Чечилия

Глава 1. Римский карнавал.

     Я открыл глаза, и первое, что увидел, была надутая ветром, как парус прозрачная белая штора. В приоткрытое окно ворвались солнечные лучи, и золотая пыль купалась в их свете. Где-то далеко звонили колокола, напоминая, что сегодня праздник «Второй день римского карнавала!»  - Вспомнил я и, набросив маску, покинул гостиницу.
   Стояло чудесное утро. Город словно приходил в себя после вчерашнего веселья – повсюду валялись цветы и хлопушки. Я поднял одну уцелевшую розу – красную и вдел её в петлицу.
  Кругом  -  на форуме у Колизея, у фонтана Треви, даже, на площади Святого Петра, царила тишина, а солнце окрашивало серые после сна дома в золото.
   - Доброе утро! И куда направляется мистер Икс? -  голос этот раздался так неожиданно, что я немного оторопел, но, обернувшись, рассмеялся про себя, увидев, что это Пападжино Теколини, мой приятель. Мы обменялись приветствиями, потом я  спросил:
   - Ну и куда ты собрался идти в таком виде?
   - Известно куда – на карнавал! – оскорблено подняв нос, ответил Пападжино,  и, если бы он был птицей, можно было сказать, что он распушил пёрышки. В самом деле, причудливый костюм так подчёркивал его необычную внешность, что нельзя было не улыбнуться.
   Пападжино был невелик ростом, худ и смугл, а туфли с загнутыми кверху носами казались несообразно большими по сравнению с тонкими, кривоватыми ножками, некрасивость которых подчёркивалась штанами-тыквами, какие можно увидеть на картинах Тинторетто и Тициана. Расшитый блёстками короткий глазетовый камзол так сверкал под нежным солнцем, что больно смотреть.                Огромный чёрный плащ, побитый красным атласом, подметал пыль. На чёрных кудрях кое-как сидел большой бархатный берет с поникшими оранжевыми перьями. Он был велик и каждую секунду грозился упасть.
   Пападжино поправлял его, и по лучащемуся лицу было видно. Что на карнавале приятель собрался кутить и веселиться от всей души. Его колючие тёмно-коричневые глаза немного косили, поэтому на тонкой шее болтался неразлучный лорнет. Всегда саркастические губы кривились в улыбке, потому что характер у Пападжино был очень ядовит, и ко всякому веселью он относился с иронией, но не сегодня.
Сегодня он был счастлив как Черентола, собравшаяся на бал.
   - Доменико, твой нос красен, как помидор, - сказал Пападжино, когда мы двинулись в путь. Отведи меня в ту таверну, где угостил его.
   - Непременно, ответил я, но, сначала, давай зайдём к старому маэстро, мне нужно взглянуть, как у нег идут дела с певцами, которые будут выступать во время карнавала.
   Пападжино пожал плечами, состроив кислую мину, и мы пошли к синьору Точенини, тому самому маэстро.
  Когда мы поднимались к нему, то заслышали какую-то перебранку. Пападжино побежал наверх – он был любитель скандалов.
 Мы прильнули к замочной скважине, поняв, что сейчас лучше не входить.
   Маэстро репетировал с огромным певцом похожим на медведя. Этот уже весь взмок от напряжения, пот выступил на его красном лице. Синоьор Точенини, маленький, бледный старичок с белыми волосами, так и прыгал на стуле перед роялем, и пальцы сновали по клавишам так быстро, что кружилась голова. Маленький инструмент грохотал, звенел, ревел, и тенор тщетно старался его перекричать. Наконец маэстро захлопнул крышку.
   - Вы так и не можете понять, что мне нужно! Ритм, ритм, ритм! Вы должны не лопотать, словно это скороговорка, а петь!  Петь, а не кричать! Ещё раз! – Точинини откинул крышку, но певец прохрипел:
   - Довольно. Я не могу пересилить ваш рояль.   
– Конечно! – вспыхнул маэстро. – Когда виноват певец всё можно свалить на аккомпаниатора!Идите!
   - Недовольный певец едва не расшиб нам лбы, но когда топот его ног по лестнице затих, мы осторожно вошли. Точенини бросился ко мне:
   - Синьор Доменико! – воскликнул он. – Вся надежда на вас одного! Добудьте кого-нибудь, кто бы мог выступить! Это же ужасно! Последний певец отказался! Прошу, найдите певца…
   - Будьте спокойны. Сегодня же здесь раздастся пение.

