Пусть не спешат пригвоздить меня к доске позора истинно православные люди, прочитав заголовок этого рассказа. Ибо всё это относится к временам моего детства, которое было чистым, как и у всех детей, рождённых на этой планете.
Мои дедушка и бабушка, по отцовской линии, Павел Андреевич и Ксения Ивановна, оба 1900 года рождения, доживали свой век в низовьях Волги, в селе с татарским именем Мумра. Дом их стоял почти на берегу. Большой двор со старым садом, виноградником и бахчой, сараями, хлевом для коров и курятником, в моём раннем детстве, был для меня целой чудесной страной. Там проходили мои летние игры и забавы, там у меня впоследствии был свой собственный шалаш, в котором хранились: лук и стрелы, томагавки, метательные дротики, рогатки, самопалы-поджиги, нож «финка» с наборной ручкой, коллекция старинных монет и другие детские богатства.
В году было несколько особых периодов, когда в старом доме деда собиралось множество родственников, некоторые приезжали даже из Ленинграда. Одним из таких особых периодов было время пасхи. Надо заметить, что этот православный праздник в тех местах отмечался всегда, даже в годы самых страшных гонений на церковь. В то время, о котором я хочу рассказать, даже церкви в этом довольно большом селе не было. Но все хозяйки, вне зависимости от их общественного положения и отношения к вере, даже коммунистки, все дружно приводили свои дома в состояние крайней степени чистоты, стирали, чистили и мыли всё, что можно, включая вещи и домочадцев. Сами пекли огромное количество ароматных и празднично прекрасных куличей, красили яйца, готовили другие лакомства. Молодёжь заводила всякие игры на улицах. Ходили «славить» под окнами – пели и выпрашивали лакомства и крашеные яйца.
Встречаясь на улице, всем положено было «христосоваться» - троекратно целоваться. Некоторые озорные парни с удовольствием этим пользовались, нарочно подходя «похристосоваться» к нравящимся им девушкам. Младшие и подростки почти в каждом дворе в Астрахани, и в сёлах, на любой подходящей для этого площадке, катали яйца. В этой игре, крашеные яйца выставлялись на линию, и по разыгранной очерёдности, надо было катнуть маленьким мячиком, стараясь попасть в яйцо и сбить его с линии. После промаха, катал следующий игрок. Некоторые спецы, обычно ребята постарше, за день накатывали яиц огромное множество. А мы, азартные малявки, только и успевали таскать крашеные яйца из дома. Несмотря на времена социализма, с его атеистическими установками, во дни пасхи, повсюду чувствовался всеобщий радостный подъём.
Если кто-то из хозяек не готовился к этому празднику, не приводил в состояние чистоты свой дом, не украшал куличами, не красил яиц, то сразу становился почти что изгоем. Таких женщин не уважали, злословили на их счёт, приписывая им всяческие недостатки.
В доме моего деда в такие дни царил оживлённый беспорядок. Встречались с только что прибывшими из разных мест родственниками, приходили многочисленные сельские гости – дед пользовался в селе большим уважением. По всему большому дому и по огромному двору сновали, словно расшалившиеся муравьи многочисленные разновозрастные дети. Женщины помогали бабушке готовить и накрывать на столы, которые стояли в беседке летней кухни, по-астрахански её называют «салтень», и прямо в саду.
Однажды, в такой суете потеряли годовалую Оленьку, мою двоюродную сестрёнку, крохотную, но очень рано вставшую на ноги, и необычайно шуструю. Конечно, поднялся страшный бабий переполох, шутка ли – дом на самом берегу, рядом Волга, сад огромный, мало ли что могло случиться? Тут и мужьям досталось, и всем малым за такой неугляд! Искали, в страшной тревоге и суете довольно долго – обшарили весь огромный двор, соседние дворы и все окрестности. Нашлась пропажа в доме, в старом дедовом валенке, за печкой. Дед, ростом под два метра, носивший одежду 58-го размера и ноги имел соответствующие. Оленька, набегавшись, забралась в его огромный старый валенок, задний ход «включить» видимо не смогла, устала, да так в валенке и уснула. Долго ей потом эту историю вспоминали и смеялись.
Почти с каждым из детей что-нибудь этакое в детстве приключалось. Не остался и я без своего приключения. В ту пасху было мне три года. Как обычно, съехались и сошлись в дедовом дворе множество родственников с детьми. Дед выволок из сарая старинный двухведёрный медный самовар, с гравировкой на блестящем начищенном боку в виде профилей трёх царей – Александра, Павла и Николая. Запёк в кострище огромного, метрового судака в глине. Столы ломились от всяческой снеди. Женщины хлопотали на летней кухне и вокруг столов, дети поменьше мешались под ногами, старшие гуляли на улице или озорничали в саду.
