Г У С А К Геннадий Гончаров
Сенчура, Адик и Алёшин уходили в многодневный маршрут. Уже по ночам ложились заморозки - шёл август на Тимане, на Севере России. «Никаких спальных мешков. Берём минимум, напутствовал Алёшин. Как-нибудь переспим под лапником. Соль, сухари, спички. Обязательно. Конечно, ружьё. Подножный корм я вам гарантирую. Рябчики, гуси, глухари». Уходили налегке.
Пять дней, пока удалялись от основного лагеря, всё шло по плану. Утром кипятили чай, варили в двухлитровой жестяной банке на костре рис или гречу с банкой тушёнки, съедали по размоченному в жидком чае сухарю с сахарным песком и шли дальше. Рюкзаки от образцов становились всё тяжелее, а кормов всё меньше и ограниченнее. Почему-то ни глухарей, ни рябчиков, ни гусей, привычно обильных в это время, не попадалось. Мы начали голодать.
К вечеру вышли на тихую, плёсистую, едва журчащую речушку. На заливных песчаных косах были видны многочисленные следы диких гусей. Однако ни гогота, ни общительного курлыканья птиц слышно не было. Обнажения пород по реке оказались превосходными, редкими, неизвестными. Рюкзаки уже были неподъёмными.
Мы едва брели от обнажения к обнажению, пересекая мелкую речушку с косы на косу. Глубина реки редко достигала коленей. А на протяжённых перекатах не заливала и ступней. Именно по этой причине, да лесных километровых завалов, перекрывающих речку, мы и оставили резиновую надувную лодку, едва отойдя от лагеря километров на тридцать, тридцать пять. Из-за скудных кормов силы таяли.
И вдруг (именно вдруг!) я увидел волнисто переливающий среди высокой травы и низкого кустарника косяк линых гусей. Они стремительно и беззвучно растекались по обе стороны от пути нашего следования и исчезали, затаивались среди колючего вереса, баярашника, непроходимого низкорослого березняка. Я был старый и опытный волк, геолог, охотник и знаток поведения линых, беспомощных гусей. Тот же миг, зафиксировав своё пристальное внимание на огромном гусаке, вероятно, вожаке стаи, я не спеша, последовал за ним. Ни на секунду не спуская взгляда с серого оперения гусака, со струящейся, остающейся за ним слегка смятой травы, я преследовал обречённую птицу. То, что она была обречена, мне подсказывал многолетний охотничий опыт преследования беспомощных линых стай гусей. Преследуемые птицы отбегали обычно от охотника или зверя на тридцать сорок метров, затем ложились на землю среди густого кустарника, травы, кочек, засовывали свою голову под мох, листья, лопухи и закрывали глаза - поведение страуса. Они полагали, что их теперь не видно.
И мой гусак, замыкая стаю и приседая, как можно ниже, на коротких лапах, доковылял до огромного кедра, заросшего по основанию густым вересом, прилёг, засунул свою голову в глубину куста и затих. Я не торопясь, подошёл к затаившемуся гусаку и присел возле него на расстоянии вытянутой руки. «Ну, вот, мы и с мясом, подумал я. Манка без соли обрыдла. Сегодня наконец наедимся до отвала гусиного мяса. Теперь сил у нас поприбавится. Дотащим образцы до лагеря». Быстро ухватив гусака за голову, я двумя тремя движениями скрутил ему голову, вытянул его из кустов и спрятал в рюкзак.
- Однако! - я с трудом взвалил рюкзак на плечи. Килограмм сорок. Мне с таким весом далеко не уйти. - Ого-го, - крикнул я.
В ответ, метрах в десяти, раздались «ба-бах», «ба-бах». И ещё через минуту снова «ба-бах».
Когда я едва дополз до Сенчуры и Адика, я увидел, как они, в восторге потрясали своими трофеями: огромным красавцем глухарём и парой капалух, сероватыми, скромными по украшению, самками роскошного глухаря.
Вкуснейшее мясо десяти килограммового глухаря и ещё столько же нежнейшего деликатеса капалух, превысили наши транспортные физические возможности. И хотя тут же, на привале вечером, а ещё и утром, мы, оголодав от длительного воздержания, крепко поубавили вес наших рюкзаков от нежданного запаса, но всё же съесть более восьми, десяти килограммов пусть и роскошного блюда, мы не смогли. И утром, собирая рюкзак, я вынужден был оставить загубленного зазря на предыдущем привале гусака. Моих сил нести десяти килограммовую птицу у меня просто не хватало.
«Прости, меня, прости, бормотал и бормотал я загубленному мощному красавцу гусаку». Я, человек, в общем-то, далеко не сентиментальный, даже не часто беседующий со Всевышним, стоял на коленях, рыл ножом яму удавленному мною без нужды живому творению, и молил кого-то простить меня, если возможно, за свершённое. И слёзы, слёзы, стояли в моих глазах. Хотя за свою бродяжью жизнь я убивал во имя выживания множество и гусей, и уток, и оленей, и лосей, и, даже, медведей. Но случилось так, что впервые было убито мною совершенное творение и - выброшено. Уничтожено без нужды, получалось, просто так.
С той поры минуло, без малого, сорок лет. А картина затаившегося красавца гусака, считавшего себя в абсолютной безопасности, а, может быть, и жертвовавшим собой во имя спасения гусиной стаи, всплывает и всплывает перед моими глазами. Мучает кошмарами ночью. И не всегда, картина содеянного в далёкой юности, не оставляет в покое мою совесть и днём. А вас мучает иногда совесть за нечто, без нужды, сотворённое? загубленное? сказанное?