   -Благодарю вас! – прошептал маэстро и прикрыл за нами дверь. 
  - Что ты наделал?! – зашипел Пападжино, когда мы оказались на улице. – Теперь нам нужно искать такого человека, а я собирался веселиться! Так что я пошёл! – Он поправил берет и, путаясь в плаще, зашагал вперёд.
   - Милый мой, - я догнал его, - в Италии люди рождены для того чтобы петь, и я тебя уверяю, - мы найдём певца в два счёта!
   Пападжино остановился. Немного подумал и сказал:
   - Если мы его найдём, то я угощаю! А если - нет – то платишь ты.
   Я оглянулся и увидел рядом остерию «Фигаро».
   - Хорошо!
   А гулянье разошлось вовсю. Я успел потерять в толпе Пападжино и снова найти его.
   - Я потерял берет , - заявил он. – Но, какая-то девушка увенчала меня лавровыми листьями.
   Повернись, - попросил я, и,  Пападжино встал в профиль.
   - Ты стал похож на Данте. Такое же страшилище, - сказал я.
   -Спасибо! – Он зачем-то приставил к глазам лорнет, и, встав на цыпочки, глядел куда-то.
   - Что ты там выискиваешь? – удивился я
   - А ты разве ничего не слышишь?
   Я прислушался и стал смотреть туда же, куда Пападжино.
   На площади был сооружён большой помост – там расположились музыканты, и среди них стояла женщина и пела. Но толпа шумела, и до меня долетали только отдельные ноты. Мы кое-как протиснулись сквозь гуляющих, и очутились в первом ряду.
   - Теперь слышишь? – тихо, но ехидно шепнул Пападжино. – Это ведь то, что пел тот медведь у Точенини.
   - Да, - сказал я, потому что наконец, расслышал слова:
        - Завязалась тарантелла,
           Всё идёт живей, живей,
           Обуяла тарантелла
           Всех отвагою своей…
           Эй, простору! Шибче, скрипки!   
           Юность мчится! С ней цветы,
           Беззаботные улыбки,
           Беззаботные мечты!
    Голос певицы не был силён, но в нём чувствовалось что-то тёплое, мягкое, несмотря на задор, с каким она пела. Тембр этот нравился мне всё больше и больше. Я глядел на певицу. Наслаждался необычным голосом, а Пападжино жадно изучал её сквозь лорнет.
   Что же, она хороша!? – спросил я, желая его поддеть.
   - Она в маске. Я ничего не вижу, - недовольно ответил он и погрузился в её созерцание.
   - Я думаю, что надо познакомиться с ней, - сказал я, когда музыка затихла. А люди ушли от помоста. – Спою с ней последний куплет.
   -Иди! – пофасонничал Пападжино. – Да сопутствует тебе удача!
   Тогда я крикнул:
   - Восхитительный голос! Хотел бы я спеть с вами последний куплет!
   Она позволила, и мы спели вместе:
         Нина, Нина, тарантелла!
         Старый Чьеко уж идёт!
         Вон уж скрипка загудела,
          В круг становится народ!

   Голос у меня был сильный и грубый, и её я почти не слышал, но в умении брать высокие ноты, ей, как  мне показалось, не было равных.

