Такая разная война...

Дегтярский Владимир


Всегда знал, чувствовал, что придёт время записать всё, о чём помню с детства о той войне, про которую рассказывали сначала дедушка с бабушкой, а потом ( что пожилые люди подзабыли ) и отец - когда-то ещё молодой, здоровый, полный крестьянских сил и уверенности - милый родной папка.
Рассказать про войну. Про Великую Отечественную, Вторую мировую, как кому. Но про совсем другую войну. Не ту, где - с гранатами под танк или на вражескую амбразуру, или где в горящем самолёте на фашистские головы; или концлагеря; или победное шествие нашей армии по Европе…Даже не про Брестскую крепость, что в сорока километрах от той маленькой белорусской деревушки, где происходили события, о которых хочу рассказать. А что такое сорок километров? Именно такая ничтожная малость – полчаса езды на машине, или один час на танке – разделили великий подвиг защитников крепости, что насмерть бились с коварным подлым врагом и микроскопический (в масштабах истории) эпизод той войны…
...Фашист быстро прошёл советскую границу. Конечно, не без потерь. Не «как нож масло разрезал»: полегло вместе с нашими героями и множество неприятелей. Но двинулся немец дальше вглубь страны, не обходя ни один населённый пункт: ни город, ни село, ни даже Богом забытую, спрятавшуюся и от бывших польских (до 1939 года), и от нынешних советских, после позорного пакта Молотова-Риббентропа, когда Советы и Германия поделили Польшу между собой (увы – исторический факт) маленькую деревушку на пять дворов, вернее: хутор посреди огромного леса, сродни лыковской завалинке в Сибири. Вот только Лыковы про войну-то и не слыхали даже, а Баранцы (так назывался хутор, по главной версии – не от того, что там выращивали это полезное домашнее животное, а от того, что проживавшие на хуторе жители, сплошь родственники, отличались редким упрямством и своеволием, а также свободолюбием и непокорностью всем прежним и нынешним режимам, которые сменялись часто – польский, австро-венгерский, германский, советский…). Раздираемая между Российской империей и Польским королевством, маленькая западно-белорусская деревушка, как многие другие на этой многострадальной земле, определила для себя своё вероисповедание, где ксёндзы-католики не противились контактам своей паствы с православными батюшками; передавала  от старших к младшим свой язык и грамоту, где польский и русский соседствовали с белорусским говором; создавала свою особую культурную и хозяйскую среду.
 У прадеда моего было семнадцать детей, из которых многие остались жить в Баранцах. Кто-то уехал на заработки в Сибирь, да там и пропал. Кто-то и на каторгу угодил незнамо за какие дела. Кто за границу уехал: некоторые даже в Штаты забрались, где по сей день их правнуки живут…Но те, кто решил связать свою жизнь с хутором, строго продолжали дело отцов. Таким был и мой дед, Игнат Иванович. Стал он в определённый момент главным на хуторе. Вся ответственность за общину и собственных шестерых детей – троих дочерей «кряду», а затем также подряд троих сыновей, среди которых и мой будущий отец, – легла на его плечи.
Так встретила семья моего деда ту войну. «Лесное радио» донесло до хутора весть о нашествии немцев, и немногочисленные жители, наскоро похватав всевозможный скарб, погрузив его в телеги и привязав к оным домашний скот, спешно покинули нажитое место, спасаясь вместе со своими детьми и тяжело попрощавшись с Игнатием , который наотрез решил не оставлять Баранцы на произвол судьбы:
– Будь что будет. Бог поможет, так выживем. А нет, так нет. Дом не брошу, пся крев, матка боска! – обозвав бегущих родственников «собачьей кровью», выругался по-польски дед. В нём, как оказалось, единственном из однохуторян, жил тот самый символ деревни – упрямый, как чёрт. Нет, и всё тут! И никто ему не был указ. Жена Мария Евгеньевна, (чистокровная полячка Марыля Станиславска, дочь Эугениуша) вздохнула и приготовилась к самому страшному испытанию в своей судьбе.
