«Ню – художественный жанр в скульптуре, живописи, фотографии и кинематографе, изображающий красоту и эстетику обнаженного человеческого тела» (С)
– Не верь всему, что будет рассказывать Инна, – предупредила меня Лариса. – Более половины – наглая ложь.
– Зачем ты общаешься с таким плохим человеком? – удивилась я.
– Я не сказала, что Инна плохой человек, – возразила Лариса. – Наоборот, она очень хорошая. Добрая. Веселая. Разбирается в искусстве. С ней интересно. Вот только привирает на каждом шагу, но кто не без греха. А у нее, между прочим, есть вполне понятная причина для странностей и покруче. Ее папа был известным художником. Участвовал в знаменитой выставке в Манеже, которую заклеймил Хрущев.
– А-а, – догадалась я. – Папа Инны – педераст.
– Если бы он был педераст, как бы Инна на свет появилась? – озадачила меня Лариса. – Нет, он был авангардист.
Я в то время не видела большой разницы.
– Инна – тоже художница? – поинтересовалась я, отставив в сторону скользкую тему.
– Да, рисует. Но слабо, до папы не дотягивает. Зато тусуется талантливо.
Как Инна тусуется, я позже узнала не понаслышке. Познакомившись на Дне рождения Ларисы, мы сдружились, и целый год провели вместе. А потом она разругалась в пух и прах со своей мамой и уехала в Америку ко второй жене своего папы, которая умудрилась вывезти заграницу почти все его работы после его трагической гибели при пожаре в мастерской, таким образом, оставив первую семью без наследства. Инна поехала восстанавливать справедливость, и я ее потеряла навсегда. Но жалею ли я об этом? Пожалуй, нет.
Слишком сильно отличалась жизнь Инны от того, что окружало в повседневности меня. Я росла в благополучной и понятной семье в отдельной квартире типичной многоэтажки спального района. Коммуналку у Нарвских ворот помнила смутно. Инна обитала в каком-то мрачном доме на улице Марата в пяти минутах ходьбы от Невского проспекта. Анфилада дворов колодцев, черные лестницы, десять комнат на одну кухню и туалет на высоком постаменте с тяжелым фарфоровым отвесом на длинной цепочке.
В нашем спальном районе нас окружали инженеры, рабочие, продавцы, бухгалтера. Элитой считались моряки торгового балтийского флота. У Инны по соседству обитали Александр Розенбаум и Александр Дольский. Она могла запросто встретить их утром в булочной.
Летом бабушки снимали для меня дачу на Карельском перешейке. Инну ее родители таскали по Прибалтике и Поволжью в поисках вдохновляющих пейзажей и фактурных лиц. Однажды, как она меня уверяла, ее забыли в вагончике кемпинга. Она угодила в детский приют, откуда ее вызволял сам Эрнст Неизвестный, на тот момент неизвестный почти никому.
Закончив школу, я поступила в технический институт. Так сказать, двинулась по стопам родителей инженеров, у которых все было расписано на десятилетия вперед. А Инна забила на учебу совсем. По вечерам работала гардеробщицей в театре. Сначала в одном. Затем, как посмотрит весь репертуар, перебиралась в другой. Я успела подменить ее пару раз в «Молодежном» на Фонтанке. Видела, как Валерий Кухарешин – кумир ленинградской женской публики – настраивался в фойе на свой выход в роли Сирано де Бержерака – лучшее, что он сыграл с моей точки зрения.
Днем Инна тоже иногда работала. Натурщицей в «Мухе». Обнаженной.
– Не представляешь, какой это тяжкий труд, – пожаловалась она мне как-то раз.
– Чего тяжелого-то? – не поверила я. – Сиди себе или лежи. Думай. Мечтай.
– А ты пробовала когда-нибудь сидеть без движения пол дня подряд? – задала Инна провокационный вопрос.
– Прямо так и пол дня? Врешь.
– Всего по пять минут перерывы после каждого академического часа. И обед минут двадцать после четырех часов мучений и перед следующими двумя. Да еще и не топят толком. Это притом, что в студии сквозняки, как ураганы. Окон много и все в щелях.
– Зато ты потом такая красивая на десятках картин, – указала я на то, что считала неоспоримым плюсом, достойным перетерпеть неудобства.
– Я – Красивая?! – расхохоталась Инна.
Мне пришлось рассыпаться в комплиментах, которые дались мне легко, потому что лукавить не пришлось. Инна действительно отличалась необычайной нежной красотой. Невысокого роста, субтильного телосложения, с аккуратной головкой на тонкой шее и коротким темным ежиком волос, имела достаточно правильные и живые черты лица, обворожительную улыбку. Вспоминая Инну, я невольно сравниваю ее с ранними киноэкранными образами Одри Хепберн.
