« - Что до меня касается, то я убежден только в одном…, - сказал доктор.
- В чем же? - спросил я, желая узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
- В том, отвечал он, - что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.
- Я богаче Вас, - сказал я, - у меня, кроме этого, есть еще убеждение – именно то, что я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться.
Все нашли, что мы говорили вздор, а право, из них никто ничего умнее этого не сказал».
М. Лермонтов «Журнал Печорина»
«Несмотря на то, что работа моя осуществлялась с помощью логики, воображения, бумаги и чернил, больше всего я любил ее за то, что по мере писания она обрастала всё сгущавшимся убором книжных цитат и сопоставлений».
Б.Пастернак «Охранная грамота»
Человек рано или поздно осознает факт собственного существования. Но такое сознание неотделимо от мысли о бренности бытия. Некоторых людей эта мысль неотступно преследует. Назовем их искателями смысла жизни. Достоевский как раз и был таким вот искателем. Пережив эшафот и каторгу, он словно заново родился. Начиная с «Записок из подполья», в его произведениях появляется, так сказать, метафизический сквозняк (поиск смысла жизни неотделим от специфического интереса к теме смерти*). Лев Шестов описал этот поворотный пункт в жизни и творчестве классика следующим образом: « Теперь он узнал, что… неверие – самое ужасное преступление, за которое человека убить мало, что все идеи без одной высшей идеи – идеи Бога и бессмертья души… легко обращаются в собственную противоположность».
Эту особенность творчества отечественного классика одним из первых отметил В.В.Розанов. В работе «Легенда о Великом инквизиторе» среди прочих идей, образующих структуру романов Достоевского, он называет «оправдание самоубийства и бессмертие души как единственно возможное опровержение вывода о его оправданности». В дальнейшем об этом аспекте философии писателя размышляли М.Бахтин и А.Камю. Рассматривая рассказ «Бобок» как «микрокосм» всего творчества Достоевского, Бахтин, в частности, отмечает, во-первых, «идею о том, что «все позволено», если нет Бога и бессмертия души», во-вторых, «связанную с этим тему исповеди без покаяния и «бесстыдной правды», и, в-третьих, «тему последних моментов сознания»*.
Альбер Камю, в свою очередь, делает предметом анализа «излюбленную», по его словам, тему русского романиста – тему самоубийства. Камю полагает, что, видимо, Достоевский впервые поставил самоубийство в связь с мышлением индивида, рассмотрев его как метафизический феномен. Самоубийство в его произведениях – это чаще всего "не следствие аффекта, а результат рефлексии, глубоко и всесторонне обдуманный поступок". Конкретный пример: в «Дневнике писателя» (октябрь 1876) Достоевский приводит исповедь «логического самоубийцы», которая называется «Приговор». Позиция самоубийцы выражена в форме личного письма Достоевскому, хотя последний уже в декабрьском выпуске «Дневника писателя» за тот же 1876 год несколько раз называет «Приговор» своей статьей: «Статья моя «Приговор» касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия – необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой». Ясно, что Достоевский сам придумал исповедь. Это один из голосов авторской полифонии, голос, с которым Достоевский полемизирует и от противного выводит доказательство бытия Бога и бессмертия человека.
Что же говорит голос логического самоубийцы, уловленный в «океане сознания» (Е. Шифферс) русским писателем? Во-первых, голос предъявляет иск природе, произведшей человека на свет без его на то согласия. Тем самым задается парадоксальность рассуждений самоубийцы: условием всякого волевого акта является существование его субъекта, и акт воли не может предшествовать рождению субъекта этой воли. Проще говоря, мы лишены возможности санкционировать собственное рождение, собственное бытие. Е.Шифферс совершенно справедливо отмечает, что «… всерьез уязвленных страданием… травмирует прежде всего неучастие в выборе собственного рождения… несвобода в самом начальном акте… в акте рождения в этот мир». Основная проблема философии, по мнению автора, - не проблема самоубийства (как утверждал Камю), а «проблема рождения… если человек - существо свободное, он всю жизнь будет нести в себе рану неучастия в выборе собственного рождения», - заключает современный мыслитель. Интересно, что логика самоубийцы, чья экзистенциальная позиция представлена Достоевским, имеет слабые места. Так, например, он говорит о себе, как о «созданном с сознанием и сознавшим эту природу». И отказывает природе в праве творить его. Но ведь не с самого начала был он создан сознающим!