Стали жить в ожидании. По ночам поочерёдно дежурили дед, старшие сёстры и старший сын Алексей( это который мой будущий отец). Обходили с ружьём всю усадьбу, что было непростым делом: посреди векового соснового леса было вырублено и выкорчевано под три гектара земли, а это огороды, сады на сотню деревьев, пасека на двести ульев, большой хлев с разнообразной скотиной и птицей, «клуни» (мастерские с огромными сеновалами), склад торфа и дров, три колодца, три бани, небольшое стадо лошадей, словом, большое крепкое хозяйство, созданное трудом не одного поколения). Было что охранять и за что держаться.
...Первыми в хутор нагрянули партизаны (по крайней мере, сами они назвались так). Человек десять, вооружённых автоматами ППШ и древними «трёхлинейками», а у их начальника – уже трофейный немецкий «шмайсер» с длинным прямым рожком, пришли средь бела дня, как раз на Петров пост (это что по третьей неделе на Пятидесятницу). Никаких раненых или больных среди них не было. Пошли прямо по дворам, поймали несколько кур, наскоро ободрали и прямо у колодца пожарили на вилах, поели, разбросав кости повсюду. Собаку Эльзу, верно охранявшую хозяйский дом и лаявшую до хрипоты, застрелили.
Вышел Игнатий Иванович:
– Здравствуйте, православные. Кто такие будете? – тон дед взял осторожный, мало ли кто в лесах нынче бродит. Может, и из тюрем поубегали «под шумок».
– Здорово, мужик! – шагнул навстречу тот, у которого «шмайсер». Протянул было руку для приветствия, но подскочивший пёс Марек едва не вцепился в рукав «гостя». Тот щёлкнул затвором, отпрыгнув назад.
– Оставь собаку! – сказал Игнат. – Марек! Сядь.
Пёс послушно присел рядом, на всякий случай держа открытой зубастую пасть с высунутым языком.
– Ишь ты! Прям цирк! – сплюнул «начальник». – Короче, дед, в курсе, что война началась?
– В курсе. – дед стал налаживать «самокрутку».
– Дай табаку. – попросил нежданный посетитель. Дед протянул кисет и кусок газеты.
– Короче, мы у тебя тут побудем пока. Надо своих собрать, кто найдётся. Оружие у тебя есть?
– Пара «шведок» царских времён. На кабана пойдёт, для войны – шалость и только.
– Понятно. Будем квартировать у тебя, пока немца не выгоним отсель. Смотри, мы больше по лесам ходим, так что рот на замок, если что, понял?
– Чего не понять?
– Вот и ладно. Самогонка есть? Угостишь?
– Угощу. Не балуйте только. У меня тут, кроме меня, ещё семь ртов. И девки есть. И мальцы совсем.
– Добро, дед.
Дня три гулевали постояльцы. Но вот стали доноситься сперва глухие, а потом всё более отчётливые залпы пушек и танков. Где-то неподалёку, в районе торфяного завода, расположенного в нескольких километрах от хутора, шли бои с остатками тамошних частей Советской Армии. И группа людей, изрядно раздобревших на плотных сельских харчах, в одночасье снялась с места и ушла в лес. Никогда мой дед так и не узнал, кого он кормил в своём доме: то ли первых партизан, то ли беглых каторжников…Потому что больше они к нему не являлись. Другие приходили…
Пару дней спустя приехали немцы. На серых военных мотоциклах BMW с колясками  въехали на территорию хутора, как победители и хозяева, стреляя вверх из автоматов и горлопаня свои песни. Напугав до смерти всех жильцов, пристрелили Марека, первым выскочившего на шум. Пёс взвизгнул, взмылся над землёй несуразно и пал замертво.
