Когда заведующая лабораторией гидробиологии ГосНИОРХ принимала пищу в окружении своих подхалимок, попасть к ней на приём было невозможно. А трапезничала она практически постоянно – конечно, за исключением того времени, которое просиживала в кабинете директора, зомбируя его своими долгими суггестивными наставлениями. Трудно было даже назвать этот процесс завтраком, обедом или ужином – ведь одно плавно переходило в другое. Происходило это священнодействие в специальной комнате, наиболее удалённой от назойливых посетителей. Вход туда был строго запрещён и ревностно охранялся полоумной лабораторной секретуткой. Поэтому подписать какую-нибудь срочную бумажку частенько становилось делом невозможным.
Однажды пиршество затянулось настолько, что мне всё-таки пришлось туда войти, когда церберша вышла в гальюн. Величественное же зрелище я застал. Сама растеклась на одном стуле, тумбообразные ноги выложила на два других. В обнимку держала наполовину опорожнённый таз с винегретом. Ну не могу я такую ёмкость назвать просто большой миской, не погрешив против истины. В руке была зажата гигантская ложка, вместительностью с добрый половник. Раскрасневшееся обрюзглое лицо перемазано пищей. Его обычное свирепое, тупое выражение временно смягчено сытостью. И даже чем-то вроде благодушия.
Завидев моё вторжение, лебезившие рядом шестёрки остолбенели от ужаса. Одна так и застыла с бутербродом в руках, который намазывала для своего кумира. Но Великая была в хорошем настроении и даже соизволила поинтересоваться, что мне нужно. Я протянул ручку и документ. Брезгливо, нехотя на него взглянув, заведующая мечтательно произнесла:
– Эх! Как же хорошо это – вкусно поесть! Всё-таки надо признать: недалеко ушли мы от животных.
Я взглянул на развалившуюся тушу, на толстую рожу, измазанную винегретом, на согбенных услужающих – и сухо ответил:
– Ну, я бы на стал так обобщать. Это, знаете ли, очень индивидуально. Вот здесь, пожалуйста, подпишите.
P.S. Теперь мне стыдно за эти слова. Напрасно я тогда так... о животных.