   - Хотите выпить со мной вина, синьорина? – спросил я, когда мы спустились – Такое выступление надо отметить!
   Она согласилась, и когда мы все шли в «Фигаро», я заметил, что Пападжино хмуро молчит.
   - Неужели я выиграл? – удивился я.
   -Можно подумать, что твои уши были заткнуты ватой! Я никогда не слышал подобного голоса! Точенини сделает её великой!
   Я согласился, хотя одной песни было недостаточно, чтобы судить об этом.
   В «Фигаро» оказалось мало народу. Пападжино заказал большую фьяску красного вина, и сразу начал пить.  А я глядел на певицу, которая робко оглядывала нас из прорезей маски. Это молчание могло длиться целую вечность, но разгорячённый вином, Пападжино нас спас:
   - Всё хорошо! – сказал он. – Но, не хватает музыки, может вы синьора, что-нибудь споёте?
   Она не ответила, но запела, глядя в окно:
  - Дай мне слезами выплакать горе…
   Я был ошеломлён, узнав арию  Альмирены из оперы «Ринальдо» Генделя. «Откуда она её знает?» - подумал я, и стал слушать.
   Её голос оказался глубоким и бархатистым. И низкие и высокие ноты были одинаково округлы, словно наполнены водой. Даже то, как она произносила слова, придавало музыке особое звучание. Один раз, услышав этот голос, его уже никогда нельзя забыть.
   Между тем все посетители «Фигаро» столпились вокруг нас и слушали. Затаив дыхание. Пападжино отставил вино в сторону и превратился в слух. Казалось, всё вокруг исчезло, и только мы с певицей плыли по бездонной чёрной вселенной, в глубине которой рождались звёзды, а волшебный голос устремлялся к ним.
   Какие крики восторга, какие овации поднялись. Когда она закончила! Цветы и конфеты посыпались на нас как из рога изобилия, кто-то даже взорвал хлопушку. А она  не понимала, что это предназначалось ей одной.
Тогда я вытащил из петлицы красную розу и протянул ей.
   - Ты не хотела бы стать певицей? - спросил Пападжино и выступать в театре?
   - Очень, - тихо ответила она, вертя розу…
   - Тогда пойдём, – сказал Пападжино и выволок нас на улицу.
По дороге я спрсил, как её имя.
   - Чечилия, - ответила она, - бросив на меня быстрый взгляд, и показалось, что глаза её потемнели.
   - Чечилия, - повторил я вполголоса, - покровительница музыки…
    Между тем, мы уже пришли к дому Поченини.
   - Маэстро, - крикнул Пападжино, мы привели певицу!

   Старик оказался не в духе, но всё же сказал:
   - Я вас послушаю. Только снимите маску.
    Чечилия сняла маску, и трудно описать какие чувства я испытал, когда увидел её лицо – разочарование, недовольство, но вместе с тем и некоторое восхищение.
   Гладкая смуглая кожа, упругие розовые губы. Лёгкие каштановые кудри обрамляли её резко очерченный четырёхугольный лоб. Нос у неё был велик, некрасив, но глаза! Какие чудные тёмно-карие, почти чёрные, посаженные очень близко, они вытягивались, чуть ли не до висков, и взгляд этот в одно мгновение ожёг моё сердце. Я молчал…
   - Спой «Тарантеллу», - сказал Пападжино.
   Она ни с того, ни с чего, страшно взволновалась, но от этого исполнение только выиграло:
   - Ведь это то, о чём я мечтал и не мог ни от кого добиться. Я буду давать вам уроки, синьорина…
   - Чечилия, - подсказала она.
   - Вам, неспроста дали это имя, - улыбнулся Точенини. И тут я неожиданно для самого себя сказал:
  - Я буду платить за эти уроки.

     Чечилия вспыхнула, Пападжино зафыркал, закрыв лицо плащом,  а маэстро, улыбнувшись, покачал головой.
   - Вы. Наверное, будете ещё веселиться? - спросил он, обращаясь неизвестно к кому. -  А то я хотел бы позаниматься с Вами, синьорина Чечилия.
   - Останусь, ответила она, - мне хочется петь.
   Я пойду на площадь Шишки! – крикнул Пападжино и скрылся, подняв взмахом плаща облако золотой пыли.
   - Подожди! – опомнился я и побежал за ним. Чечилия осталась с маэстро.
   Мы с Пападжино кутили, пили вино, пели, танцевали и шумели до самого вечера. Но когда небо стало тёмно-синего цвета, а силуэты зданий и деревьев казались тонкими плоскими абрисами, я сказал:
   -Не знаю, как тебе, но мне хочется побыть одному.
   Пападжино хитро улыбнулся и ответил:

   -Доменико, я всё понимаю! В такой вечер гораздо приятнее гулять с любимой девушкой, а не с шумным приятелем. И подумать только, с чего  ты мог стать мечтателем? Неужели тебя очаровала эта носатенькая барышня?
   Я вспыхнул и побежал по пустынной улице, а Пападжино заливисто хохотал мне вдогонку.