Вышел навстречу дед. Главный среди фашистов что-то крикнул своим подчинённым. Двое быстро соскочили с мотоцикла и схватили Игната под руки. Подтащили к командиру. Тот стал кричать, спрашивая деда по-немецки. Из всех слов было понятно лишь одно «партизанен». Немец кричал и показывал пальцем в сторону леса, то и дело повторяя «шиссен», «швайне», «партизанен», и всё в этом роде. Дед отрицательно мотал головой, получил несколько ударов прикладом и от боли опустился на колени. Вскоре вывели из дому всех: жену и шестерых детей. Немцы орали деду одно и то же, наконец подвели к стенке сарая и стали передёргивать затворы автоматов. Дед молча смотрел на них. Дети плакали, Марыля причитала и крестилась. Фашисты стали палить поверх головы деда, изрешетив курятник и перепугав наседок так, что те повылетали с кудахтаньем и в панике заметались по двору. Бросив деда, немцы принялись ловить курей и скручивать им головы. Затем явился полицай из местных, из районного центра, дед узнал его – тот служил при райкоме партии и занимался чем-то вроде «продразвёрстки» в аккурат с 39-го по лето 41-го. Однако вот примазался к немцам, вошёл в доверие. Он подошёл к деду, сказал, чтобы тот «не дурил, а выдал партизан».
– Не видал я их, добрый человек. Мы в лесу живём, в мир не ходим.
– Смотри, Игнат. Пока будешь жить. И твоих не тронут. Ты мужик рукастый, нужен нам будешь. В доме поселишь офицеров, остальным ночлег дашь и еду. И смотри у меня!
Семья смотрела на происходящее, сжавшись в один испуганный комок.
...Потекли тяжёлые дни. Немчура «сносила» все припасы, как ураган. Зарезали корову, достали из подвальчика мёд, капусту, огурцы из бочки, колбасу «колечками» в смальце…Нашли спрятанный «на случай» самогон. Словом, за неделю постоя лишили семью продуктов на год вперёд. От нечего делать стреляли по деревьям и редким птицам. Чего не было, так это – не приставали ни к детям, ни к хозяевам. Да и так было страшно, без этого.
Однако пришёл немцам приказ - наступать. За тактической и прочей ненадобностью оставлять даже небольшое подразделение в дремучих Баранцах никакой нужды не было, так что фашисты вскоре вышли с хутора: «на восток».
– Слава Богу! – дед Игнат перекрестился, Марыля-Мария вытерла давно невысыхающие слёзы самотканым платочком, а дети беспечно побежали провожать колонну. Мощные мотоциклы ревели на всю округу, пережившие нашествие собаки (те, что имели небуйный нрав, и за это не были расстреляны), виляя хвостами, тупо семенили за детьми. Игнат Иванович с Алёшей отволокли брошенный у конюшни немцами BMW c пробитым колесом и неисправным карбюратором. У них, кроме гужевого транспорта и велосипедов- польских «роверов»- был ещё и слабосильный мопед – по тем временам редкость для села, так что вскоре и мотоцикл заработал, и долго служил семье ещё и после войны. Мастер на все руки, дед не только прялки делал и всю упряжь своими силами справлял, но и в «железных» делах хорошо разбирался. А уж Алёшке,будущему механику по всей жизни, это и вовсе было «самое то»! Оставили немцы к тому же радиоприёмник какой-то огромный с большущим аккумулятором, который они зарывали в землю «для сохранности зарядки». Полицай сказал деду, что приёмник он позже заберёт себе. Впрочем, так и не забрал, поскольку вскоре после ухода фашистов, был убит партизанами, а следующий «староста» о том приёмнике не знал.
