Лето 2004 года для меня стало особенным – я познакомилась с Лёшей Куценко, что в корне изменило моё восприятие творчества как такового. В тот год я много работала, принимала участие в московских выставках, где демонстрировались мои графические работы, и с радостью откликнулась на предложение творческого союза художников принять участие в летней уличной выставке-продаже картин на Гоголевском бульваре.
В юности я иногда гуляла по Гоголевскому, этому островку безмятежности посреди двух полос мчащихся куда-то автомобилей, и очень любила этот спокойный бульвар, где время будто бы замедляло свой ход. Очевидно, что это чувствовала не только я - даже спешащие куда-то прохожие становились какими-то умиротворенными, стоило им только спуститься по ступеням, находящимся напротив ТСХ, на бульвар. Именно там мы с Лёшей и познакомились – видимо, он чувствовал то же самое, что и я, потому что почти каждый день приходил туда, чтобы побродить по бульвару и немного поиграть со временем.
«Это Лёша, художник», - сказали мне ребята – цветофористы, показывая на угрюмого, что-то бормочущего мужчину, который ходил по бульвару туда-сюда, периодически останавливаясь то у одного, то у другого стенда, где висели работы художников. Он долго молча разглядывал картины, но было видно, что работы ему не нравятся. На мои картины он сначала смотрел издалека, а через несколько дней всё-таки не выдержал, подошёл и твёрдо сказал: «Тебе надо рисовать маслом».
Муж спросил: «Почему бы и нет?», а я лишь улыбнулась в ответ – что за ерунду говорит этот смешной чудак? Моим призванием была графика, по профессии я – художник-график, и по духу тоже, потому что, сколько себя помню, с детства избегала красок и фломастеров. Я рисовала простым карандашом, ручкой или чёрным фломастером, но почти никогда не закрашивала картины, а если и начинала это делать, то потом бросала. Меня всегда привлекали тени и их оттенки, узоры на мраморе, я восхищалась совершенством ночного леса, освещаемого луной, тонким силуэтом комнатного растения на фоне окна, из которого тихо смотрел вечер – чёрно-белая графика казалась мне выразительней, чем живописные работы и более разноцветной, чем радуга.
На Гоголевском было весело. Целыми днями мы пили чай, в жару прятались на тенистой стороне бульвара, а когда начинался дождь, то, укрыв стенды полиэтиленом, бежали под раскидистые деревья. В хорошую погоду некоторые из нас рисовали, кто-то читал или просто разговаривал, но Лёша никогда не принимал участие в общих беседах, словно его тяготило общение. Позже я поняла, что он может полноценно общаться лишь тогда, когда находится с собеседником один на один.
В первое время Алексей пугал меня: его отрывистая нечёткая речь, его стихи, которые он читал всем людям, нимало не заботясь о том, хотят они этого или нет, его походка и всегда одинаковое, не выражающее никаких эмоций лицо – всё это в совокупности действовало на меня отталкивающе, несмотря на то, что остальные художники относились к нему с явным уважением.
Как-то раз, в один из солнечных дней, Алексей показал мне фотографии своих картин, и я обомлела. Такого я не видела никогда. Отныне вся остальная живопись перестала для меня существовать. Это можно было сравнить с морем и грязной лужей на деревенской улице – надеюсь, художники не обидятся на меня, потому что я имею в виду только цвет. Ведь цвет часто решает всё. Представьте себе бирюзово-сиреневое море, жёлтый песок, и лужу из сорока трёх оттенков коричневого, в которой отражается серое небо – разве можно сравнить одно с другим? Куда бы Вам хотелось окунуть свой взгляд? Для меня ответ очевиден.
До знакомства с Лёшей я понятия не имела о том, что можно рисовать чистым цветом, дерзко накладывая слой ядовито-зелёной краски рядом с ярко-синим ультрамарином, ведь так рисовали разве что трёхлетние дети. Я не знала, что гранат надо обвести жирным контуром фиолетового цвета, чтобы он заиграл, как живой, и я никогда не задумывалась о том, что можно воскресить засохшие цветы.
Мы с Алексеем общались несколько месяцев, а потом я всё-таки решилась и приняла его приглашение поехать к нему и порисовать. Я купила холст 40 на 80 см, растворитель, маленький набор тюбиков масляных красок, полагая, что на одну картину уж точно хватит.
Жил он в Жулебино. Когда я вошла в квартиру, то, честно говоря, испугалась: пол был почти чёрный от присохшей намертво пыли слоем в несколько лет, мебели почти не было, а та, что была, имела ужасный вид. Лёша повёл меня на кухню, где я впервые увидела одну из его картин вживую. Это был натюрморт с гитарой, и он был безупречен. Предметы, изображённые на холсте, выглядели более чем живыми – те фотографии не обманули меня, на это стоило посмотреть! Я долго разглядывала картину, пока Лёша не сказал, что пора приниматься за дело, ведь солнце скоро начнет садиться.
