ЭПИГРАФ
«Надену, надену
я майку голубую,
Майку голубую,
брюки клёш…
Эх, пути-дороженьки,
Эх, выбирай любую…
От судьбы, братишка,
Не уйдёшь…»
(Колымская песня)
Уже подходило к концу второе тысячелетие.
В пять часов утра зазвонил будильник. Будильник был большой и круглый, как на картинках детской книжки «Мойдодыр», купленный ещё в спокойные брежневские времена. Его молоточек так звонко барабанил по перевёрнутой вверх ногами металлической чашечке, что не выдерживали никакие сонные мозги.
Евгений Михайлович проснулся и зябко поёжился. В его квартире было темно и очень холодно. Он знал, что коммунальным службам необходимо экономить тепло, но это мало утешало. «Стоит только отвернуть одеяло, и последнее тепло, окружающее тело, мгновенно растворится в этой холодной темноте», - подумал он. Бессвязные мысли покружили в голове и выдали нечто, несколько напыщенное:
«Так дикий зверь бросается из клетки,
Безумно долго алчущий свободы…
Иль, может быть, какой-то выстрел меткий
Уносит жизнь творения природы?
Мороз по коже
Быстро сон отбросит…
Вставать, о Боже,
Ночью… Кто же просит?»
Поворочавшись с боку на бок, Евгений Михайлович с опаской поглядел на часы. Надо вставать, а то вряд ли что можно успеть перед отъездом в недельную командировку. А успевать надо. Кто же ещё будет успевать в семье Евгения Михайловича? Собственно, была ли у Евгения Михайловича семья, в полном смысле этого слова, он уже и сам не знал.
Скорее, полноценной семьи, скреплённой едиными интересами - ячейки российского общества, у него уже давно не существовало. После смерти жены, прежде дружная семья напоминала детскую игрушку «калейдоскоп», разноцветные стёклышки которой хотя и находятся в границах одного контура, но так и не могут слиться в единую неделимую одноцветную фигуру. Если при этом продолжать аналогию, то получалось следующее.
Осколки стекла, излучавшие серые тона, подходили Евгению Михайловичу, ведь его душа давно уединилась в безликой серости. Правда, в редкие дни получки или семейные праздники эти осколки излучали и другие тона, но это было скорее исключение из правила. Особо его угнетала непредвиденная задержка зарплаты. Хотя, какие там деньги, - горе. Так, себя прокормить, да сыновей обеспечить по мелочам. А сыновья уже совсем становились взрослыми. Младший приближался к возрасту совершеннолетия, а старший, хотя и женился, но в это время бессистемных российских реформ, не мог ещё обходиться без отцовской помощи. Оба высокие, стройные, давно обогнавшие в росте Евгения Михайловича, тем не менее, нуждались в заботе хотя бы одного родителя. Как-то так тогда получилось, что на момент свадьбы старшего сына бабушка невесты готовила документы для переезда на свою историческую родину, в Германию. «А теперь, вот, и сама невестка Евгения Михайловича к бабушке укатила», - сокрушался он, поглядывая на старшего сына. С трудом верилось, что и сын тоже вскоре может оставить его. Иногда, в такие минуты, хаотичные мысли, теснившие его голову, будто бы заполняли какой-то правильный ряд, образуя в голове рифмованную фразу. Эти фразы быстро из его головы выветривались, но некоторые Евгению Михайловичу удавалось записать. Вот и по поводу намечающегося отъезда старшего сына такая фраза сохранилась.
«Отчий дом всегда родной…
Сколько б он – моряк ни плавал,
Бороздя простор морской,
Всё равно по дому плакал.
Там, не дома – всё чужбина…
Всех нас даль конечно манит,
Но обратная картина
Непременно там настанет»
Евгений Михайлович не смог бы объяснить, откуда это у него. Может, с детства, когда отец ставил его на табуретку декламировать перед гостями незатейливые стихи. Послевоенное детство. Небольшой рабочий посёлок, весь утопающий в соснах. Железнодорожная станция посреди этого посёлка. С одной его стороны глубокое озеро с крутым берегом из жёлтого песка. Чуть дальше от станции и от этого озера быстрая речка - Сура. С другой его стороны лесистая гряда невысоких гор. Какое это было прекрасное время для маленького Жени. Редкие «полуторки» и американские «студобеккеры» на проложенной пленными немцами вдоль лесистой гряды трассе. Завораживающий вид окрестностей с высоты местных гор. И абсолютная детская вольница. С тех пор, если не всё, то очень многое поменялось для Евгения Михайловича, а вот уложенные в определённую форму слова и строчки оставались прежними. Может быть, для него в этом и крылась причина любви к рифмованной строке? Но особо рассуждать на эту тему не хотелось, да и не придавал он ей серьёзного значения.
- Надо сварить борщ, - подумал Евгений Михайлович. И правильно так подумал. Борщ – это действительно тот продукт, который не позволяет быть голодным. Конечно, такая еда вряд ли потрясёт воображение гурмана, но уж во всём остальном это то, что нужно двоим, ещё не очень хозяйственным, сыновьям Евгения Михайловича.
- Четырёхлитровой кастрюльки им хватит дня на четыре, - убеждал он сам себя, двигаясь по квартире.
