Душно. На единственном стуле сидит человек, наблюдая за кругами желтого света от лампочки под высоким потолком. Мне кажется, он нарочно копирует меня. А может, все пленники чем-то схожи. По крайней мере, я точно так же часами сидела в старом военном архиве, молитвенно задрав голову и размышляя: суждено ли мне медленно истлеть, как всеми забытому документу, или я стремительно доживаю, как и бесконечное количество существ из крови и мяса до меня.
У Чиро не было военного звания. Вообще-то, не было никакого Чиро. Только вот этот человек, который приходил и уходил, когда было необходимо. Два года тому назад, он ногой раскачивал подо мной стул и говорил. Монотонно и скупо. Он был очень дотошен. Я не знала ничего. Интересно, о чем он думает теперь? Уж одно ему известно наверняка – никому нет дела до его знаний.
- Пришла поглазеть на меня в последний раз?
- Пора тебе прогуляться, дружок.
Чиро резко подбирается, преувеличенно бодро силясь взглянуть из-за меня на закрытую дверь. Я замечаю, как белеют его плотно сжатые губы. По ту сторону двери тихо, и он понимает всё раньше, чем я начинаю сожалеть о сказанном.
- Жестокая шутка.
- Когда-то она тебе нравилась.
Он пожимает плечами, наручники тихо звякают о металлическую спинку стула.
- Ты бы не стал ничего менять, верно?
- Я бы делал то, что от меня требовали.
Я не замечаю, как пыхчу от усердия, пока Иво не начинает смеяться, позвякивая своими новенькими медальками. Перезвон становится громче, когда я чертыхаюсь, согнувшись почти до пола, с зажатыми шнурками в руках.
- Не напрягайся, а то удар хватит. Брось это занятие и надень сапоги.
- Чтобы все думали, будто я не способна даже обуться без посторонней помощи?
- Но ты, правда, не можешь.
Переломанные руки предательски дрожат. Дергаю еще раз, и кусок шнурка остается у меня в кулаке.
Иво помогает мне разогнуться и встать. Черт с ним. Когда-то я заштопывала его разорванное брюхо. Теперь он делает что может для меня. Глупо обижаться.
Толстяк удаляется к зеркалу, прихватив с собой газету. Я пялюсь ему в спину. Десятки наших лиц с приколотых к стене вырезок пялятся на меня в ответ. О нас до сих пор пишут. И плевать, что война закончилась. Им нравятся наши шрамы, нравятся наши истории, «потрясающе вхарактерные лица», ореол героизма и вседозволенности. «Скольких вы потеряли?» «Приходилось ли вам убивать?» « Вам нравится новая форма?» Одни и те же вопросы для всех, во все времена. Острое любопытство напополам с омерзением. Мы – самое экзотичное лекарство от скуки.
- Слышал, ты просила разрешения увидеть его.
- Почему бы и нет.
- Будет не хорошо, если он недоживет до расстрела.
Я вопросительно поднимаю брови, смотря на отражение Иво в зеркале. Он мучается с галстуком и не видит меня. Ну конечно. Садист и убийца Чиро. Садист и убийца, верно, Иво? Разобравшись, наконец, с одеждой, он вновь поворачивается ко мне.
- Серьезно, тебе бы стоило его прикончить.
- Обязательно прислушаюсь к твоему совету, Иво, вот только научусь завязывать шнурки.
Мы оба смотрим на потолок. Он - откинув голову на спинку стула. Я - прислонившись к стене плечами и затылком. Изредка по коридору прокатываются звуки чьих-то шагов, щелкают выключатели в других комнатах, где-то то громче, то тише работает телевизор. Я перевожу взгляд на его лицо, поддевая носком сапога перекладину между передними ножками стула. Тяну вверх, пока стул не начинает балансировать на задних двух.
- Мне нечего тебе рассказать, - он ухмыляется, и я убираю ногу, позволяя стулу с грохотом принять прежнее положение.
- По-моему, ты говоришь неправду.
- Осторожней, все сбегутся на шум, и я вообще не смогу говорить.
- Здесь нет никого, кроме нас.
- Здесь нет никого, кроме нас, - он наклоняется, за волосы поворачивая мою голову ухом к себе.
Мы оба устали. У Чиро болят руки, ноют содранные костяшки пальцев. У меня болит всё остальное. Я пытаюсь поднять голову, чтобы посмотреть ему в лицо, и меня рвет кровью.
- Пора бы уже заговорить.
Генерал Пако молчал, когда его пытали. Молчал даже тогда, когда ему отрезали нос. За это его уважают чуть ли не больше, чем за все успешно проведенные операции. Я ору как умалишённая с самой первой минуты. Я боюсь боли и плачу, когда Чиро берется за скальпель. Должно быть, у него уже звенит в ушах от моих криков. Я ни черта не знаю, а он мне не верит. В довершении ко всему, я охрипла до такой степени, что мне кажется, будто я уже никогда ничего не смогу сказать.
- Могу пошептать тебе какую-нибудь ерунду… только недолго.
На мгновение Чиро меняется в лице. Уголки рта едут вниз. Темные, выпуклые, как у рыбы глаза, неотрывно буравившие меня до этого момента, обращаются к двери. Я знаю, чего он хочет. Лечь, вытянуть свое длинное тело, закрыть глаза, размять и растереть руки в запястьях. Меньше всего на свете ему хочется слушать меня. Я бы улыбнулась, если бы могла. Вместо меня улыбается Чиро.
- У меня есть вода.
Отчего-то он тоже шепчет. Я киваю, и он достает флягу. Даже если меня развяжут, я не смогу ее взять. Такое ощущение, словно у меня нет рук, по крайней мере, по виду это больше напоминает сшитые вместе куски бекона. Чиро терпеливо ждет, пока я пью, после чего пьет сам, и приваливается спиной к стене. Комната пульсирует и мерцает. Мне почти жаль его. Вообще-то нас обоих.
Порой Иво тот еще ублюдок. Это мысль приходит мне в голову, когда я слышу его заразительное хихиканье в конце коридора. Чиро вздрагивает, а затем выпрямляется, глядя как толстяк в начищенных ботинках вваливается в комнату, вместе с безликим солдатом. Перешучиваясь, они отстегивают Чиро от стула и выталкивают в коридор. Мгновение спустя, я иду следом. Чиро таращит свои огромные глаза по сторонам. За окнами поют птицы. Беснуются начавшие зеленеть кроны деревьев. Иво толкает дверь, и на секунду нас всех ослепляет солнце. По аллее, в отдаленный угол двора, мы с Чиро идем почти плечом к плечу. Если не обращать внимания на конвоиров, можно представить, будто прогуливаешься со старинным другом.
«Прекрасное весеннее утро» - думаю я.
- Замечательное утро, - говорит Чиро. И Иво, наконец-то, затыкается. Чиро улыбается мне. Я улыбаюсь в ответ и сворачиваю в противоположную сторону, направляясь к парадному входу. Промеж лопаток зудит, будто кто-то настойчиво пялится мне в спину. Ощущение исчезает, когда я слышу несколько отдаленных громких хлопков, стоя за воротами бывшего Дома Правительства.