С трудом оторвав взгляд от картины, я огляделась. Кухня Лёши выглядела пугающе: коричневые надписи на потолке, какие-то немыслимые каракули на стенах, и грязь, грязь, грязь… я боялась прислониться к чему-нибудь, а Лёша будто бы ничего не замечал, он расставлял фрукты и поправлял цветы. Только потом, некоторое время спустя, я поняла, что он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не замечает ничего, кроме своих холстов и натюрмортов.
Я достала краски и он, увидев их, покачал головой: «Этого не хватит даже на то, чтобы заполнить треть холста. Растворитель не нужен». Я удивилась – как можно размешивать и накладывать краски на холст без растворителя? Сколько же будет сохнуть картина? Почему такой толстый, доходящий иногда почти до сантиметра, слой краски на Лёшиной картине? Это уже не картина – это почти скульптура! У меня были десятки вопросов, и еще мне не понравилось, как Лёша поставил натюрморт. Мы с ним немного поспорили, потом он увидел мои кисточки, и, тяжело вздохнув, дал мне один из своих мастихинов, после чего мы, наконец, принялись за работу.
Первым делом Алексей взял чёрный маркер и нарисовал контур вазы, цветы, круги (несколько фруктов) и кое-где подчеркнул драпировку. Я хотела понять, как он работает, и, отложив свой карандаш, тоже стала рисовать маркером, по привычке прорисовывая детали. Но Лёша сказал, что прорисовывать не надо. Потом я поняла, почему – когда накладываешь краску, важен только контур. Мои тюбики с основными цветами закончились в течение, наверное, первого часа работы, и Лёша предложил мне воспользоваться его краской. Я пообещала, что куплю ему то, что использую, и принялась за дело, не жалея краски, как и Алексей, хотя, откровенно говоря, это казалось мне диким. Но я смотрела на Лёшу и делала всё, как он, в точности повторяя все его действия, какими бы нелепыми и брутальными они мне не казались: выдавливала полтюбика лимонного кадмия, добавляла немного изумрудной, смешивала, накладывала толстым слоем на холст, и появлялись листья. К моему удивлению, они получались живыми и свежими – словно выпадали из белого холста бесконечности.
Первую картину я нарисовала за два сеанса. Я смотрела на неё, и не верила, что это моя работа, а Лёша был очень доволен результатом, хотя и критиковал, не стесняясь. Первые мои картины были всё-таки моими, но Лёша почему-то хотел добиться, чтобы я рисовала так, как он, поэтому брал краску со своей палитры, подходил и поправлял своим мастихином то, что казалось ему несовершенным: яблоко, гранат, вазу, или подсолнух. Я работала с упоением - не меньше, чем результат, мне нравился сам процесс. Мы с Лёшей встречались почти каждый день, и рисовали один и тот же натюрморт, не замечая, что цветы давно засохли, вода в вазе потемнела и издавала неприятный запах, а гранатом можно было заколачивать гвозди. Алексей научил меня понимать освещение, подбирать цвет красок по запаху и воскрешать на холсте то, что в реальности было давно мертвым. Он научил меня понимать мелодию цвета, сочетать несочетаемое и видеть всё не так, как нам видится через призму своего собственного «я», а таким, каким оно является на самом деле. Он научил меня многому, и даже если я сильно постараюсь, то не смогу рассказать обо всём, потому что словами это не объяснить.
На бытовые темы мы с ним почти не разговаривали, а только рисовали, ходили на пленер, поэтому, о его жизни я знаю очень мало. Да и что у нас было общего? Я была на тот момент матерью троих детей, и они сильно «заземляли» меня. Впрочем, это хорошо, потому что я, с моей любовью к творчеству, вполне могла бы улететь в далёкие дали, как и Алексей.
О своей жизни Лёша почти не рассказывал, лишь обмолвился, что после армии влюбился. Но счастье было недолгим, они расстались, и тогда он стал писать эти пугающие безысходностью стихи. Жил он очень бедно, его пенсии по инвалидности едва хватало на лекарства и на простую еду, да и то под конец месяца ему приходилось занимать деньги. Кстати, о лекарствах – когда я узнала про лекарства и прочитала аннотации к ним, то, скажу честно, впервые в жизни рассердилась на Лёшу. Дело в том, что я видела его совершенно здоровым человеком, который в лекарствах не нуждался. Я считала, что единственное, в чём суть его проблемы, которая никакими лекарствами не лечится – это то, что он не может и не хочет взять себя в руки и перестать жалеть себя. Я пыталась объяснить, что Рисполепт и Неулептил уродуют его сознание, но, когда поднимала эту тему, Лёша сразу замыкался в себе. Если он был на тот момент у меня в гостях, то уходил. Если мы были на пленере – терпеливо молчал, заканчивая работу. Если мы рисовали натюрморт у него дома, то он выходил из кухни в надежде, что я уйду. Нет, он не обижался, просто закрывал эту тему, как мог, а на другой день звонил, как ни в чем не бывало, и читал стихи, написанные ночью.
