Рассевшись на пряслах загородки, и шкодливо поглядывая с жёрдочки, на медленно и путано шагающего по обочине Ивана Захаровича, пацанва, посмеиваясь, трепалась о предстоящей потехе.
- Он тёте Маше сёдня все поломанные лопаты наладил и тяпку новую сковал, поэтому пьяный – поблёскивая глазами, как бесёнок, пояснил Мишка, живший возле самой кузницы.
- Да он и так, как с трактора сняли почти кажный раз пьяный – деловито заметил Колька. – Батя говорит, что переживает шибко. Он жеть ещё до войны на тракторе работал, и на войне танкистом был. Говорят с батей Куманя чуть не в одном танке…
- Без тебя знаем, – перебили его друзья. – Он потому и стал такой, что танк два раза подбивали, а сам еле живой остался. Один раз даже прямо на Курской дуге.
- Ща, как до лужи дойдёт, так сразу подбежим, чтоб его точь в точь у серёдки остановить.
- Аха! Как Санька тот раз возле Акимовых. Он тада в канаву как в окоп запрыгнул – пацаны уже не могли сдерживать распиравший их смех.
– Всё, побежали – спрыгнув с жердины, и похохатывая в предвкушении веселья, ватага рванула в сторону ничего не подозревавшего о готовящейся пакости Ивана Захаровича.
А тот и не мог что-либо подозревать. Он просто шёл домой после работы, попутно занеся Марье-куме, починенные лопаты. Да и как было не починить, когда её муж, фронтовой разведчик уж пять лет, как помер, и всю мужскую работу в хозяйстве, ей теперь приходится самой тащить. Заодно вот и тяпку новую сковал.
Пробыл-то у Марии всего минут пятнадцать, и выпил только три стопочки, а едва вышел за ограду, как забормотал что-то одному ему понятное, замахал руками, словно кому что объясняет, а тот никак понять не может. Постоял, потолкался немного у калитки, и пошел, в разговоре со своим невидимым для других собеседником часто останавливаясь и даже поворачивая обратно. Ему, дважды контуженному, после почти двенадцати часов монотонной, а временами тяжёлой даже молодых мужиков работы, и трёх стопочек за глаза хватило.
В совхозной, отделенческой кузнице, где Иван Захарович «заведовал наковальней», вентиляцию и обогрев в одном лице, представлял горн, а автоматизацию пара кувалд, да десяток разнокалиберных молотков. Та же вездесущая ребятня, что сидела на заборе, частенько наведывалась в кузню, посмотреть как-чего там делается. Не особо разговорчивый, но очень добрый Иван Захарович никогда не выгонял ребятишек и разрешал им шариться по всей кузнице, перебирать железяки и даже брать чего-нибудь себе, если это не было действительно нужной для работы вещью.
Щуплый, среднего роста он никак не соответствовал, описанному в сказках облику деревенского кузнеца. Впрочем, волшебные мечи и огромные лемеха ему тоже ковать не приходилось. В основном доставалось латать мелкий инструмент, ковать различные штыри и пальцы, а в остальное время крутить гайки, как обычному слесарю, для которого работы на совхозном мехдворе хоть в жару, хоть в стужу всегда навалом.
Кузнец проходил аккурат мимо середины, не высыхающей даже в июле придорожной лужи, когда шкодники шумно обступили его, оставив свободной только сторону, с краю воды.
– Здрасьте, Иван Захарыч!
Не сразу сообразив, что такое вклинилось в его сознание, тот остановился, и, прервав «беседу» с самим собой, посмотрел на галдящую вокруг него рубашечно-маечную пестроту замутнённым, далёким как от этой пестроты, так и от всего этого времени взглядом. Слегка вздрогнул, возвращаясь к реальности, и снова забормотал, обращаясь уже к ребятишкам:
– Да-а! Мареи, вот, лопаты … она говорит, … а я сковал. А Марея, она у-у-у… Сергея то нет уже, …а без лопат нельзя…
Пацаны, зная, что он может вот так вот перебирать одно и то же часами, до тех пор, пока не зацепится взглядом или памятью за что-нибудь другое, быстро перебили его:
- Иван Захарыч, Иван Захарыч, а ты на войне танки видел!?
- О-о-о! – глаза Ивана Захаровича мгновенно оживились, и взгляд стал вполне осмысленным и даже моложавым.
- А ездил в танке? А в тридцать четвёрке ездил? А какой танк самый лучший? А немецкие танки подбивал? – видя, как с пол-оборота завёлся старый танкист, тут же зачастили подстрекатели, бередя своими вопросами его и без того неспокойную память.
