Сразу после Университета я 14 лет отработал гидробиологом в прикладном рыбохозяйственном институте. Сам его выбрал, хотелось реального дела, практики. Не жалею, это – довольно трудная, но хорошая школа. Изучение, биоиндикация, нормирование разнообразнейших антропогенных воздействий на водоёмы. Реки, озера, экспедиции, съемки. Что такое отпуск летом – не знал. Лето для гидробиолога – "страда", самая рабочая пора, как у крестьян.
В 1996 г., в возрасте 36 лет я защитил докторскую диссертацию, вопреки воле моего непосредственного начальства. Ещё бы – как можно такому молодому претендовать на докторскую степень, не будучи ни сыном начальника, ни блюдолизом, ни нуворишем. Соответственно, буквально через несколько дней после успешной защиты я попал под сокращение штатов.
К тому времени я оставался последним уцелевшим мужчиной в гидробиологической лаборатории. Заведовала ей пожилая, весьма одиозная и авторитарная особа почти идеальной кубической формы. Помнится, резко критиковала она меня за то, что в какой-то своей статье я указал: в начале июня температура озерной воды составила 15 градусов по Цельсию. Надо было мне, оказывается, поставить знак, уточнить: +15 или –15… Слово "метеоролог" в статье исправляла красным фломастером на "метереолог"… С бессловесными своими аспирантами она частенько проделывала такую штуку: назначала время аудиенции, а потом в назначенный час принимать их отказывалась, откровенно ссылаясь на свою занятость многочасовым потреблением пищи.
Малейшая реальная или мнимая попытка возражения со стороны подчиненных приводила её буквально в бешенство. Заведующая тут же начинала яростно трястись и слегка задыхаться, причём порой багровела так, что возникали опасения за её жизнь. За несколько лет на моих глазах был постепенно ликвидирован за непочтительность почти весь штат лаборатории. А ведь исходно я застал там полноценный, многочисленный, весьма незаурядный исследовательский коллектив, наполовину состоявший из мужчин, слаженный и работоспособный. Мужчины, как существа более независимые, приняли основной удар и поочередно исчезали из института навсегда. Но доставалось и женщинам. Достаточно сказать, что одна из них, считавшаяся лучшей подругой заведующей, однажды всего лишь опрометчиво отказалась уступить ей в магазине какой-то чайный сервиз, приглянувшийся им обеим. Но деньги на такую покупку оказались с собой только у подруги. Она и завладела чашками, а вскоре разделила участь прочих "неблагонадёжных элементов".
К моменту моего ухода, через 14 лет, от всего коллектива лаборатории уцелело человек пять пожилых девушек. Наиболее согбенных и бессловесных. Их поведение производило на меня самое тягостное впечатление, оставляло странное ощущение нереальности происходящего. Они рьяно угождали своему кумиру, постоянно славословили, делали ей какие-то подарки, ублажали разнообразными угощениями. Ревностно гоняли аспирантов и прочих навязчивых посетителей, которые своими ничтожными делишками нагло норовили отвлечь заведующую от многочасовых трапез и бесконечных вальяжных чаепитий. На всю оставшуюся жизнь запомнилось, как одна из клевреток искренне (или весьма правдоподобно) заплакала в три ручья, когда кто-то в чём-то слегка возразил хозяйке… Сейчас-то мне уже и самому во всё это с трудом верится.
Вот непонятно, чего во всём этом было больше - вдохновенного холуйского усердия или циничного расчёта. По-видимому, в подобных случаях то и другое всегда создаёт весьма причудливую, неделимую и от этого ещё более омерзительную смесь. Пропорции, в которых исходно смешиваются эти ингредиенты, у разных статистов могут сильно варьировать. Но итоги в любом случае получаются примерно одинаковыми и в равной степени тошнотворными. Так неужели неизбежное осознание такого своего качества может хотя бы частично окупиться какими-то материальными благами? Ни за что в это не поверю. Тогда - зачем?
Я продержался там дольше других. Старался быть в стороне от всего этого безобразия, уклонялся от их сборищ, занимался своим делом. И меня как-то терпели, ведь периодически я выдавал полезную продукцию. Да и гонять кого-то на полевые съёмки заведующей тоже было надо – чаёвницы-то наши это дело очень не жаловали. Однако тут уж я разом преступил все мыслимые и немыслимые пределы: докторская, да при живой заведующей, да против прямого её запрета – это уж было слишком. И подо мной, как говорится, загорелась земля…
А связи у заведующей и, особенно, у её покровителя, нашего бывшего директора (копия Огурцова из "Карнавальной ночи") были очень даже не слабые, идущие "на самый верх". В итоге я оказался, по-видимому, единственным человеком в России, вопреки всем правилам ВАК защищавшим свою докторскую диссертацию... трижды (!), каждый раз в новом совете и с неизменным успехом. Примечательно, что в Москве никогда не предъявляли к моей работе никаких конкретных претензий. Действовало пресловутое "телефонное право": мою диссертацию просто каждый раз заново направляли на рассмотрение в очередной диссертационный совет. Обычные, более мягкие меры, применяемые в заурядных сомнительных случаях – приглашение независимого, или "черного" оппонента, вызов диссертанта на экспертный совет ВАК – видимо, были не для меня, задача тут ставилась иная: били "на поражение". Это очень ощущалось и по поведению некоторых, как меня предупреждали, заранее "запрограммированных" членов совета.
Но когда наконец и третий диссертационный совет после пятичасовой защиты проголосовал положительно, меня всё-таки оставили в покое и выдали диплом доктора наук. Как говорится, не прошло и двух лет после первой, вполне успешной защиты в авторитетнейшем диссертационном совете Зоологического института РАН… Теперь уж я и сам поработал в нескольких диссертационных советах – и могу сказать совершенно уверенно и компетентно: эти мои две никем и ничем не обоснованные перезащиты представляли собой акт исключительный, беспрецедентный и абсолютно противоправный.
Итак, ГосНИОРХовские заметки:
http://proza.ru/avtor/praemonitus&book=3#3