«Боже мой, он ведь всё понял! Неужели я люблю?»

   Наконец, я оказался на той улице, где стоит часовня с «Моисеем» Микельанджело.  Я взбежал на верхнюю ступеньку лестницы ведущей к часовне, сел на холодный камень и запел от переполнявших меня чувств.
   Удивительно верно сказал Стендаль, что «охваченный страстью итальянец, проводя какие-то часы в молчаливой задумчивости, в то время как страсть в нём разгорается всё сильнее и сильнее, начинает потом незаметно для себя вполголоса напевать какую-нибудь арию Россини.  Среди знакомых ему арий он выбирает именно ту, которая в той или иной мере соответствует его душевному состоянию; вскоре он уже больше не напевает, а поёт громко и придаёт этой арии то особое выражение, которое отвечает характеру его собственной страсти. Слыша это эхо своей души, он успокаивается;  песня его напоминает зеркало,  в которое он глядится;  душа его возмущалась судьбой, она вся была исполнена гнева, теперь же в ней появляется жалость к самой себе».
   Что я мог ещё добавить к этим словам?
Я пел все известные мне пылкие арии, и моя любовь разливалась в них бурным потоком неуловимой страсти. Рвалась наружу. Пение моё становится всё более увлеченное…. Между тем взошла луна, и лицо Чечилии встало перед глазами. Я смолк, спустился с лестницы и медленно направился к гостинице. Голова гудела, и словно выросли крылья. Звёзды кружились перед глазами. «Чечилия, Чечилия»… -  шептал я.
   Почти бесчувственный от любви, я упал на кровать. Лунный свет голубым пятном лежал на одеяле.

Глава 2.
Вечер над рекой
Спустя несколько дней Пападжино пригласил меня в театр, но я наговорил ему в три короба что-то о карновальных певцах, и отправился к синьору Точенини.
Бесполезно скрывать, что я хотел найти у него Чечилию, и надежда эта оправдалась – она стояла у фортепиано и пела. Я прислонился к дверному косяку и невольно погрузился в музыку. С того времени, как я впервые увидел Чечилию, её голос стал звонче и сильнее, но нисколько не утратил необычного тембра. А на Точенини не осталось и тени его прежней угрюмости – весёлый, счастливый, он выглядел лет на двадцать моложе.
Окончив играть, он повернулся к двери и заметил меня.
   -А, синьор Доменико! Благодаря вам все скоро услышат самую замечательную певицу во всей Италии!
Чечилия зарделась и бросила  на меня пылкий взгляд.
   - Это не моя заслуга,- усмехнулся я, - а заслуга Чечилии.
   - Она делает большие успехи,  согласился Точини с улыбкой
   - Право, не стоит меня так хвалить, - покраснела как роза Чечилия.
   Тогда я подошёл к маэстро и спросил, могу ли после урока похитить Чечилию на вечер.
 Пожалуйста, - ответила девушка.
   Я дожидался её на улице, а когда она вышла, уже спустились мягкие сумерки.
Погруженные в молчание, мы  медленно гуляли по тихим улицам, до которых не долетал шум карнавала. Я украдкой глядел на Чечилию, которая была чудо как хороша в простом наряде – белом платье и окутавшей тело и голову красной шали. НО вот мы уже стояли на мосту через Тибр, с которого открывался прекрасный вид: изумрудно-серая река под жемчужно-серым, розоватым у горизонта небом, и в его высоте сияла нежно-золотистая луна. Такой вечер был создан для любви.
   Чечилия задумчиво смотрела на луну, а я вертел в руках трость и думал: «Люблю тебя, но говорить ли тебе об этом? Примешь ли ты мою любовь?  Не убежишь?»
   - Чечилия, - шепнул я. Она повернулась, придерживая шаль на груди, и доверчиво глядя на меня.
   - Чечилия… - голос не повиновался мне. – Я люблю тебя…
   Она удивлённо подняла брови, потом хихикнула и убежала.
   А я, остолбенев, стоял на мосту и глядел ей вслед.