Он положил в кастрюлю большой кусок мясистой мозговой кости, которую местные торговцы мясом называют рулькой, и принялся чистить картошку. Для борща или супа он специально покупал рульку. Во-первых, рульки шли по цене в два раза дешевле, чем филейное мясо. А, во-вторых, из хороших рулек у него получался очень вкусный и сытный борщ. В поисках таких рулек Евгений Михайлович изрядно поднаторел. Вначале он обходил мясные ряды, мельком оглядывая прилавки. Затем делал второй заход, точно самолёт, неудачно выруливший первый раз на посадку. Теперь-то он уже приблизительно знал, где ему следует остановиться. Подойдя к вожделённому объекту, Евгений Михайлович его придирчиво рассматривал, прощупывал кость, смотрел на её срез, угадывая свежесть, а потом, удовлетворившись результатом осмотра, называл свою цену. Его цена, как правило, была несколько ниже запрашиваемой. Вот тут начинался торг. К этому месту уже спешили любопытные, и продавец, рассчитывая, видимо, на продажу им настоящего мяса, а не рульки, из-за которой и торговаться-то неприлично, махал рукой, уступая Евгению Михайловичу его цену. Когда же Евгений Михайлович получал то, что хотел, по невысокой цене, то ощущал себя почти победителем. А человеку, видимо, очень нужны победы, хотя бы и мизерные.
Евгений Михайлович чистил картошку, и какие-то неопределённые мысли крутились в его голове. По чистке картофеля с ним вряд ли могла сравниться даже самая хорошая домохозяйка. Во-первых, для этой цели у Евгения Михайловича был специальный, тщательно заточенный, нож из нержавеющей стали с очень тонким лезвием. Во-вторых, годы армейской службы не прошли для него даром, хотя бы в плане высокой скорости и качества очистки картофеля. Когда Евгений Михайлович чистил картошку, то нож не врезался в её сердцевину, а будто бы скакал по поверхности, снимая лишь тонкую кожицу. Разумеется, после надо было выковыривать глазки. Но и это не отнимало у него много времени. Евгений Михайлович расправлялся с ними буквально несколькими мгновенными движениями ножа.
Этот его профессионализм пришёл из тех, давно ушедших в историю лет. Картофель для солдатской столовой чистили по подразделениям пять раз в месяц, так как в полку было шесть взводов. В такие дни все бойцы его подразделения, свободные от нарядов или дежурства, усаживались перед отбоем в прихожей солдатской столовой вокруг огромного корыта с картофелем. Полковой баянист по совместительству, Володя Дутов, садился несколько поодаль с баяном. Так начиналась эта вахта.
Чистили аккуратно, на совесть, так как все знали: чем больше очисток, тем меньше будет назавтра солдатская порция. Помнится, были и свои чемпионы. Пальму первенства по скорости и тонкости очищаемой картофельной кожуры удерживал Лёха Афанасенко. Вот так, Лёха, а не Лёша звали этого добродушного парня с квадратной спиной и мощными, как у штангиста, руками.
- Где теперь этот Лёха? Как жаль, что так и не удалось встретиться после службы, - думал Евгений Михайлович.
Баянист перебирал лады, находил подходящий мотив и сам начинал петь какую-нибудь забойную песню. А потом подхватывали все, выкладываясь на полную катушку, и, превращая непрестижную работу, в маленький для себя праздник.
- Жалостную, жалостную давай! – хрипел от надрыва Яшка. По документам он был Юрием, но весь взвод звал его Яшкой.
Баянист перестраивался, а потом затягивал:
«Я помню тот Ванинский порт
И вид пароходов угрюмый,
Когда шли по трапу на борт
В холодные, мрачные трюмы…»
Все подхватывали, уставясь затуманенными глазами в картошку. В какой-то степени эта песня была и про них. Все они прошли через этот Ванинский порт. Всех их потом болтало несколько суток в Японском море и почти все тогда лежали вповалку в тесных кубриках, мучаясь тошнотой в своих желудках. А, когда потом оказались уже на берегу, то, будто сцепленные какой-то незримой цепью, держались уже друг за дружку во всём, как братья, давая отпор в полку зарвавшимся дембелям.
Уже после срочной службы Евгений Михайлович заезжал к москвичу Яковлеву Юрию. Но только один раз. В памяти остались метро «Автозаводская», такси и ресторан. А ведь так хотелось просто посидеть, обнявшись друг с другом.
В конце той песни были такие слова: «Я знаю – меня ты не ждёшь и писем моих не читаешь… Встречать ты меня не придёшь, а если придёшь – не узнаешь». Но она ждала, встречала и узнала, а вот он, Евгений, не узнал. Нет, он, конечно, узнал её, как узнают старого знакомого, с удивлением восклицая: «Эх, ты… Сколько лет прошло!». Ему тогда было самому неловко за себя. Неловко не только из-за того, что на нем оставалась солдатская форма и дембельная гимнастёрка-ЧШ (чистошерстяная) – подарок капитана Урюпина, а из-за чего-то гораздо большего. Пойди он за ней тогда, и она бы взяла его за руку, уверенно поведя по жизни. Но что-то мешало ему это сделать. А что? Этого он и сам не знал.
