменитостью, с самым крутым крутишкой из крутишкой. Он разрешил по своей улице только платный проезд, и только на два часа, и только после его пробуждения от полуденного сна. А в реестре личную дорогу ему не оформляют! Мало того - хуже горькой редьки надоели крутишке какие-то приставы с какими-то предписаниями: снести на улице шлагбаумы, а заодно трёхметровый забор, больше похожий на крепостную стену. Которым крутишка обнёс половину городского парка и пляжа, для своей невообразимых размеров супруги, чтобы она там развлекалась, и не скучала, пока он проводит время с любовницей. И его бегемотиха на пляже купается, фырча и барахтаясь, а в парке планирует разведение то ли страусов, то ли зебр. А пока по утрам собирает на засолку для застолий на криминальных сходках местного разлива экологически чистые грибы. В общем, бомонд городка и района очень надеется, что скоро схема подношений будет обнародована, всё встанет на свои места, и вопрос «как дать?» перестанет быть неразрешимой загадкой. Бомонд даже согласен, на не удобный для него офшор. Хотя надеется всё-таки на более простую и проверенную схему с «решальщиками», которые, в ожидании своего часа, не смотря ни на что, упорно, как мухи у сладкого или пахучего, кружат вокруг отдела.
Шапкина в реестр не берут – закоренелым преступникам нельзя занимать должности на госслужбе. Дмитрий Петрович работает сторожем на платной стоянке. Она находится почти в центре городка, место тоже хлебное, и деньжата, конечно несравненно более мелкими по сравнению с регистрацией купюрами, но текут, и ручеёк постоянный. Теперь уже берёт наш лишенец без всякого зазрения совести. И за то, что разрешает ставить машины без оформления на свободные места. И за то, что позволяет оставлять дорогие авто на улице рядом со своей высоченной будкой – тоже охраняемое место. И за то, что разрешает проехать в дальний, плохо освещённый угол стоянки, куда не заглядывают машины полиции, и побыть там вдвоём, влюблённой парочке, или жрице любви с трясущимся от нетерпения клиентом. К удивлению Шапкина, заглядывают в этот уголок даже парочки, у которых все проблемы с противоположным полом, по его простому разумению, должны были быть решены лет двадцать, а то и тридцать назад. Они, кстати, в отличие от молодых, не жмутся и платят щедро, добавляя к почасовой ставке премию за инкогнито. Это место, как шутят сменщики Шапкина - «под красным фонарём», приносит чуть ли не половину левого дохода стоянки и «пусто не бывает». Поэтому охранники собираются испортить ещё один фонарь в другом углу, чтобы он также тускло мерцал высоко на мачте, ничего не освещая, красноватым светом, так как случатся порой, в основном по выходным и праздникам, что из желающих попасть в тёмный угол, собирается очередь.
На новой работе также в полной мере раскрылась редкая способность Дмитрия Петровича о деле, которым он занимается, помнить и знать всё досконально. И он помнит и знает, кто и сколько заплатил, когда и у кого наступает новый срок сдачи денег, и кто ещё должен из клиентов стоянки. Помнит номера всех машин, хоть раз заезжавших за шлагбаум. И небрежно бросает посетителям, пытающимся диктовать ему номер, при записи в журнал учёта выезда и приезда: «Не надо, я знаю». И вносит все цифры и буквы в журнал на память.
Около высоченной будки стоит его «Логанчик» Миша тёмно-стального, как он и мечтал, цвета. Место это со всех сторон оцеплено тросом. На торпеде машины, яркие, как на новогодней ёлке, перемигиваются синий глазок иммобилайзера и красный сигнализации. Около автомобиля дежурит на цепи грозный пёс. Он привязаны так, чтобы можно было пройти на вышку и сдать деньги, но к Шапкинской машине подобраться было невозможно. Хотя все эти меры предосторожности, пожалуй, лишние. Как пишут в соцсетях, в группах, где обсуждают средства защиты автомобилей, «Логаны» почти не угоняются – «машина не пацанская».