Стоило уйти немцам, тут же заявлялись «лесные воины», партизаны. Дед, предвидя такой расклад, порезал загодя свиней, посолил и спрятал в «ледник» на краю огорода, закидав вход ветками, коровьими лепёшками и свиными же помоями, чтоб не догадались ни «завоеватели», ни «освободители». Одна была родина у деда – его хутор. Ни Польша, ни немцы, ни венгры, ни тем более Советы (за два-то года власти) ничего никогда не давали, а только отнимали. Хотя «при Польше», между прочим, в церковно-приходской школе обучено было польской (и русской!) грамоте не одно поколение хуторян (это «при Польше», повторюсь). Так что была у деда своя война без названия. Война за свою и своей семьи жизнь! Против всех.
Вот приходят партизаны. Что первым делом делают? Деда к стенке ставят, той самой, у сарая, где недели две тому назад то же самое делали немцы. Так эти просто выволокли Игната из дому, заодно и всех домашних, крича на них и ругаясь страшным матом:
– Суки фашистские! Предатели! За Советскую Родину будете расстреляны по законам военного времени! А ну-ка, Петренко, приведи в исполнение! – это их малохольный вожак орёт, ну что супостат какой.
Петренко нехотя выступает вперёд, вздёргивает свой ППШ и, наставив на семью, хладнокровно нажимает на курок. Но...Бог отвёл? Заклинило оружие?  Алёша, стоя в «расстрельном» строю, и говорит:
– Дядь, дай мне, починю. Мне оно вшистко едно (это «всё равно» значит, по-польски), хоть шмайсер, хоть твой.
Командир кричит своему:
– Ну, дай ему. Пусть сделает. Давай на спор: сделает – пускай живут пока.
Взял Алёшка автомат. Пошёл в «клуню» вместе с Петренкой. Разобрал, собрал, передёрнул. Чёрт его знает, почему заклинило! А Петренко ему и говорит:
– Да исправный он, не мучайся. Жалко мне вас стало. А командир у нас лютый…Скажешь, что с гильзы скол попал под боёк. Помолись за Петренка!
– Спасибо, дядь. Бог милостив, спасёт и вас.
Пришли к командиру. А тому уже дела нету до расстрела: принесла Мария самогонки, тушёнки, лука, хлеба, молока – всё, что было на день припасено для семьи. Едят, пьют, курят.
Пробыли неделю, временами исчезая в лесу и так же появляясь то среди ночи, а то и средь бела дня. Приносили одежду подшить, сапоги починить, кто – раны перевязать, опять же оружие смазать (это по Лёшкиной части), научили Алёшку мины делать («лягушки» назывались, потому что подпрыгивали и взрывались, когда на них немец наступал ногою). Был момент, когда тринадцатилетний Алёшка порывался даже уйти с партизанами «на задание» – уж больно хотелось поглядеть, как его «лягушки» взрываются, но Игнат тут же нахлобучил мальца, приказав «заткнуться и думать забыть». Хотели «лесные» мотоцикл забрать, но командир велел оставить: шуму от него много, а пользы никакой. Опять же немцы придут, спросят про своё имущество, вот тогда точно всех тут перестреляют. А так, признали партизаны, полезность хуторян для дела борьбы с фашистом – факт.
Какое-то время пожили без «гостей». За эти спокойные дни наделали припасов: где картошку зарыли подальше; что закоптили; что засолили; там грибов насобирали; тут торфа накопали…Пахали все с утра до ночи, не зная, кто придёт и когда. По оставленному фашистами радио передавали всё больше по-немецки, непонятно. А если и по-русски, то – пропаганда, что, мол, Сталину хана, Гитлер наступает по всем фронтам и Советам, судя по всему, скоро конец. Но где та правда? Кто его знает? Игнат Иванович одно знал точно: ему необходимо спасти семью. Точка. Попробуй ты разберись, кто там за кого и кому чего надо? Он этого «сталина», как и «гитлера» даже на фотографиях не видал!