С Леной он познакомился, когда, получив диплом об окончании техникума, приехал по направлению на работу в большой город на Волге. Там, на этой работе, они и встретились. Коллектив, осваивавший механизацию расчёта заработной платы, подобрался молодой, но моложе двадцати лет были только они с Леной. Эта, с виду хрупкая девочка, для материальной поддержки своей семьи сразу после первого курса университета перешла на вечерний факультет и поступила работать на завод в должности инженера-математика. Во всём её облике чувствовалось какое-то особое благородство, а правильные черты лица и открытый взгляд, без хитринки, говорили, что вы имеете дело с человеком высокой морали. Волнуясь, Лена слегка заикалась, и это делало её для окружающих особо трогательной. Может быть, поэтому в коллективе её чаще называли ласково – Леночкой.
В армию Евгения забирали поспешно: чуть ли не стремительно пропускали через смотровые кабинеты врачей, где неизменно ставили штамп «годен», а потом выпроводили из военкомата без паспорта, приказав явиться на другой день с кружкой, ложкой и принадлежностями для умывания. Родители жили далеко и, поэтому среди его провожающих оказалась лишь Лена. Она махала рукой вслед удалявшемуся автобусу с новобранцами и как-то очень трогательно шевелила губами. Потом они переписывались. Все свои письма к ней он неизменно начинал словами «Здравствуй Леночка! У меня всё очень хорошо». Далее, как правило, шли бесконечные фантазии. Переписка была для него отдушиной в привычный мир, а её письма, неизменно приносившие неподдельную радость, он потом ещё много лет хранил в старом родительском комоде.
Почему тогда он от неё уехал, как оказалось, навсегда? Конечно, не хотелось после казармы возвращаться к своей тумбочке в рабочее общежитие, не хотелось быть кому-то обузой. И кто он собственно был в той, дембельной, гимнастёрке? Установщиком ракет «воздух-воздух»? Кому нужны эти установщики на «гражданке»? Или, может, сам хотел, чтобы в его сознании Леночка всегда оставалась бесплотным ангельским существом, каким за прошедшие в армейские годы изваяли её образ его фантазии?
В борщ Евгений Михайлович положил две нечищеные, но хорошо помытые луковицы, три лавровых листа и с дюжину горошин чёрного перца. Так он делал всегда. Свеклу же тер на мелкой тёрке в ситечко, а потом это ситечко обмакивал в кипящем бульоне. Когда бульон приобретал вишнёвый цвет, бледные свекольные выжимки выбрасывал. Борщ по вкусу получался отменным.
Евгений Михайлович посмотрел на цифровые часы, которые сам смастерил лет двадцать назад из отечественных микросхем. Часы уже показывали более семи часов по московскому времени. Корпус часов был из обыкновенной фанеры, оклеенной бумагой коричневого цвета «под дуб», отлакированной затем масляным лаком. В слюдяном окошке корпуса светили оранжевым цветом четыре индикаторные лампы, неустанно перебирая тонкие проволочные цифры. Часы на протяжении всех двадцати лет почти не знали ремонта, а их суточная точность благодаря хорошо подобранному кварцу уступала разве что кремлёвским курантам. Теперь мало кто помнит, что в СССР почти все изделия электроники шли по двойным стандартам. Внешнее различие порой заключалось лишь в одной букве или цифре. Для посвященных в тонкости электроники эта буква многое говорила. Она означала, что данное изделие оборонного назначения, а не массового спроса, что оно прошло все очень и не очень необходимые испытания, что обладает гарантированным запасом по параметрам качества и, следовательно, действительно надёжно. Вот из таких изделий электроники и были сделаны часы Евгения Михайловича.
Быстро начертав сыновьям записку, основной смысл которой состоял в том, что кастрюлю с борщом надо обязательно поставить в холодильник, когда она остынет, и надо разогревать борщ в металлических мисках, но никак не в кастрюле, Евгений Михайлович заспешил на вокзал.
* *
*
Утренний вокзал встретил его суетой пассажиров, прохожих, да гвалтом лоточников:
«Колбаса, колбаска!
Не колбаска, а сказка…»
- Бормотала колбасница с корзинкой какой-то нелегальной колбасы.
«Пирожки огня-ные,
Свежие румяные…
Подходи, налетай,
Пирожки покупай!»
- Визгливым голосом неслось с другой стороны привокзальной площади. А в промежутках между визгливым «огня-ные» слышалось:
«Молоко, сметанка –
Только одна банка…
Пить парное молоко
И полезно, и легко…
Молоко-о-о, молоко-о-о…
- Точно Гиляровского читаешь, - подумал Евгений Михайлович.
- Вот она, машина времени. На сто лет как будто назад отбросило.
Здесь Евгений Михайлович заметил, что на посадку уже подали микроавтобус, который через несколько минут должен был отправиться в тот самый городок №, куда его командировали по служебным делам.
Микроавтобусы на дальнее расстояние – это тоже веяние времени. Ещё несколько лет назад об этом можно было только мечтать. Немногочисленные латвийские «Рафики» кружили только по городу. А ведь езда на большое расстояние на такой машине – экономия бензина. Сколько его надо спалить, чтобы разогнать старую многотонную громадину, типа ЛАЗ или ЛИАЗ, при перевозке десятка полтора пассажиров?
