Его кожа была бледной и вся покрыта крошечными трещинами, сквозь которые он, кажется, впитывал смысл слов, который просачивался из разговоров. Создавалось ощущение, будто он разобьётся на тысячи мелких мраморных осколков, если упадёт или услышит грязную брань. Из всей хрупкости можно выделить глаза, похожие на глаза фарфоровых кукол, стоящих на полках в розовых комнатах маленьких девочек, хотя борода пыталась отрицать подобную сентиментальность. От юношеского максимализма в его словах остался только беспечный цинизм, не намеренный что-либо задеть. Он во всём видел смысл. И ненавидел себя, пока анализировал собственные действия. Разговори об искусстве, поэзии и прозе, социуме и гомофобах. Он представлял собой какую-то странную степень одиночества, больше похожую на ответвление реализма. Несколько раз на день он злобно смеялся, говорил всем быть людьми, в то время как сам, очевидно, вовсе забыл, что значит быть человеком. Он не влюблялся, не восторгался излишне. Был полон критики к самому своему естеству, но обладал удивительной самооценкой.
Сколько слов. Но его не утруждали действия: походить по комнате или лечь на пол, безумно пялясь в монитор набирать текст.
Ему ничего не стоило заставить кого-либо привязаться к нему или к батарее, чтобы не делать резких движений. Из него мог бы получиться хороший убийца. Можно поспорить, что все его жертвы, с первых же секунд начинали страдать стокгольмским синдромом но даже не пытались бы сопротивляться. Он и сам им страдает.