Первый год особенно тяжело было. Пока разобрались, кто есть кто. А дальше даже до смешного доходило. На день, бывало, деда по два раза «к стенке» приставляли! То одни придут, то другие. Утром одни кричат: «Партизанен!», вечером другие: «Фашист!». А после, что те, что те: напьются дедового первача, назакусываются, накурятся доброго табаку (ещё и с коноплёй! А Игнат верёвки-то сам плёл, и поэтому растение соответствующее у него не переводилось), и вроде как незачем такого полезного деда, да ещё с целым «выводком», в расход пускать! Так и жили: от одного визита до другого. Успевали припасти себе провианта между набегами, и ждали, когда придёт конец этой беде. Надо сказать, что к чести вояк (и наших, да и тех) – не приставали к сёстрам. Не было такого. То, что немчура шоколадом угощала – такое было, этим не удивишь многих свидетелей войны.
 А интересно вот ещё что. Когда германская оккупационная власть наводила свои порядки, немецкие «марки» в ход пускала, многие начальники «на местах» (из числа местных жителей) мстили своим землякам за что-нибудь: кто за что. И палачам подставляли вчерашних односельчан, и партизанам сдавали неугодных «сябров». Но баранцовских почему-то обошли. Не было у деда ни врагов, ни друзей. Удавалось ему блюсти такую линию, что зависти к его имуществу не имели, поскольку знали, что трудолюбием и упорством всё нажито, а злобы к себе Игнат не вызывал ровным спокойным характером – упрямым, но не враждебным. За глаза звали его «шперуком» с намёком на хитрую, небольшую и очень умную птицу, похожую на ястребка или сокола. Нынче такого названия и в словарях не сыщешь. Тогда – было. Так вот, «шперуков» старались обходить стороной: считалось, что на их стороне не только Бог, но и какая-то нечистая сила, которая бережёт их хутор от пожаров, болезней и прочих напастей! А кто их пытается обидеть, непременно имеет страшное наказание! Так и не трогал никто «шперуков». А война только добавила веры в это предание у самих хуторских, да и в округе тоже.
И вот 1944-й год. Крупная войсковая операция под названием «Багратион» в июне-августе выбила фашистов не только с территории Белоруссии, но и из Прибалтики, и восточной Польши, и вообще, надолго вышвырнула немцев с их Гитлером прочь с мировой сцены. В оставленном немцем приёмнике прозвучало долгожданное для миллионов людей слово ПОБЕДА. Радость была у каждого своя. Кто давно жил в Союзе, больше радовался тому, что вот, мол, Сталин и Коммунистическая партия, и «достойный отпор гитлеровской Германии», и «вперёд, за освобождение Европы» и тому подобное.Всё – правильное и по сути, и по содержанию. Кто в СССР всего ничего пожил, с тридцать девятого, как Прибалтика или западная Украина и та же западная Белоруссия, те осторожно радовались – а как оно дальше будет? Но то – «политика», как говаривал дед Игнат. А то, что прекратились регулярные грабежи в Баранцах – факт. По радио стали петь советские песни. Песни хорошие – а дед любил хорошую песню. Жить стало спокойно. Вот это самое главное. И семью всю удалось сохранить. Живы-здоровы. Слава Богу! Это потом будут задавать каверзные вопросы в местном НКВД; потом будут разные притеснения по жизни на тему «нахождения во время войны на оккупированных территориях»; будут связанные с этим репрессии и унижения, причём даже для внуков Игната Ивановича (а в их числе и Ваш покорный слуга): то в «пионэры» примут не сразу, то в комсомольцы запишут «после всех», а позже и в партию «ихнюю» поступить – так целая проблема (а без оного билета ни карьеру не сделать, ни за границу поехать)…Всё это – потом. И это, как говорится, совсем другая история…
А сейчас – мир. И можно пойти спокойно подоить корову, растопить баню, напоить лошадей, сесть возле «клуни» и с удовольствием затянуться такой ароматной махоркой, глядя на усеянное звёздами вечное небо. Будто и не было никакой войны.

Владимир Дегтярский.