Евгений Михайлович протиснулся в дверь небольшого салона со своим, средних размеров, чемоданом и уселся на первое подвернувшееся свободное место. Сидевшая рядом молодая женщина, извиняясь, подвинула свои вместительные сумки, как бы давая возможность втиснуться с ними рядом чемодану Евгения Михайловича. Водитель ждал – в машине оставалось ещё одно свободное место. Наконец появилась последняя пассажирка.
Это была уже довольно пожилая женщина, как-то небрежно до неопрятности одетая с, будто, помятым лицом, в котором, однако, угадывались прежние интеллигентные черты. Она села сзади Евгения Михайловича, и микроавтобус тронулся с места.
Сбоку от Евгения Михайловича, на сиденьях со спинками, установленными вдоль салона, сидело двое молодых людей. На вид им можно было дать лет по тридцать, хотя один выглядел чуть моложе. У него были румяные щёки и небольшой рот, и глядел он на окружающих какими-то по-рыбьи выпученными маленькими бесцветными глазками. При этом этот маленький рот насмешливо кривился. Его рыжие волосы выглядывали из-под вязаной шапочки и гармонично дополняли полные девичьи щёки с понятливыми выпученными глазками. Второй выглядел чуть старше. Этот как-то сразу стал неприятен Евгению Михайловичу, хотя он никак не мог определить, чем именно. Вот, разве что, лицо этого молодого человека было чересчур плоское и широкое.
- Да мало ли какие лица бывают на свете? – невольно подумал Евгений Михайлович, хотя по своему опыту он знал, что где-то раньше с подобным типом ему уже приходилось встречаться, и та встреча была для него, уж точно, не самой замечательной.
Водитель включил радиоприёмник. Народ в салоне отогрелся и стал осваиваться с новой обстановкой. Кое-кто из соседей уже переговаривался друг с другом. А когда микроавтобус миновал последний пост ГАИ, атмосфера внутри салона и вовсе потеплела.
Вокруг уже начинались поля, которые когда-то были собственностью помещиков, потом врагов советского строя – кулаков, затем колхозно-совхозными, а теперь совсем неизвестно кому принадлежащие. Сиротливые островки жнивья, пробивающиеся из-под тонкого слоя снега, периодически сменялись зарослями пожухлой полыни. Молодые люди, сидевшие по левую руку от Евгения Михайловича, в расслабленно-умиротворённых позах как бы досматривали сладкие утренние сны. Глядя на них, Евгений Михайлович тоже окунулся в полудрёму. Вдруг он содрогнулся всем телом, как от неожиданного удара. Это сзади, почти в самое его ухо, кто-то неожиданно запел. Голос был такой резкий и громкий, что, казалось, машина не выдержит этих децибел и скатится в кювет. Однако водитель ровно нажимал на газ, и машина стремительно мчалась по шоссе, рассекая свежий полевой воздух.
Пассажиры оживились под звуки первого куплета:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Молодые люди, очнувшиеся от дрёмы, посмеивались и осыпали случившееся наваждение комментариями:
- Ну, мать, даёт! А, чё..? С утра поддала и поёт. Пусть поёт, раз ей весело!
Евгений Михайлович оглянулся на голос. Пела та, задержавшаяся при посадке женщина. Он поёжился, как от внезапно налетевшего холодного ветра, а затем принял прежнюю позу, одновременно зафиксировав своё сознание на мысли: «У природы нет плохой погоды…».
Дремавшая до этого рядом с Евгением Михайловичем моложавая дама очнулась и, обернувшись вполоборота, чётко и громко попросила прекратить, как она выразилась, это безобразие.
Солистка, как будто только этого и ждала. Она также резко перестала петь, как и начала, и обрушилась на недовольную даму:
- А что, интересно, не нравится этой мадам? Может, делаю я что-то запрещённое? Может, ей песня такая не по вкусу? Ей, поди, больше по душе современная: «Может, дам, может, дам, чё ты хошь…» Жаль… Но для неё я могу и другую спеть.
- Пойте про себя, - отрезала соседка Евгения Михайловича.
- Да, кто ты такая, чтобы мне диктовать? В стране, между прочим, демократия.
- Я целую ночь провела в поезде, почти не спавши, - послышался миролюбивый ответ. И уже, как бы обратившись к сидевшему рядом Евгению Михайловичу, продолжала негромким голосом:
- Уже третьи сутки еду. Сначала из Москвы в Самару. Там теперь мой сын лежит в госпитале. Он служит в армии, а в госпиталь из-за болезни попал. Вчера вечером я выехала из Самары, а теперь добираюсь до городка №, где у меня мать с моей девятилетней дочерью.
- А муж-то у тебя где, красотка? – нагловато осклабился широколицый молодой человек, вероятно считая, что если до его ушей что-то донеслось, то он имеет полное право вступить в беседу.
- Муж, объелся груш, - парировала соседка и замолчала.
-А как же Вы в Москву-то попали? – нерешительно спросил Евгений Михайлович, боясь показаться таким же бестактным, как широколицый молодой человек.
- Я там работаю, - очень просто ответила женщина.
- Так далеко от семьи?.. И кем же Вы там работаете? – заинтересованно спросил он.
- Работаю в автобусном парке кондуктором. На маршруте автобуса 365. Когда я в Москву приехала, то сразу в автопарк пошла. Оформили меня на работу буквально за один день. Дали общежитие. Москвичи на такую работу не идут: платят мало по московским меркам, а работать приходится порой в две смены. Вот теперь раз в четыре месяца сюда приезжаю. Мне в нашем городке таких денег не заработать.