Прежде, чем сознавать свое существование, а значит, и существование «мертвых и вечных законов», он был ребенком, не противопоставлявшим себя природе. Природа, может быть, совсем не виновата в наличии у него сознания-страдания. А виновато особым образом устроенное само-сознание, непоправимо разрывающее связь потенциального самоубийцы с окружающим миром. А.Ф.Лосев, раскрывая характер этого акта, писал: «… наше Я возвышается над всем относительным и конечным и находит свою собственную абсолютную сущность, одновременно являющуюся внутренней действительностью всех других вещей». Трагедия логического самоубийцы заключается в том, что его «Я» возвысилось над всем относительным и конечным, но не нашло собственную абсолютную сущность, а ведь только она, будучи внутренней действительностью всех вещей, ведет к участию в «великой и прекрасной мистерии бытия, позволяющей ощутить единство всего сущего и слиться с ним в благоговейном восторге». Можно сказать, что герой «Приговора» «приносит себя в жертву какому-то идолу» (Е.Шифферс). Или, по мнению Бердяева, самоубийца жертвует собой ради тех людей, которые живут только для «наслаждения жизнью». По мнению мыслителя, такое существование не человеческое, а «зоологическое». Среда зоологического существования отторгает интеллектуально совестливых людей, не способных примириться с «языческим пониманием смерти как явления нормального» (Флоренский). Логическое самоубийство обусловлено нежеланием уподобляться животным в их стремлении «есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей». К самоубийству подталкивает чувство непримиримости с «машинальной жизнью», результатом которой является «скука» (Камю), но она же, согласно французскому мыслителю, приводит в движение сознание и провоцирует в дальнейшем либо возвращение в привычную бессознательную колею, либо окончательное пробуждение. Пробуждение, по Камю, имеет своим следствием либо самоубийство, либо восстановление машинального хода жизни. Достоевский определяет героя «Приговора» как «самоубийцу от скуки, разумеется, матерьялиста», поэтому можно сказать, что Камю в своих размышлениях солидарен с одним из «героев-идеологов», созданных русским классиком.
Слово «пробуждение», блеснувшее в «Мифе о Сизифе», и рассуждения самоубийцы из «Приговора» заставляют задуматься о сходстве «суицидальной идеологии» с восточной эзотерикой. Несомненно, основания для сравнения имеются. В.Розин в числе признаков, образующих любое эзотерическое учение, называет «критику обычной жизни с ее ценностями» и «снижение значения ума». В «Приговоре» можно обнаружить и то, и другое. Обычная жизнь критикуется так: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому развитию их сознания. Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные… Есть, пить и спать по-человечески значит наживаться и грабить… возразят мне, что… нужно устроиться на основаниях разумных…, а не грабежа, как было доныне. Пусть, а я спрошу: для чего?.. … если б даже предположить эту сказку об устроенном наконец-то на земле человеке на разумных основаниях… то уж одна мысль о том, что природе необходимо было по каким–то там законам ее истязать человека тысячелетия, прежде чем довести до этого счастья, одна мысль об этом уже невыносимо возмутительна». Сравнение с мистицизмом уместно еще и потому, что его приверженцы «… не стремятся к активному социальному миростроительству. Их представления ориентированы не на утверждение, а на отрицание. Успехи цивилизации, по убеждению мистиков, построены на насилии над человеческой личностью. Преобразование окружающей среды не имеет созидательного характера. Творческий импульс, нацеленный на преобразование, - всегда насилие». А в чем же выражается «снижение значения ума»? Еще цитата: «Пусть уж я лучше был бы создан, как все животные, то есть живущим, но не сознающим себя разумно. Сознание мое не есть гармония, а, напротив, дисгармония, потому что я с ним несчастлив». Альбер Камю в «Мифе о Сизифе» объясняет причину этой (и подобной ей) «дисгармоничности» следующим образом: «Если бы мышление открыло в изменчивых контурах феноменов вечные отношения, к которым сводились бы сами феномены, а сами отношения резюмировались каким-то единым принципом, то разум был бы счастлив».
Таким образом, мировоззрение «логического самоубийцы» и атеистический экзистенциализм Камю - явления одного порядка. Можно сказать, что это атеизм, возведенный в высшую степень, имеющий общие черты с мистическими и эзотерическими доктринами. Как верно заметил старец Тихон (см. роман «Бесы» Достоевского): «Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершенной веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха». «Совершенный атеист» из «Приговора» - это, как было показано, эзотерик, не имеющий эзотерической реальности, мистик, не обретший мистического опыта или отказывающийся от возможности получить его. Наконец, это человек, воспроизводящий логику верующих, но не верующий в Бога. Такой атеизм антиномичен и парадоксален – подобно тому как «антиномия и парадокс оказываются для Кьеркегора критериями религии» (Камю). Прыжок в царство абсурдной веры и суицид – различные следствия одного и того же хода мысли. Если в первом случае в жертву приносится разум («философское самоубийство» Камю, «верую, ибо абсурдно» Тертуллиана, «поглупеть» Паскаля и т.д.), то во втором - атеист убивает себя.