Иван Захарович, отвечая на всё разом, замахал руками, затопал, поворачиваясь то к одному, то к другому из окруживших его мальчишек, и с такой непосредственностью, стал громко рассказывать им, про самый лучший в мире танк Т-34, про то, как от его снарядов « в хлам» разлетались немецкие «тигры», словно сам был таким же, как они малолетком. А те, скача вокруг пьяненького Ивана Захаровича, с криками будто играли в «перестрелку», продолжали забрасывать его всё новыми и новыми вопросами, и всё больше и больше распаляли память танкиста, подталкивая его к неизведанному ими, а потому казавшемуся забавным миру, со страшным названием – война. И так до тех пор, пока для Ивана Захаровича всё звуки вокруг не заглушили взрывы снарядов и треск пулемётов, а видимое, не скрылась в дыму горящей земли и танков. Пока не исчезло всё, кроме боя, того последнего боя, после которого война для него закончилась.
Но в этот раз он должен завершить бой совсем по-другому, и потому вступил в него без всякой оглядки и промедления. Ухватился за рычаги, и танк рванул вперёд. Иван Захарович управлял, заряжал, отдавал команды, наводил пушку и стрелял. Стрелял, стрелял, по врагу – до последнего снаряда, до последней секунды сознания. Он был один за весь свой экипаж, потому что, почти тридцать лет назад, очнувшись уже в госпитале, он даже не знал, как и почему в нём оказался, и осталось ли хоть что-нибудь от его друзей или, как от многих погибших танкистов, только свидетельства и память уцелевших в бою очевидцев-однополчан.
Но для глупых, ищущих своего озорного развлечения мальчишек, это был всего лишь пьяный Иван Захарыч, на которого очень смешно смотреть, когда он «воюет». И они смеялись, – громко, не стесняясь и не понимая, над кем и над чем смеются. А, когда «бой» стал утихать, все враз замерли, и только один из них завопил, как в кино:
- Немцы слева! Иван, к пулемёту!
И Иван схватился за пулемёт. Упав прямо в лужу, он стал бить длинными прицельными очередями, не подпуская гадов к подбитому танку. Его тело затряслось от отдачи пулемёта, ослепшие после контузии, глаза налились кровью, а из горла пошёл протяжный, хриплый, мало похожий на человеческий, вой. Ствол пулемёта кидался то влево, то вправо, а рука судорожно шарила по затвору, когда пулемёт умолкал. Горящая броня нагрелась, и стало жарко, а может, на стрелке загорелся комбинезон, потому что Иван начал рвать с себя старенькую, серую, прожжённую в нескольких местах искрами горна куртёшку, продолжая при этом стрелять.
… если бы мы увидели это сейчас, став взрослыми, нам стало бы больно и страшно. Но мы этого, никогда больше не увидим и сейчас нам больно и стыдно. А тогда, было весело. Мы уже не могли смеяться, у нас не было для этого сил, и из нас вырывалось не то хлюпанье, не то хрюканье, а животы от смеха свело, как при икоте. Трудно придумать потеху уродливее этой. Слава Богу, закончилась она так, как должна …
Разгневанная баба Ганя с криком: – Ах, вы, акаяннаи! – так торопилась, что даже не поправляла, свой неизменный, белый в горошек платочек, сбившийся с седых, завитых в тоненькую косичку волос. В руке её подёргивался длинный бич, которым гоняют скотину, и не было никаких сомнений, что если хоть на чуток задержаться, то узнаешь, что ощущают на своей хребтине напакостившие телята. Потому, ни секунды не мешкая, «окаянные» рванули к спасительному забору и снова расселись на нём возбуждённые, довольные удавшейся вылазкой и готовые немедленно чесануть дальше.
Но бабушка даже не попыталась за ними гнаться. Добравшись до лужи, бросила бич и не снимая своих хоть и давнишних, но вполне сносных туфель, не жалея длинной юбки, подол которой тут же вымок, зашла в лужу и, запричитав, стала поднимать, хрипящего, Ивана Захаровича.
- Ваня, Ваня, спокойся, вставай! Нету больше войны, нету, кончилась проклятущща, давно кончилась. И тебе домой надо, Марине ждёт, опеть ругаться будет, что сморался. Подымайся, Ваня, подымайся.
Но подняться Ваня уже не мог. Может, самогон добрал своё, а может, и без того слабый, он во время боя истратил последние свои силы. Сумев лишь откинуться на спину, и опереться на локти, тяжело дыша, прикрыл заслезившиеся глаза, и что-то шепча, то и дело старался ухватиться за подложенную ему под голову руку бабы Гани. Та сначала попыталась его поднять, потом хотя бы выволочь из лужи, но, не сумев даже сдвинуть, только беспомощно огляделась вокруг. Остановила, тут же посуровевший, взгляд на внуке, сидящем со своими дружками на заборе, и сердито прикрикнула:
- Чё расселися?! Помогитя! Не видетя, поднять не могу!
Облепив Ивана Захаровича словно мураши, выволокли его на травку и прислонили спиной к штакетнику палисада, возле низенькой лавочки, как велела бабушка. Достав из складок кофты чистую тряпочку, которую всегда держала при себе, баба Ганя принялась вытирать Ивану Захаровичу лицо. Тряпочка сразу намокла, и бабушка, коротко глянув на внука, негромко скомандовала:
- Там, у рукомойника, холщёво полотенце, сбегай, принеси. Да большой ковш воды в бочке, что в избёнке, почерпни.