- И много? – опять поинтересовался Евгений Михайлович.
- Как будешь работать. Я, вот, две смены выдерживаю. Бывает и левый заработок.
Ещё немного подумав, она назвала свою цифру. Это было почти в четыре раза больше его среднемесячного заработка, государственного служащего, имеющего научную степень и звание доцента. Даже одно это сопоставление вызывало уважение к этой сильной женщине.
« Однако, - подумал он, - сколько ей лет? Тридцать пять, или немного больше?.. Общежитие… Тумбочка с кроватью… И семья на куличках…»
Уж кто-кто, а Евгений Михайлович прекрасно представляет жизнь в общежитиях. Правда, всё это его по молодости когда-то коснулось.
Вдруг опять как будто резануло по его барабанным перепонкам. Салон микроавтобуса снова наполнился пронзительным с лёгкой хрипотцой голосом:
- Вот кто-то с горочки спустился…
Наверно, милый мой идёт…
- Давай, давай бабка! – почти взвизгнул рыжий и весь засветился восторгом массовки.
- Она кайф с утра словила. Ей хорошо, - ни к кому не обращаясь, прокомментировал плосколицый,
- Нам-то что?.. Ори во всё горло. Ты нам не мешаешь. Вон, молодой даме спать не даёшь. Она, поди, тоже всю ночь развлекалась, а сейчас ей покемарить хочется.
Поющая, а скорее орущая женщина, нещадно искажала мелодию. И всё это, в совокупности, производило отвратительное впечатление. Вероятно, Евгению Михайловичу повезло со слухом, но в данной ситуации от этого возникло ещё большее неприятие пения.
Он повернулся в пол-оборота и отчётливо произнёс:
- Перестаньте петь! Сейчас выйдете у своего села и пойте сколько угодно.
Пение сразу же прекратилось.
- Уже и заступничка нашла, сука, - послышалось сзади.
- Быстро же эти стервы вздыхателей находят… А ты не клюй, не клюй…
Вероятно, последнее относилось к Евгению Михайловичу.
- Мне самой лет десять назад даже директор готов был ручку целовать… Уж не говорю об остальных мелких тварях… А теперь?.. Ни один падло в упор не видит. Но я про них, про всех всё знаю. И таких говнюх, как эта, я сколько в люди вывела!.. А?.. А теперь я никто!? Никто и ни для кого?! Н-нет, я ещё попою!..
Водитель, казалось, совсем ничего не слышал. Он, будто робот, мерно жал на газ, и машина стремительно неслась в направлении городка №.
У соседки Евгения Михайловича хватило благоразумия не отвечать на грубые выпады в свой адрес. Она лишь негромко сказала, как бы снова обращаясь к своему соседу: «Я в автобусах и не такое слышала».
Вот, с правой стороны показалось довольно большое селение, и всё тот же голос за спиной Евгения Михайловича потребовал:
- Останови, любезный!
Машина затормозила, прижавшись к обочине. Недавняя солистка, протискиваясь через проход, вымолвила напоследок, как выдохнула, ни к кому не обращаясь:
- Вот и я. Здравствуй родина моя.
- Много в ней лесов, полей и рек? – не удержался «рыжий», расплываясь в довольной улыбке.
- Много, - послышалось в ответ вместе со скрипом автомобильной двери. – Вот, только счастья нет.
Машина тронулась. Снова замаячили в окне узкие полосы лесопосадок с облетевшею листвой. Салон микроавтобуса то погружался в дремоту, то пробуждался на очередных остановках. Не доезжая до городка № сошли и «рыжий» с «квадратным». Евгений Михайлович больше не расспрашивал свою соседку. «Случайные попутчики, вот и всё. Сколько в его жизни уже было таких случайных попутчиков…», - думал он.
Наконец показались каменные постройки. Вот и город №.
«День, как птица,
Летит стремительно.
Разные лица…
Не удивительно.
А удивительны:
Утренний шквал
Страсти сомнительной,
Спора накал»
Что-то наподобие этого пронеслось в голове Евгения Михайловича. «Собственно, никакого спора вроде бы и не было», - решил он.
Из микроавтобуса он вышел рядом с гостиницей, которая располагалась в самом центре города. Придерживая несколько секунд дверцу машины открытой, Евгений Михайлович кивнул бывшей соседке по салону, пожелав ей на прощание удачи и терпения. Затем он захлопнул дверцу, и микроавтобус рванулся к автовокзалу.
Евгений Михайлович закурил и стал осматриваться по сторонам. Ему сразу бросилось в глаза, что жизнь в районном центре протекает гораздо медленнее, чем в губернском городе. Улицы здесь казались очень просторными, так как не были запружены транспортом. Рядом с пятиэтажной гостиницей располагалось тоже пятиэтажное здание районной администрации. Сразу за этими зданиями виднелись деревянные заборы и жестяные крыши одноэтажного частного сектора, а напротив остановки микроавтобуса располагалась церковь, огороженная заборчиком из металлических прутьев. Переулочек у церкви представлял собой вход на рынок-толкучку, и был запружен народом. Близкое соседство власти, церкви и торговли выглядело со стороны несколько странным. Но Евгений Михайлович уже повидал много странного в своём отечестве. Ничто вокруг не напоминало, что он когда-то уже бывал в этом небольшом городе. Да и побывал он здесь уже очень давно, но при весьма любопытных обстоятельствах, которые, сколько ни пройдёт ему отпущенного времени, не сотрутся в его памяти.