 Глава 2. Неаполь               
Я не мог примириться с мыслью, что Чечилия меня не любила.
«Глупец, - думал я, - Она ещё слишком молода и не понимает любви».
Но, эта мысль нисколько не утешала меня. Я продолжал любить Чечилию, но она, завидев меня, смеялась и убегала. Синьор Точенини хмурился и качал головой, и Пападжино без конца язвил надо мной. Тогда я не выдержал и уехал в Неаполь.
Но весёлый город не отвлёк меня от тоски по Чечилии. Я жил затворником в гостинице, никуда не ходил, но однажды, под окном запела шарманка. Поначалу я рассердился на шарманщика, нарушившего моё одиночество, потом я прислушался и узнал увертюру к россиниевскому «Отелло» Это было одно из любимых мной сочинений. Я растворил окно и стал слушать.
   Музыка милая, тёплая, беспечная, - кружилась, поднимаясь к небу. Она словно звала куда-то, порхала, как шаловливая птичка…
«Вернись к Чечилии - словно говорила она. – Ты обретёшь любовь, она тебя любит!»
Эти слова звучали всё настойчивей.
«Решено, - подумал я. -  Найду Чечилию, чего бы это не стоило, и опять всё скажу ей»!
   Не дослушав музыку, я выбежал на улицу. Ноги сами повели меня к театру Сан-Карло. Образ Чечилии стоял перед глазами, я не видел, куда шёл. Меня вела - сама любовь!
   Вдруг у самого театра я столкнулся человеком, облик которого показался мне знакомым.
   - Пападжино?
   - Доменико!
   После короткого приветствия я спросил у Пападжино, как он оказался в Неаполе.
   - Я-то оказался, а ты почему сюда приехал?
   Я решил промолчать, зная, что приятель всё равно поднимет меня на смех.
    Нет! Но, только подумать, что с тобой сделала эта Чечилия! – вдруг сказал Пападжино. – А то с чего бы ты впал в меланхолию и уехал искать уединения?!
   - Не продолжай, - взмолился я.
   Пападжино смолк на секунду, а потом, понизив голос, произнёс:   - Если говорить правду, зачем я приехал в Неаполь, то сегодня вечером, наша милая Чечилия, будет исполнять главную партию в «Осаде Коринфа»!
   - Да быть этого не может! – отшатнулся я. – Это твоя злобная шутка!
   - Я говорю чистую правду, - таким же голосом сказал Пападжино, - нарочно взял  два билета…
   Все мысли у меня перепутались."Как, Чечилия, простая девушка, спустя всего несколько месяцев, смогла стать певицей, петь главные партии и ездить по всей Италии? Это положительно невозможно. Опять дурачит меня». Я схватился за голову и фальшиво спел из «Итальянки в Алжире»:
                -  В моей голове 
                Будто пушка стреляет: бум… бум...
                Я, как ворона, потеряв перья,
                Каркает: «Кар – кар»…
    Пападжино захохотал, потом мягко взял меня за руку и сказал:
   - Доменико, я понимаю, что твои мысли закружились в бешеной тарантелле, так что, думаю, тебе было бы неплохо пропустить стаканчик – другой.
   - Вино не выгонит из моей головы мыслей о возлюбленной, - ответил я, но Пападжино уже тащил меня в остерию.
   Но от вина мне стало только хуже.
Пападжино безуспешно пытался меня развлечь. Целый день мы ходили по городу, но незадолго до театра я остановился у цветочницы, продававшей розы и спросил у Пападжино:
   - Как ты думаешь, Чечилия ещё помнит меня?