Впрочем, буддизм предлагает еще один выход из атеистического тупика. Кн. Н.С.Трубецкой в работе «Религии Индии и христианство» писал: «Будда признавал, что мир никем не создан, а возникает автоматически, благодаря закону притяжения духовной субстанции и материи». Так как, согласно буддизму, всякое бытие тождественно страданию, а причина последнего в том, что душе присуща «жажда» или «влечение», то, чтобы выйти из круговорота бытия и больше не рождаться и не умирать, надо уничтожить влечение. «Человек должен уничтожить в себе всякий интерес и волю к жизни». Состояние полного бесстрастия, пассивности и равнодушия – это, в сущности, прекращение какой-либо психической жизни («нирвана» - дословно: либо безветрие, штиль, либо погашение). По мнению Трубецкого, это поэтическое обозначение духовного самоубийства. Автор добавляет, что о сущности нирваны, о том, «есть ли это бытие или небытие, Будда-Саккьямуни спрашивать не велел».
Что же касается Альбера Камю, то он, развивая философию абсурда, предлагал занять промежуточное положение между философским самоубийством и самоубийством как таковым: «В скачке нет никакой крайней опасности, как казалось Кьеркегору, - напротив, опасность таится в том неуловимом мгновении, которое предшествует скачку. Суметь удержаться на этом головокружительном гребне волны – вот в чем состоит честность, а все остальное – уловки». Пример самого Камю не убеждает: «на гребне волны» долго не удержишься. «Весь вопрос в том, - замечает Н.А.Бердяев в психологическом этюде «О самоубийстве» (1931) , - чтобы человек нашел в себе силы вынести сознание с сопровождающим его страданием». Но как его вынести, когда «сверхличное содержание жизни отрицается», когда «нет гор», когда живешь, заведомо сознавая, что жизнь бессмысленна и абсурдна? Одним сознанием прожить невозможно, ибо, как полагал русский философ, «сознание наше есть середина бытия, а не вершина, оно лишь путь к вершине, к сверхсознанию, к обожению человеческой природы». Ответ на ситуацию, в которой оказывается человек, Бердяев видит в том, чтобы бессознательный инстинкт смерти был претворен в вольное принятие Креста жизни, смысла страдания, т.е. инстинкта реакционного, обращенного к бессознательной, безличной, темноутробной жизни – в инстинкт творческий, обращенный вперед. «От самоубийства может остановить только… память о Боге как о величайшей реальности, от которой некуда уйти, как об источнике жизни и источнике смысла…»
* Бахтин также замечает: «Для мира Достоевского характерны убийства (изображенные в кругозоре убийцы), самоубийства и помешательства. Обычных смертей у него мало, и о них он обычно только уведомляет».
Литература
1. Ф.М.Достоевский. Дневник писателя. Избранные страницы. М.,Современник, 1989,
стр.322-326, стр.344-357
2. Ф.М.Достоевский. Бесы. Роман в трех частях. Ижевск. Удмуртия, 1990, стр.425
3. Н.Бердяев. О самоубийстве. Психологический этюд
4. Альбер Камю. Бунтующий человек. М. Политиздат, 1990 , стр.24-28, 38-51, 81-86
5. Е.Шифферс. Отношение христианства к самоубийству. «Искусство кино», №9/1991, стр.3-8
6. Л.Шестов. О «перерождении убеждений» у Достоевского, «Волга», №2/1991
7. А.Ф.Лосев. Философия. Мифология. Культура. М. Политиздат, 1991, стр. 225
8. В.Розин. Учение Раманы Махарши и индийская эзотерическая традиция. «Наука и религия», №10/1991, стр.39
9. В.А. Щученко. Социальные отражения в мистицизме и романтизме. В кн.: Религия и свободомыслие в культурно-историческом процессе. СПб. Издательство Санкт-Петербургского университета, 1991, стр.100
10. Кн.Н.С.Трубецкой. Религии Индии и христианство. «Литературная учеба», №6/1991, стр.138-139
11. М.М.Бахтин. Проблемы поэтики Достоевского. М. Художественная литература, 1972