Тогда казалось: жизнь вот-вот пройдёт…
Лови мгновенье… Торопись скорее…
Но, если наспех выполнишь расчёт –
Судьба асфальта может стать темнее.
Тогда казалось – вот он, главный миг,
И счастье близко, не за косогором…
Ведь рядом девицы желанной лик
Перед твоим уж замутнённым взором.
Тогда казалось: если не она,
То жизнь твоя последний смысл теряет…
В ушах звучит гитарная струна,
И Гименей по струнам ударяет.
Оказавшись после Армии на институтской скамье, Евгений будто бы зажил сначала. Учёба в вузе давалась ему легко и одновременно снимала многие жизненные проблемы. Будучи уже на четвёртом курсе института он в первый раз увидел её, Таню Круглову.
Во время экзаменационной сессии Евгений готовился к экзаменам, как правило, в центральной городской библиотеке, а точнее в её читальном зале. Библиотека располагалась в двух кварталах от студенческого общежития и по сравнению с ленинской комнатой его общаги была достаточно уютным помещением. Здесь, отстояв некоторое время в очереди, можно было получить почти любые книги, а затем расположиться за свободным широким столом и сидеть весь день, вплоть до закрытия, то есть до двадцати двух ноль-ноль. Иногда, как правило, в сессию свободных столов не хватало, и стол приходилось делить с соседом. Однако незнакомый сосед на время сессии был всё-таки лучше постоянно отвлекающего в общаге однокашника.
Когда из-за усталости становилось трудно разбираться в ветвистых формулах, то можно было взять кипу журналов какого-нибудь «Огонька» и бездумно просматривать многочисленные иллюстрации. Даже если народу было много, в читальном зале всё равно была тишина. Даже пришедшие сюда вместе знакомые друг другу люди лишь тихо между собой перешёптывались. Конечно, приходили в основном те, кому хотелось что-то серьёзно изучить или те, кого располагала особая атмосфера мыслительного труда, настраивающая любого пришедшего на рабочий ритм.
Её Евгений увидел за соседним столом. Он постоянно отрывал от книги глаза и поглядывал на неё. Это была не просто красивая девушка. Она вся лучилась какой-то удивительной приятностью. А когда она проходила по читальному залу, то казалось, что проходила вовсе не обыкновенная девушка, а скульптурное изваяние, поражая красивыми точёными формами головы и тела. Порой Евгению казалось, что удивительному по красоте изваянию какого-то великого художника удалось каким-то образом ожить и покинуть Эрмитаж. И вот оно появилось здесь для приобщения студентов к великой европейской культуре.
Даже теперь, по прошествии почти трёх десятков лет, Евгений Михайлович хорошо помнил её волнистые каштановые волосы, матовый глянец кожи лица и удивительную улыбку. Она улыбалась как-то по-особому не только углами губ, но и их центром. При этом создавалось впечатление, что она как бы просит прощения за свою прекрасную улыбку и намекает на её непроизвольность. А под её вязаной кофточкой тогда ему казалось, что спрятана не грудь, а два бутафорских колпачка конусной формы.
Пропялившись несколько часов подряд на это чудо природы, Евгений вышел из библиотеки с сознанием, что день освоения вузовских знаний прошёл для него впустую. Но на следующий день он снова отправился в эту библиотеку, вполне осознавая провальность такой подготовки к экзаменам. Там он сразу заметил её. Она сидела на прежнем месте. Вчерашнее же место Евгения было занято. Оглядевшись по сторонам, он всё же нашёл для себя место, откуда можно было наблюдать за этой, поразившей его накануне девушкой.
В этот раз экзамен он с трудом сдал на четыре балла, хотя на протяжении всего курса тянул на диплом с отличием. Ещё долго после окончания сессии Женя периодически, как бы по инерции, продолжал ходить в тот читальный зал библиотеки. Но там её уже не было видно.
Евгений Михайлович протёр глаза, будто проснувшись. Перед его глазами была площадь городка №, а в голове, как кадры кино, мельтешили другие времена и другие пространства. Почему вот только теперь, в этом городке №, к нему вдруг так остро подступило щемящее чувство тоски по тому прошлому? Да, конечно, он уже понимал, почему всё это именно теперь, в центре почти незнакомого городка, лихорадочно проносится в его мозгу. Всё было очень просто. В те времена родители Тани Кругловой жили, а возможно и сейчас живут, в этом городке №.
- Наверное, вон там, ближе к станции их дом, - вспоминал напряжённо Евгений Михайлович.
- Может, и жизнь не была б столь суровой,
Если бы, если бы, если бы…
Карта треф стала картой бубновой,
В те года на руках у судьбы.
Вместе с непонятно откуда взявшимися стихами, ему на память пришла праздничная демонстрация.
* *
*
Боже мой, как он когда-то не любил эти демонстрации, приуроченные к празднику Октября или к празднику всех трудящихся – Первому маю.