   Он вяло пожал плечами, а я купил несколько роз. Тогда мы отправились в театр. А там все только и говорили, что «об одной юной, но уже известной певице, которую природа наградила голосом интересного тембра».
   Когда мы заняли свои места в  ложе, Пападжино вдруг приставил к глазам лорнет и принялся нервно вертеться и оглядывать другие ложи.
   - Что ты там потерял? – не выдержал я.
   Но тут в ложу напротив вошла девушка в розовом. «Розина»! – вскрикнул Пападжино, и, как ошпаренный, бросился вон из ложи.
   - Теперь с тобой всё понятно, - прошептал я ему вслед, - ты влюбился, и как Альмавива, готов следовать за возлюбленной хоть на край света.
Спустя несколько минут я увидел Пападжино в одной ложе с девушкой в розовом. Он украдкой целовал у неё руки, а она бросала на него пылкие взгляды. Когда же появился дерижёр, Пападжино задернул занавеску в ложе. «Счастливец, - с горечью и завистью подумал я, - он любим»!
   Но тут загремела увертюра, и я стал думать о Чечилии.
   Никогда я не  е был так нетерпелив, как сегодня. Мне казалось, что музыканты нарочно играют как можно медленнее – а  я сидел как на иголках и ждал выхода Чечилии. Опера казалась страшно монотонной. «Нельзя ли чуть быстрее», - думал я, злясь на певцов, которые тянули бесконечные дуэты и арии . Я не обращал внимания на то, что происходило на сцене. Меня бросало то в жар, то в холод. Сердце готово было выпрыгнуть из груди… 
   И вдруг на сцене появилась Анна, дочь венецианского посла.
 То была Чечилия!
   Я узнал бы этот голос из тысячи…  Это она.
   Я попросил у соседа бинокль и стал смотреть на Чечилию.  Причудливый костюм расшитый серебром, как нельзя более шёл к ней.
Мне показалось, что она постарела, - но нет, то всего-навсего был свет бутафорской луны.
   - Её голос, полный страдания и глубокой любви, то опускался, то поднимался, плавно вибрируя, но не ко мне была обращена эта горестная песня. Чечилия, - думал я, - ты меня не видишь, но я здесь, я смотрю на тебя, я люблю тебя!  Её глаза были устремлены куда-то, они, то широко распахивались, то потуплялись.
«Она увидела меня!» - подумал я.
   Когда театр взорвался овацией, я хлопал громче всех, я даже встал.  И так долго все восторгались и хлопали, что – о, небо,  - она повторила  эту божественную арию ещё раз!
Я был так взволнован, что едва дослушал оперу. Но, когда певцы вышли кланяться, я не выдержал и во весь голос крикнул:
- Чечилия!
   Она вздрогнула, её брови сдвинулись, но на мгновение. Она услышала.
   Я вышел на улицу и стал поджидать Чечилию. Кровь так кипела, что розы повесили головки.
   Но вот, наконец, с заднего входа вышла Чечилия, и её сопровождал какой-то молоденький щёголь. Я был взбешён.
   Чечилия с ним простилась, а он ещё долго целовал ей руки. Со мной творилось что-то страшное. Она бы равнодушно прошла мимо меня, но я остановил её.
   Увидев меня, она отшатнулась, но я протянул ей букет со словами:
   - Чечилия прими эти цветы. Я найду тебя, где бы ты ни была.
   - Не нужны мне твои розы. С презрением сказала она и  швырнула цветы прямо в грязь.
   - Чечилия! – крикнул я, но она уже удалилась.
Всё было кончено.