– Между прочим, ты тоже ничего, – в свою очередь Инна оценила меня и вдруг азартно загорелась: – А ведь меня просили подыскать в «Муху» еще кого-нибудь на денек. Пойдешь?
– Натурщицей? – опешила я.
– Ну не уборщицей же.
– Голышом?!
– Ясен пень.
Я смутилась. С одной стороны, меня подмывало попробовать. Меня влекла богема. Хотелось чего-то пикантного. Художники, даже пусть и будущие, представлялись мне утонченными и мудрыми личностями с глубокими голубыми глазами и изящными руками с тонкими пальцами. Этакие отрешенные от обывательской банальщины существа. Я была не прочь закрутить роман с кем-нибудь из них, стать чьей-нибудь музой. Но, с другой стороны, я была на тот момент закомплексованной и стеснительной советской девушкой. Представить себе не могла, как можно раздеться донага перед целой толпой.
Победило любопытство. В назначенное Инной время я оказалась в холле старинного здания из темно серого камня, которое и снаружи, и внутри выглядело скорее как дворец, а не учебное заведение. Массивная лепнина, насыщенные краски внутренней отделки, помпезные широкие лестницы, просторные залы, высоченные стеклянные потолки. Вот только, и правда, было холодно. Такие воздушные объемы, наверное, невозможно было прогреть до приемлемой температуры в условиях ленинградской зимы. Для музея годилось бы вполне. Но учиться или работать в такой атмосфере было чревато постоянными простудами. Впрочем, Инна и шмыгала носом постоянно. Только теперь я поняла, почему.
Неопрятного вида молодой человек, в замызганных брюках и с засаленными давно нестрижеными волосами, провел меня в аудиторию, где уже стояло и сидело человек двадцать за раскрытыми мольбертами. Окинув собравшихся испуганным взглядом, я отметила, что примерно половину составляли девушки. И почти все выглядели гораздо опрятнее, чем тот парнишка, который меня встречал на входе. Были даже такие лощеные, каких в моем институте было принято называть фарцовщиками и мажорами. Я не успела рассмотреть всех досконально, появился преподаватель, ничем не отличавшийся от профессора по начертательной геометрии из моего технического ВУЗа – пиджак, рубашка, галстук, седая бородка, залысина, пивной животик.
– Ну что ж, – буднично хлопнул в ладоши он. – Приступим. – И повернулся ко мне: – Как, простите, вас зовут?
Я представилась.
– Замечательно, – довольно произнес он.
То ли ему имя мое понравилось, то ли я сама приглянулась, то ли он всегда находился в приподнятом расположении духа, я не поняла. Он обратилась к студентам с вопросом:
– Какую позу хотите?
– Раком, – хохотнул кто-то из заднего ряда.
Я мгновенно почувствовала, как запылали мои щеки. Ощущение холода отступило, возникло ощущение нехватки свежего воздуха.
– Раком я поставлю вас, – адекватно отреагировал преподаватель, – если вовремя не сдадите эскизы.
– Мне для сюжета нужна томная чтица, – подала тихий голос какая-то девушка сбоку от меня.
– Замечательно, – поддержал ее преподаватель. – Чтица лучше, чем жница. Актуальнее. На этом и остановимся. – Затем он снова повернулся ко мне: – Прошу вас расположиться на топчане, – он показал мне на скамейку с мягким сиденьем, которая стояла на небольшом возвышении почти в центре аудитории. – Так, будто у вас воскресенье. Вы только что проснулись, откинули одеяло и собираетесь весь день провести за любимым романом. Сможете?
– Попробую, – отозвалась я не без усилия.
Никогда не проводила целое воскресенье за чтением книги. Тем более, не одевшись после сна. Да и спала всегда в пижаме.
– Вон там ширма, – преподаватель махнул рукой в угол. – Там и вешалка есть, чтобы вы могли платье повесить.