Довольный, что бабушка так скоро остыла от гнева, что уже просит его, внучок пулей метнулся к дому.
Тщательно помыв, и вытерев Ивану Захаровичу лицо и руки, баба Ганя присела рядом на лавочку. Помолчала, повздыхала, обращаясь к своему далёкому небесному Господу, и тихо заговорила:
- Мой то Аверька на войну не ходил, ещё до её помер. А Ивану пришлось. Он до войны в армию ушёл, сразу после коммуны. В колхозе то он на тракторе сидел, парень был. Што с им счас, смотреть не надо. Всё война проклята. Но он хоть живой пришёл, детей народил, и столь годов работает, как все. Безотказнай, хоть сена, хоть дров притащить, упрашивать, как нынешню молодь не надо было. Денег сроду ни с кого не брал, а мядали все пропил да порастерял.
Снова молча повздыхала и тяжело поднялась:
- Вы, ребяты, побудьтя тут с им, а я пойду. Он скоро встанет, вы яво до дому проводитя, чтоб никто не обидел. Марине ругаться станет, скажите, мол, споткнулся да упал, а я умыла, да с вами отправила.
Чуть отойдя, вспомнила про одиноко лежащий бич, вернулась, подняла и, волоча его за собой, побрела к дому, провожаемая, виноватыми взглядами мальчишек.
- А мой батя вместе с дядь Серёжей Шлыковым воевал, – вдруг тихо произнёс Колька Лашманов, по-прежнему глядя вслед уходящей бабе Гане. Я дажеть видел, как он плакал, када дядя Серёжа умер.
- А мой батя, миномётчик – тоже очень тихо, не то Кольке, не то сразу всем ответил Серёга Фидик. – Они с Пуцилой вместе под Сталинградом воевали, тока не встречались там ни разу. Зато батя видел, как там Михайлова с Первоуспенска немцы на штыки подняли. Тот прикрывал, прикрывал наших, а потом хотел себя взорвать вместе с немцами, а мина от миномёта не взорвалась. Батя говорит, прямо на глазах подняли, чтобы все видели.
- А у нас и не воевал совсем – Витька Лысков, по кличке Буржуй, что был лет на пять старше остальных, пнул камень в лужу – в первый же день ногу оторвало и всё. Мамка рассказывала, как потом уже, после войны, домой медаль привезли.
- А у Иван Захарыча, много медалей? – простой Вовкин вопрос неожиданно озадачил компанию, и, пожав плечами, все посмотрели на постанывающего, танкиста. Действительно, никто из них, никогда не видел у него наград.
- Наверно много, раз на Курской битве был, и танк два раза подбивали – после некоторого раздумья сам себе ответил Вовка.
- Точно много, потому что он хоть и танкист, а дажеть в рукопашную ходил. И када в том году, Потёмкин на День Победы в клубе выступал, дядя Лёша Шлыков бате говорил, что лучше бы Ивану дали сказать, потому что больше иво, у нас в деревне никто на свою смерть напрямки не смотрел – поддержал Вовку Лашманов Колька.
- А он откудава знает? – скорей на всякий случай, чем, действительно сомневаясь, заспорил Витька.
- Оттудава! У иво «Орден Славы» есть, и он в штрафбате был, за то, что немца убил, вместо того, что бы в плен взять. И вобще, он батин друг! – вызывающе посмотрев на Буржуя, подытожил Колька. Доводы были железные, и перепалка закончилась не начавшись.
- А почему тада Люська, Иван Захарыча, стесняется? Вон, у дяди Ильи, ноги нету, а Буржуй же иво не стесняется – никак не унимался в своих выяснениях Вовка.
- Ты тожеть, дядю Илью никада не дразнишь, а Иван Захарыча сколь раз уже… – начал, было, Мишка, но договорить не успел, потому что танкист открыл глаза, что-то сипло прошептал, и на него тут же обрушился приступ душераздирающего кашля. Мальчишки мгновенно став серьёзными и даже, как будто повзрослев, взяли, стоявший на лавочке, ковш с остатками воды и склонились над Иваном Захаровичем, как во все времена склонялись над своими ранеными товарищами солдаты.
Это был последний, зримый для других «бой», кавалера многих боевых наград, участника финской и Великой Отечественной войны, дважды контуженного, раненого сапёрной лопатой в рукопашной схватке, Ивана Захаровича Ефимова. С этого дня, его уже никто не «отправлял на войну» ради смеха. Он по-прежнему продолжал тихо воевать в своей не дававшей ему покоя памяти, которая до самой смерти, разрывала его изнутри бронебойными снарядами, и выжигала горящими танками.
Простите нас дядя Ваня.
март 2016