 Глава 4 Болонья.

      Прошло много лет. Я  из был хозяина кафе стал директором театра. Пападжино обрёл счастье с Розиной, той самой «девушкой в розовом» из театра Сан-Карло.
   Чечилия?  Я не позабыл её, но она исчезла, и я больше не видел любимой. Изредка мне приходилось встречать её имя в газетах и на афишах…  И эта ниточка оборвалась – я уж давно ничего не слышал о Чечилии.  Тогда я стал думать, что же могло случиться? Погубила ли её зависть? Бросил ли богатый любовник? Попалась ли на пути могущественная примадонна? Или все просто посчитали, что её голос уже не в моде? Я терялся в догадках и всё чаще, вечерами, оставаясь в одиночестве, до мелочей вспоминал те прекрасные дни римского карнавала, когда я увидел Чечилию.
   Думал я о ней всё чаще, и любовь разгоралась от этого всё сильнее, и наконец, бросился искать её. Я объехал все итальянские театры, а на мои вопросы директора сначала хмурили лбы, пожимали плечами, потом говорили, что да, была такая синьора Чечилия, выступала здесь, а где она сейчас неизвестно.
   Но вот я прибыл в Болонью, и мне сразу указали на виллу Чечилии. Тот же человек сказал, что Чечилия уже долго живёт в Болонье, уединившись ото всех. Я не раздумывал ни секунды и подошёл к чугунной ограде.  Ворота оказались заперты, но любовь оказалась сильнее великих преград. Я с трудом пролез между непоколебимыми чугунными прутьями, подошёл к маленькому дому… Странно, но неловкость сковала меня…
   Дверь не была заперта, я вошёл. В доме царила тишина, словно здесь никто не жил. По углам лежала скучная серая пыль, и во всех комнатах не было ни одного человека.
   В последней комнате, тёмной, большой и унылой, стояла широкая разобранная кровать и на ней лежала Чечилия – больная, прежде времени постаревшая.
 Постарался бесшумно приблизиться и тихо её окликнул.
   - Это ты! – глухо прошептала она, с гримасой отвращения, - уходи, прошу тебя… 
   Я не слушал её, опустился на одно колено перед кроватью и заключил Чечилию в объятия. Она пыталась оттолкнуть меня, но была слишком слаба.
   - Не будь такой жестокой, - тихо прошептал я, - после того, что я искал тебя так долго…  Я объехал всю Италию…  Моя любовь не угасла.
   Изнемогшая, она положила голову мне на плечо, а я гладил её чудесные волосы.
   Я понимал, что противен ей, что она никогда не любила и не полюбит меня, но разве я хотел отказаться от последнего шанса?
   - Не отвергай меня, ведь я единственный, кто любит тебя всей душой!   
   Доменико, - прошептала она, почему ты не уходишь, ведь я тебя не люблю!
   Её кожа вдруг похолодела, побледнело лицо… 
      -Неужели она умирает?! – испугался я, как вдруг Чечилия тихо запела:
                - Вновь увидишь меня,
                Вновь увижу тебя,
                Сверкнёшь ты яркой звездой,
                Сверкнёшь ты яркой звездой!
   Она упала на подушку, становясь всё бледнее с каждой секундой, и тогда я лихорадочно прижал её к груди, впился в холодные губы и поцеловал бесконечно долгим, самым пылким поцелуем, желая вдохнуть в неё жизнь. Я целовал её со всей страстью, с какой только мог, всё крепче прижимая к себе Чечилию – пусть смерть не решиться забрать у меня самое дорогое на свете… 
   - Что ты делаешь? – прошептала она, и это были её последние слова.
Холодный ветер овеял нас, и я остался в пустом доме один с мёртвой любовью на руках.

                Заключение

   Я недолго стоял над могилой Чечилии, где-то вдалеке шумел вечно радостный город.
   Я похоронил Чечилию в Неаполе, чтобы она была ближе к тому месту, где я впервые увидел её на сцене.
   Опустившись на колени, я погладил грубый гранит, желая передать душе Чечилии  неизлитую любовь. Но, вскоре я поднялся и ушел из этого мрачного места.
   Берег Неаполитанского залива был столь прекрасен, что забылись все печальные мысли.  Я вспомнил стихи Джузеппе Пачиже, который в «Изабелле» - поэме о несчастной любви  русского путешественника к итальянской певице, описал открывшийся мне вид:
          Вдали темнел Везувий
          Казалось, дым молочно-синий
          Стелился над горами
          И над морем.
И ещё:
         Она жила в одном
         Из тех домов,
        Что розово-сиреневым каскадом
        Спускались  к голубой воде.

   Да, Чечилия меня не любила, но теперь я уже не страдал. Я был молод, полон желаний, а впереди открывалась жизнь – такая прекрасная!
         Шумело тихо  море,
         Зелёные катились волны.

   Да будет душа твоя безмятежна на небе,
  о, возлюбленная Чечилия!




Конец