Я обреченно поплелась в указанном направлении. Преподаватель убежал в поисках простыни и покрывала, которые должны были имитировать постель. Не было его минут десять. Я уже давно разделась, но стояла за ширмой, боясь высунуться из-за нее и проклиная нецензурными словами и себя, и Инну, и заодно Ларису, которая нас с Инной познакомила. В один момент я даже чуть было не подскочила, и не унеслаь прочь из этого храма искусства, где оказалось не столь комфортно находиться, как представлялось в мечтах. Студенты обсуждали отнюдь не возвышенные темы. Один жаловался на больную голову. Другой советовал ему меньше пить и больше спать. Какая-то компания обсуждала покупку качественных дешевых кисточек. Еще кто-то поносил оценщика в сувенирном магазине, который наглым образом занижал стоимость шедевров. Краем уха я слышала упоминания о клевых джинсах и халтуре на конфетной фабрике, где за пару фантиков можно заработать больше денег, чем за серию полновесных картин. О, боже, подумала я, зачем им натурщица, если они готовятся рисовать белочек и орешки для упаковки шоколада?
– Где наша чтица? – позвал меня вернувшийся преподаватель.
Отступать мне было некуда. Сжавшись внутренне и ссутулившись внешне, носом уткнувшись в пол, тяжелой поступью проследовала я на топчан, на который уже были накинуты мягкими складками простыня и покрывало. Села осторожно на краешек, положила руки на колени, словно прилежная ученица, и приготовилась морально к шуткам в мой адрес.
– Нет, так дело не пойдет, – спокойно сказал преподаватель. – Не надо нас бояться. Мы вас пальцем не тронем. Только порисуем немножко.
Он посоветовал мне расслабиться, закинуть на топчан ноги, подвернув одну под себя. Край покрывала он положил мне на бедро так, что я сразу почувствовала себя хоть немного прикрытой, что позволило мне немного успокоиться. Одной рукой я облокотилась на подставленный стол, а другую держала на колене так, будто в ней книга, и я смотрю именно в нее. Студенты активно подсказывали, как мне надо подвинуться и наклониться, пока не выяснилось, что у меня отсутствуют актерские способности, и я не могу держать руку без книги так, будто книга есть.
– Вот вам книга, – преподаватель всунул мне в руку какой-то учебник, раскрыв его наобум.
Я уткнулась в совершенно непонятный мне текст с советами по грунтовке холста. Я запомнила их наизусть, благодаря тому, что за день успела прочитать тысячу раз. Лучше бы учебник по сопротивлению материалов мне дали – скоро должна была начаться сессия.
Достаточно быстро у меня затекла подвернутая нога, занемела рука, на которую я опиралась, заныла спина. Поза, которая показалось удобной вначале, уже через четверть часа стала почти невыносимой. Я попробовала размяться мелкими движениями, но меня тут же строго попросили не шевелиться. Когда после перерыва, я села немного по-другому, меня поправили. И поправляли до тех пор, пока абсолютно все не удовлетворились.
– И все-таки локоть лежал на столе дальше, – долго продолжал упираться один студент.
– У тебя с перспективой проблемы, – осадили его. – Нефиг подстраивать натуру под свою мазню. Этак ты ее вообще узлом завяжешь.
Я не хотела быть завязанной узлом. Я вообще уже ничего не хотела. Мне было неудобно и холодно. Я заметила, что мое тело покрылось синюшными пятнами и мурашками, и с ужасом думала о том, что когда-нибудь мне доведется увидеть этот позор в каком-нибудь музее. Я мечтала, чтобы день поскорее закончился. Я давала себе клятву, что никогда больше ни за что не приближусь к «Мухе». Само здание буду обходить за километр, если мне доведется посетить этот район города.
Я нарушила свою клятву один раз, спустя полтора месяца. Инна затащила меня на выставку из годовых студенческих работ.
– Там наверняка будет твой портрет, – убеждала она меня. – Неужели ты не хочешь посмотреть? А еще, бывает, можно договориться с автором и купить по дешевке.
– Купить по дешевке, чтобы никто больше никогда не увидел, – согласилась я.
Инна решила, что я пошутила.
Выставку мы обошли трижды. Не нашли ни одного изображения ни Инны, ни меня. Точнее не так. Были наши с ней обнаженные тела, очень даже симпатичные, даже и в авангардном стиле. Но… на наших шеях вместо наших голов фигурировали совсем другие головы.
– Эту кралю я знаю, – весело воскликнула Инна, глядя на одну из картин со своим телом и чужим лицом. – Это подружка Вадима. Она по жизни дылда и неуклюжая. А тут, глянь, какая милашка получилась.
На мое недоумение Инна пустилась в объяснение, что художники часто так делают. Берут красивое тело натурщицы и пририсовывают голову другой женщины, своей любовницы или той, которая будет рада выложить приличные бабки за свой портрет, да еще и без мучительного позирования.
– Но это же не ее портрет?! – возмутилась я.
– А кто узнает? – философски отмахнулась Инна.
С тех пор я настороженно отношусь к красотам в жанре ню и ко всем художникам в целом.