Каждый день мы встречаемся в кухне, чистим картошку, болтаем о том, о сем.
И эти мелочи как будто скользят вокруг тети Жени, не задевая, не касаясь чего-то большого, важного, что постоянно берегут ее глаза, ее руки, улыбка.
Она не любит говорить о себе. Наверное, из-за необычайной своей скромности и из-за опасения, что посторонний взгляд невзначай может нарушить покой, который и так нелегко поддерживать в душе, если жизнь немало постаралась, чтобы поломать безжалостно многое.
Наша тетя Женя, она попросила так называть себя попроще из-за редкого и трудного своего отчества – Иринеевна. За год, что мы живем с ней в одной квартире, мне с трудом удалось узнать о ней не очень многое.
Она родилась за Архангельском. О тех туманных, светлых ночах, о неярких северных цветах она всегда вспоминает охотно. Их деревушка пряталась в лесах, пройдешь десять шагов от опушки, обступят могучие стволы – только маленькое окошко над головой. А мягкий выговор тех мест до сих пор сохранился в ее интонациях.
И сейчас, в пятьдесят пять, тетя Женя красива. Высокая, стройная. На голове богатство пронизанных серебром волос. Иногда я не удерживаюсь:
- Ведь двадцать лет назад вы были красавицей, почему же не вышли второй раз замуж?
Она смущается и от того еще больше молодеет:
- Не хотела…
С Иваном Жильцовым она познакомилась на Севере. С детства потерявший родных, он был батраком у зажиточного брата.
- Не очень красивый был, а добрый и хозяйственный человек, - как-то отвечая на докучливые мои вопросы, рассказала соседка. – Хорошо мы жили.
Вместе с ним она переехала в Ярославль. Первая комната в бараке, первые радости своего маленького мира. Она была хорошей хозяйкой, заботливой женой и умной матерью. Но когда началась война, и Иван с Ярославской Коммунистической дивизией ушел на фронт, Евгения приняла неожиданное для себя решение.
Пришла на завод СК и попросила взять ее в охрану, на то место, где работал Иван Жильцов... Так ей казалось, что она ближе к нему, что, кроме непрочной цепочки писем, связывает ее с ним общее дело. Он должен был вернуться, он уезжал, смеясь: «Или грудь в крестах, или голова в кустах».
Не успел нацепить на грудь наград.
Далеко, в бою под Смоленском уронил он в осеннем лесу свою жизнь.
Но она так и осталась на своем посту. Признаюсь, я до сих пор не могу представить ее с винтовкой в руках или револьвером у пояса. Как-то очень не подходило оружие к ее такому женственному облику. Она проработала там двадцать два года. И ни разу не опоздала на свой пост, в институте мономеров, в какую бы погоду и смену не выходила из дома. И ни одного замечания – только грамоты и благодарности.
Она удивительно, необыкновенно добросовестна… Даже в мелочах. Ее окно промыто так, что сияет ярче всех в доме. Сохнущие на веревке наволочки и простыни кажутся лепестками белейшего снега. А если тетя Женя вымоет пол в кухне – пылинки не садятся на него, боятся шелохнуться. Так что уж говорить о работе…
И это не главная ее черта. Главное – особое, врожденное благородство, щепетильная деликатность, то, что дается человеку не воспитанием, не образованием, а самой природой, что ли, закладывается в душу. Я помню, как в первые дни после переезда тетя Женя скучала в нашей малолюдной квартире. Там в снесенном бараке, было восемь соседних семей. Разные были люди. Случалось, и шумели, но ни одна сплетня, ни одно злое слово не смело коснуться тети Жени. Она ни разу не позволила себе снизойти до кухонного шума, и зато с искренней радостью шла на помощь каждому. И соседи шли к ней – за ведром, за метлой, за стаканом муки. Для нее это было радостью – помогать. И сейчас так. В сутолоке будничных дел я вспоминаю, что кончились дрожжи, опять забыла купить соль или сахар. У тети Жени просить даже не надо: уже несет. И если возьмешь «до вечера», знай, что самое трудное впереди. Не возьмет тетя Женя долг:
- Что будет, если люди каждую мелочь начнут считать?
Когда к нам кто-нибудь приезжает в гости, тети Жени не видно и не слышно. Боязнь чем-то помешать, как-то стеснить делают ее невидимкой. А потом невидимка превращается в волшебника. И начинаются чудеса. Недавно, вернувшись из командировки, я не узнала нашу квартиру. Кухня и прихожая были аккуратно побелены и выкрашены веселой голубой краской. Попробовала ругаться с нашей доброй феей, что одна все сделала. Ну где там!
- К 1 Мая у нас должно быть красиво. А много ли тут труда?
Я вижу, как к ней доверчиво тянутся люди, зная, что всегда уйдут от нее с добрым светом, с верой в хорошее.
Несколько недель назад тетю Женю проводили на пенсию. Провожали тихо, без громких слов, без дорогих подарков. Ведь она не была ударником, не висел ее портрет на Доске почета. Она никогда не сидела в президиумах и ни о чем не просила. Правда, один раз просила. Год лежало ее заявление под стеклом директора о нескольких метрах линолеума. И возвращаясь из очередной поездки в институт, она уже привычно говорила: все еще обещают. И не было в этих словах ни зла, ни обиды, только, пожалуй, неловкость за людей, которые не умеют держать слово. Правда, вот два дня назад вдруг привезли тяжелый свиток линолеума – тетя Женя даже растерялась от неожиданности.
Теперь у нее много свободного времени. И я почти всегда вижу ее с книгой. То некрасовское «Мертвое озеро», то Чехов, то Тургенев. Из моей библиотеки она выбирает книги женщин-писательниц. Я с удивлением открываю, что это и мои любимицы.
Да, и кроме книг, у нас есть о чем поговорить.
Об одном мы только не говорим. О том, что в те страшные годы, тетя Женя потеряла троих детей. Об этом не надо. Не надо.
Жена солдата, вдова солдата. Она пережила многое, но не ожесточилась, не отгородилась от людей, храня свое одиночество. Гордая доброта, так назвала бы я ее красивый характер.
Юность, 9 мая 1965 г.