Студентам, да и не только им, как потом узнал Евгений Михайлович, предлагалось ставить роспись, что они обязательно придут на демонстрацию. Назначенные ответственные проверяли присутствующих и заносили уклонившихся в свои чёрные списки. Попадание в такой список означало большую вероятность получить нагоняй или чего-то лишиться. Чего лишиться? Ну, если не стипендии, то месячного профилактория с бесплатным питанием, или, например, экскурсии по линии профкома в другой город. Ну, а уж, если ты, как когда-то Евгений, бессменный староста на своём потоке, то демонстрация становилась неукоснительной обязанностью для такого старосты.
Вместе с тем, праздничные демонстрации разнообразили обычную жизнь, поселяли на какое-то время в сознание дух приподнятости и единения людей независимо от того, верили эти люди речам и плакатам или не очень.
Перед демонстрацией каждой студенческой группе выделяли обязательные транспаранты. Это, как правило, были портреты вождей КПСС, плакаты типа «Слава КПСС», «Мы будем жить при коммунизме» и кумачовые флаги. И вот за все эти атрибуты советской эпохи в вузах отвечали старосты групп. А, если староста не мог найти однокашника, который бы согласился нести транспарант, то должен был нести его сам.
В общем, должность обязывала, и Евгений демонстрировал свою солидарность с начала и до окончания каждой праздничной демонстрации. Ведь после того, как студенческая колонна с криками «Ура!..» прошагает перед памятником Ленину и трибуной местных вождей КПСС, надо было погрузить в машину все транспаранты согласно описи, на которой затем их отправят пылиться на чердаках до следующей демонстрации.
Евгений Михайлович глубоко вздохнул. При этом вздохе в его голове прозвучало:
« Наша жизнь переменчива…
Удивителен мир!
Тот, кто гений был вечером,
Поутру не кумир.
Что вчера ещё вечером
Принималось на бис,
То сегодня, замечено –
Далеко не сюрприз.
Что вчера было ясно всем,
То сегодня эфир
Из сомнительных, вредных тем –
Будоражит весь мир.
- Да, конечно о голове, чуть было совсем не забыл, - подумал он.
Голова, разумеется, болела у многих после тех праздничных демонстраций.
Во-первых, в правилах хорошего тона было поднимать настроение спиртным. Оно ничего, когда в разумной степени. Хотя как её измерить эту разумную степень? К тому же на октябрьских демонстрациях, проходивших, разумеется, в ноябре, довольно прохладно в средней полосе России. А рюмка водки, или лучше две согревали и поднимали «октябрьский» дух. Конечно, всё это непозволительно было делать в праздничной колонне. Но вынужденных остановок колонн, как и подворотен на пути хватало.
Во-вторых, люди в этих праздниках масс ощущали себя не только частицей какого-то большого единения, но даже больше, особенно после выпитого. Да, да – частицей подлинного братства. Того особенного братства, которое может возникнуть лишь на просторе больших улиц и площадей. И неважно было, что там говорят с трибун партийные боссы. Для ликования человеческой души более важным было единое мощное «Ура…», которое несравнимо ни с чем, которое так будоражит и вдохновляет. Правда, не всегда понятно, на что вдохновляет.
Евгений попал в компанию старшекурсников, и после двух рюмок водки до того взбодрился, что предложил приятелю прошвырнуться вдоль соседней колонны педагогического института. В то время это был на девяносто процентов «Институт благородных девиц». Колонна пединститута стояла рядом, и приятели, двигаясь вдоль этой колонны, дарили празднично одетым и радостным девушкам бесконечные приветы и пожелания.
Вдруг Евгений увидел её – ту самую, на которую пялился глазами тогда, в читальном зале центральной библиотеки города. Неожиданно для самого себя он набрался смелости и подошёл к ней вплотную. Потом протянул девушке руку и дотронулся до её руки, а затем, улыбнувшись, сказал: «Привет…». И самым для него удивительным было то, что девушка, дружелюбно улыбаясь, поздоровалась с ним, как со старым знакомым. И эта улица, заполненная народом с разноцветными шарами, красными флагами и шаблонными транспарантами, показалась ему сказочным карнавальным залом, в котором только и могут сбываться сказочные надежды и мечты.
Потом они уже не расставались всю демонстрацию, смеясь над тем, что один чудак из читального зала так на неё «запал», но от робости не посмел познакомиться с ней. А она так долго и упорно делала вид, что ничего не замечает, и не заметила.
«Всегда, наверно, было так и будет
От Назарета древних до сейчас…
Находят так любовь не люди –
А души, встретив профиль иль анфас.
Быть может, есть такое биополе
Для душ людских, имеющих родство?
А, может быть, всё это поневоле,
А, может быть, всё это колдовство?»
Теперь Евгений Михайлович не может точно сказать, тогда или уже в процессе написания и осмысливания тех далёких дней возникли в его голове эти строчки. Но вернёмся к октябрьской демонстрации.