Готовясь к празднику, моя бабушка – изрядная кулинарка, всегда пекла огромное количество куличей. На каждую семью родственников куличи готовились таким образом – самый большой – главе семейства, его жене – помельче, старшему ребёнку ещё чуть меньше, и так далее, до самого последнего, будь он хоть грудным младенцем. Все куличи были румяными, запечёнными в специальных формах, в голландской печи. Головы куличей обильно политы белым гоголем-моголем, щедро посыпаны сверху мелким разноцветным сахарным бисером, а ещё – поверх всего этого сладкого великолепия на каждом куличе, розовым гоголем-моголем выписаны буквы «Х» и «В». Когда я, ещё не знающий грамоты, спросил бабулю, что это означает – она сказала, что эти буквы означают Христос Воскрес.
Все куличи стояли на огромном старинном комоде, в горнице. Весь угол горницы занимал обширный иконостас, в котором были очень старые иконы, некоторые даже в серебряных окладах. Под иконами, распластавшись крыльями, парил на длинных серебряных цепочках фарфоровый ангел с неизменно горящей лампадкой на спине. Колеблющийся от бродящего по дому воздуха, свет лампадки освещал иконы. Одна из них, старинная, потемневшая от времени, изображала, как я сейчас понимаю, одного из апостолов. А тогда, мне трёхлетнему глупышу, он казался грозным боженькой, который будет наказывать детей за всякие шалости. Видимо так я понял из объяснений своей бабушки.
Набегавшись с другими детьми по саду, изрядно проголодавшись, я вбежал в дом, и притянутый своим жгучим интересом, прошёл в горницу. Вероятно, мой интерес складывался из пробудившегося голода, мощного аромата куличей, и ещё таинственности этой полутёмной комнаты с ангелом, несущим огонь. Уже знающий соблазнительный вкус бабушкиного гоголь-моголя, я решил слегка ощипать потёки его на куличах. Подставил табурет и дотянувшись до сладких, ароматных белых потёков гоголя-моголя, стал помаленьку отламывать их и есть.
Время от времени, поглядывая на грозного боженьку, который грозил мне с иконы слегка согнутым, жёлтым от времени пальцем, я подавлял свой страх и щипал всё больше и больше, уже не умея остановиться. Соблазн и голод поднимались во мне всё сильнее, но и страх перед боженькой рос в такой же примерно прогрессии. И пока эти сильнейшие чувства соревновались друг с другом, я не только ободрал все боковые потоки гоголя-моголя, но и обгрыз на нескольких больших куличах розовые буквы «Х» и «В».
В этот момент, волна воздуха прошла по всему дому, видно кто-то резко раскрыл входную дверь, и ангел закачался на своих цепочках. По углам забегали тени и мне показалось, что грозный боженька на иконе зашевелился и вот-вот выпрыгнет оттуда, чтобы наказать меня-негодника! Страх мгновенно возрос настолько, что я, задыхаясь от него, слетел с табурета, и опрометью кинулся вон из дома, прятаться от боженьки и гнева людского! Я был уверен, что за моё преступление не только боженька, но и все мои родные тут же растерзают меня! Забившись в самом укромном уголке двора, за баней, где лежали большой грудой вязанки сухого камыша – в низовьях Волги камышом топят дома, строят из него дома-«камышанки», и даже кормят скотину его молодыми побегами.
Повторилась с теми или иными вариациями история с Оленькой. Но в отличие от неё, я не спал праведным сном в дедушкином валенке за печкой, а трясся от жуткого страха в сухом камыше, за баней, слушая голоса родных, которые ищут меня и зовут, крича на разные голоса.
Наконец, не в силах дольше выдержать пытки страхом, я сорвался с места и не чуя ног, помчался к своей бабушке, всей своей детской душонкой чувствуя, что лишь она одна может меня простить и защитить! Промчавшись среди изумлённых родных через весь сад, и уворачиваясь от их протянутых рук, я кинулся к бабушке, стараясь как можно быстрее засунуть свою дурную головёнку в её мягкий живот, найти спасение и защиту под её ароматными и ласковыми руками. Обливаясь горячим потом от страха, и ещё не понимая, но уже чувствуя, что спасён (!), я кричал, захлёбываясь от слёз и соплей: «Баба Ксеняааааа! Я твоегоХристосаВоскресасъеееел!!!»
Давно умерли мои дедушка и бабушка, большинство из тех родных, что тогда были с нами. С оставшимися и с новыми, я утратил отношения и долгие годы с ними не общаюсь, оторванный от них на многие тысячи российских километров, разные жизненные обстоятельства, убийственную русскую лень и страх нового общения с почти забывшими меня родными людьми. Так и возрастает эта пропасть, делая всех нас почти чужими. Но возвращаясь иной раз памятью в тот день пасхи, в объятия родной моей бабы Ксени, слыша вокруг громкий и добрый хохот и восклицания моих родных, дыша, как и тогда запахами весеннего сада, дыма, праздничной еды, близкой к дому Волги – родной реки моего детства, я снова ощущаю себя трёхлетним мальчиком, у которого всё только начинается, и всё ещё впереди, и плачу, некрасиво, по мужски…