Алексей был верующим человеком, очень любил ездить к Матронушке, всегда привозил от неё много цветов и раздавал всем – щедро делился благодатью. Он вообще был очень добрый, некоторые люди скупали его работы за бесценок, фактически, по стоимости материала. И Лёша, от безысходности, отдавал свои любимые детища за копейки, потому что он не мог не рисовать – это было его единственной радостью, смыслом его жизни. На вырученные деньги он покупал краски, холст, чай, печенье и чёрный хлеб – больше он не мог позволить себе ничего. Иногда он ложился в больницы. Навещая Алексея, я находила его в гораздо лучшем состоянии – видимо, этому способствовал режим и нормальное питание.
После рождения своего четвёртого ребёнка я всё реже и реже общалась с Лёшей, потому что в то время была очень загружена. Я часто выставлялась, и тема одной из персональных выставок, к которой я плотно готовилась почти два года, Лёшу не заинтересовала. Когда он время от времени приезжал ко мне, я замечала, что у него медленно наступало ухудшение состояния, как морального, так и физического. Я снова и снова пробовала убедить Алексея, чтобы он прекратил принимать препараты, ведь его организм сильно страдал от побочных эффектов: прибавка в весе, проблемы с сердцем, нарушение концентрации внимания и координации, бессонница, депрессия. Но Алексей продолжал надеяться на лекарства – он верил докторам и считал, что врач подберёт ему необходимые препараты, правильную дозировку, и его состояние изменится. Но от новых лекарств Лёше становилось всё хуже и хуже, приходилось возвращаться к старым препаратам, и принимать их уже в гораздо большей дозировке.
На какое-то время я застряла в быту, как в трясине, из-за переездов, детских болезней и почти перестала рисовать, а других тем для общения у нас с Лёшей не было – мы говорили с ним только о картинах. Изредка он звонил мне, чтобы прочитать свои новые стихи, а потом перестал звонить, и я только через некоторое время узнала, что его больше нет.
Сейчас, спустя время, я понимаю, каким великим и щедрым подарком одарил меня Лёша – эти яркие краски, которыми он раскрасил мир, изменили всю мою жизнь. Она стала проще и ярче. Пробегая по Крымскому, я вспоминаю, как мы с ним выходили на пленэр в парк ЦДХ, как он рисовал меня, а я – его. У меня сохранились эти портреты, и несколько написанных совместно картин. Одну из них Лёша назвал Рисполепт – как лекарство, которое он на тот момент принимал.
Если бы было можно вернуть время вспять… но нет, ни вернуть, ни остановить его невозможно – наши земные жизни исчисляются секундами, минутами, часами, днями, месяцами, годами, десятилетиями, и сколько пробудет в этом мире каждый из нас, неизвестно – может, час, а может, десятки лет. Теперь я могу лишь сожалеть о том, что когда-то имела возможность помочь Лёше, но не помогла. Могла бы его порадовать, но вместо этого спорила. Могла бы поддержать, но вместо этого сама искала поддержки. Сейчас я могу лишь молиться о нём и, рисуя новые картины, продолжать слышать его. Я знаю, какую краску он положил бы под эту сливу, и где изменил объём, что пришлось бы ему по вкусу, а что совсем не понравилось. Иногда у меня создаётся ощущение, что я запорола работу, и тогда я мысленно спрашиваю у Лёши, что мне предпринять, чтобы вытащить цветок или усмирить яблоко, какой цвет добавить, чтобы оживить фон, и, не думая ни о чём, прикрываю веки и жду ответа, размешивая краски. И Лёша до сих пор помогает мне заканчивать картины. По сути, до сих пор без его помощи я не нарисовала ни одной хорошей картины, даже те подсолнухи, над которыми работала в прошлом месяце.
Конечно, мои картины другие – я никогда не стремилась копировать его, мне лишь хотелось понять, каким образом приходят в мир его работы, и я это поняла. А работали мы совершенно по-разному: Лёше, чтобы нарисовать картину, нужно было несколько сеансов, а я всегда торопилась, поэтому мои картины были готовы в тот же день – я рисовала их за несколько часов. Работая, Алексей долго смотрел на картину после каждой прорисовки, словно знакомясь с новым мазком, и думал над каждой линией, а я не думала вообще – просто рисовала и всё. Копировать Лёшу невозможно, да и не стоит этого делать, потому что ни один человек не сможет воспроизвести ничего подобного. Многие пытались, но ничего не вышло. Потому что Алексей не рисовал – он переживал и чувствовал, а на это способны единицы из тысяч художников.
На Гоголевском бульваре просыпается весна, цветут деревья, и время всё так же стоит на месте, словно закованное тяжёлой чугунной оградой невысокого забора, за которым мелькают автомобили. Иногда, проходя по бульвару, мне кажется, что вдалеке я вижу Лёшу, идущего своей неторопливой походкой, который сосредоточенно смотрит сквозь стёкла очков куда-то вдаль – туда, где никогда не вянут цветы.