Вот тогда-то Евгений узнал, что девушку зовут Таня, что ей только восемнадцать лет и, что она учится на втором курсе физмата. Всё в ней тогда было замечательно: и тёмное хорошо скроенное драповое пальто, ладно сидевшее на её стройной фигуре, и какая-то удивительная непринуждённость в общении, и непередаваемая словами улыбка. Евгению ничего не оставалось, как воспарить на седьмое небо. Лишь одно его в то время тревожило – она была на целых восемь лет его моложе. «Боже мой, целых восемь лет…», - размышлял он. Хотя внешне она уже совершенно оформилась в статную красивую девушку, а её высокая упругая грудь сводила с ума лишь от одного случайного прикосновения. Евгению показалось, что он снова влип в нелепую ситуацию. Как же так получилось, что он на столько лет от неё отдалился и, что он делал в её годы? И снова в его памяти возникал пересыльный пункт, плацкартный вагон, в котором такие же, как он, подстриженные наголо ребята лежали в купе вагона армейского эшелона даже на самых верхних полках. А дальше бесконечные от станции до станции сибирские перегоны и долгая армейская служба в почти безлюдных местах. Конечно, он не просто так, по дурости, потерял часть времени из своей жизни. Ведь не сидел же те три года на нарах за колючей проволокой, хлебая тюремную баланду, а честно, как гражданин своей огромной страны, выполнял армейский долг. А нары? Ну да, были в караулках и нары, но в казармах довольно приличные двухъярусные кровати, заправленные по стрелке прямоугольником, а баланда солдатская - не чета тюремной. Ближе к третьему году службы и мясо в ней попадалось, да и масла десятиграммовый кусочек нельзя снимать со счетов. «Долг армейский – долг почётный», - приходили на ум заученные фразы. Почётно было ходить в караул, бегать по тревоге, спасаясь от вероятного противника. Почётно было за сорок секунд накручивать на ноги портянки и влезать в кирзовые сапоги, а затем пулей влетать в строй по команде: «Подъём – строиться!..».
Поступив сразу после армии на дневное отделение вуза, Евгений рассчитывал некоторое время оглядеться. Затем, в процессе учёбы, подыскать приличную работу, и только потом перевестись с дневного отделения вуза на вечерний или заочный факультет. Благо, по тем временам хватало и начальников средней руки, и даже крупных руководителей, имевших такое же, как у него до-вузовское, лишь среднетехническое образование. А примером подобной жизненной коллизии оставалась для него его бывшая подруга, Леночка. До сих пор в памяти Евгения её замечательные письма, которые скрашивали его серую армейскую дальневосточную жизнь. Но переписка с Леной давно оборвалась, а он так и застрял в студентах на выбранном первоначально дневном факультете. Там у него было место в студенческой общаге, летними каникулами удавалось прилично зарабатывать в строительных отрядах, да и сама учёба, общение с научной элитой ему нравились. В общем, от хорошего - хорошего не ищут.
В его группе было пять девушек и двадцать парней. Не так много девчонок шло на сложные инженерные специальности. Впрочем, на факультете девушек хватало. Ему бы, в то время, больше подошла выпускница собственного вуза. Но судьба по-своему карты тасует.
В голове Евгения Михайловича снова будто бы прозвучало:
Вот так, порой, судьба-злодейка
Нам призрачный подарит час.
Раскинет сети чародейка,
Потом возьмёт его у нас.
Себя, так что ли, позабавит,
Своё могущество прославит?..
Затем метелью закружит,
Накручивая куражи.
С Таней Евгению было легко, весело и просто. В ней было всё, о чём только могут мечтать парни жениховского возраста. А она вроде бы не замечала никакой разницы в возрасте между ними. Может быть потому, что Евгений имел спортивную выправку, так как занимался в гимнастической секции, а зимой периодически совершал десятикилометровые лыжные пробежки. Но, может быть, общие на то время студенческие интересы стирали границы возрастов. Мог ли теперь Евгений Михайлович ответить на это? Он даже теперь прекрасно помнил, что в тот раз, на октябрьской демонстрации, они прошли в колонне демонстрантов до самого конца.
Когда колонна студентов подошла к центральной площади города, то из мегафона, нависшего своим рупором над головами демонстрантов, раздалось: «Ура советской молодёжи!», «Да здравствует…!». И Евгений с Таней в этом огромном хоре нестройных голосов подхватили: «Ура…!», «Да здравствует…!». Они смеялись, глядя друг на друга, и пьянели от всеобщего восторга и от собственного счастья. Им было, по большому счёту, наплевать, кому там «Ура…!» и кто там «Да здравствует…!». Кажется, в те минуты в душе Евгения эхом разносилось: «Ура счастью!», «Да здравствует любовь!».
Возбуждённые накрывшим их ликованием, они вышли с площади, держась за руки, и долго протискивались между растекающимися по прилежащим улицам демонстрантами. Потом, немного поколебавшись, Евгений предложил Тане пойти к нему в студенческое общежитие. А куда ещё мог пригласить бедный студент, хотя бы и великовозрастный?
К его умилению и удивлению Таня, ни минуты не колеблясь, согласилась. Она лишь посмотрела ему прямо в глаза своими по-детски широко открытыми прекрасными глазами и ответила: «Ладно, пошли. Но обещай, что ты проводишь меня вечером на вокзал».
Что из себя представляло общежитие тех лет, прозываемое «общагой», в том числе студенческое, надо описывать отдельно. Про эти «общаги» много написано авторами, как советской, так и теперешней эпохи. И каждый переносил на бумагу свой индивидуальный опыт, и каждый при этом находил что-то своё, лишь одному ему известное и знакомое.