Ангелы и мухи

 

Утра в те раскаленные дни тоже напоминали ленту от мух: тяжелая липкая отрава.
Собственно же лента от мух, которая свисала с дачного потолка, делалась от солнца медовой, а бумажный икеевский абажур рядом с ней – кружевным.
Некоторые мухи, приклеевшись к ленте, умирали почти мгновенно, пропитанные губительным химическим составом, другие  дергались и пищали, лишенные привычного измерения.
Я тоже теряла измерение. Сон, который я только что видела, становился плоским, как зеркало, где смутно отражался зимний город и мигали морозные электрические огни. На моих глазах серебряное  зимнее зеркало истончалось, делалось дырявым и плоским, как упавшая на ковер головоломка, и постепенно пропадало. Уже почти пробудившись, я все еще цеплялась за нить сюжета, пытаясь соединить два повисших обрывка, две разъехавшиеся части целого, чтобы спасти узор, который во сне воспринимался как важный и многозначительный. Потому что только в морозном зеркале, в сумерках сновидческого декабря можно было додумать до конца Самую Важную Мысль и вспомнить Имя.
Но я все более отчетливо различала насекомое щекотанье по голой ноге, топоток птичьих лапок по раскаленной с утра железной крыше, больших мух, которые с ревом носились друг за другом по комнате. На границе уходящего сна оказалось вдруг страшно важным выяснить наконец, откуда берутся и куда потом деваются у нас на даче эти ядреные, как лесной орех, мухи, и как они не разваливаются на куски, с грохотом сталкиваясь друг с другом на лету, и не падают на пол замертво.
Проснувшись окончательно, я полежала на боку, спрятав глаза от солнца и мечтая в последний раз увидеть узор.
Потому что кое-что все-таки осталось. Например, я точно помнила, что речь шла про зиму.
И еще: во сне присутствовала дохлая кошка.
Самой кошки я не видела. Просто вошла в наш двор, где уже синели зимние сумерки, а на снегу лежали многорукие, многоголовые тени – скамейки, столбы и деревья, подсвеченные со всех сторон фонарями и окнами, и невидимый дворник скреб снег лопатой. По обе стороны тротуара отвесно темнел плотный слоистый лед, похожий на что-то условно-съедобное – сало или холодец. Вверху мигали зимние звезды - остренькие, как осколки зеркала. 
Кошка - я точно знала - лежала возле подъезда – окоченевшая, с вытянутыми лапами и ощеренными белыми клыками. По правилам сна видеть ее мне запрещалось. Не жалко, не противно – просто нельзя.
Но пройти мимо и не посмотреть на нее не выйдет, а значит, надо вернуться, обойти дом с другой стороны и залезть в окно первого этажа, что тоже невозможно: тяжелая шуба, сапоги и сумка. И вот я растерянно стою под фонарями и звездами, отбрасывая во все стороны, как на Юпитере, сразу несколько теней, прижимаю к замерзшему рту пальцы в заиндевелой варежке и думаю: как там у других – не знаю, но для меня сейчас самое важное - чтобы кто-то единственный на всей земле взял и без лишних слов, совершенно бескорыстно убрал эту страшную кошку с моего пути и бережно унес подальше от подъезда.
Потому что в этот миг я прозрею и назову его имя, затерявшееся среди миллиона чужих неопределенно-расплывчатых имен, как сказочный принц по хрустальному башмачку узнал свою принцессу в наспех отмытой служанке… 
Дальше во сне происходило еще много разного, но все сводилось к одному: услышав мой зов, принц в самом деле явился - кажется, он выглянул из подъезда, и я уже почти различала его смеющееся лицо сквозь пар дыхания, но тут сюжет начал двоиться, троиться, перетекать одновременно в несколько обманчиво прозрачных плоскостей, так что в конце концов я ошиблась, шагнула не в ту дверь и оказалась в жаркой деревянной комнате с лентой и абажуром, а мой единственный, так и не узнанный, безымянный, остался в зеркале, в прессованных снегах у подъезда - убирать кошку, недоумевая, куда я подевалась, и как меня зовут, и как выглядит мое лицо.    
Когда последние крупинки сна растаяли в оранжевом мареве, я откинула простыню, села и опустила босые ноги на теплый дощатый пол, медленно соображая, что спасительнее в такую жару – ходить босиком или все-таки надеть сандалии.
Мухи носились ополоумевшими стаями из комнаты в комнату, вылетали в окно и стихали вдали, потом возвращались и с утомительным жужжанием бормашины бились в стекло.
За час мы с Гришей выпили весь компот, сваренный вечером перед сном, когда уже стемнело и не было так изнуряющее жарко. Одним махом целую эмалированную кастрюлю, где к ужасу Гриши тоже барахталась муха, и было невозможно объяснить ни себе, ни ему, как она оказалась в кастрюле – сумела ли самостоятельно открыть крышку лапками, крылышками и хоботком и притаилась заранее или неслышно влетела в тот миг, когда я приподняла крышку, чтобы разлить компот по чашкам.
Потом Гриша уткнулся в телевизор и замер - у меня не хватало духу отгонять его в такую жару, когда все равно ничего нельзя делать, и лежа на диване, я рассеянно листала старые «Новые миры», то и дело возвращаясь к мыслям про сон.
Дом нагрелся, как паровозная топка. Спасенья не было нигде – ни на террасе, ни на улице, ни в саду, ни вверху, ни внизу. Потому что вверху - как и внизу, вспомнила я, впрочем, это про другое и смысла в нашем случае не имеет.
И тут я подумала: о, пусть на меня снизойдет озарение, или будет дан знак, который станет моим личным чудом, потому что настоящее чудо - это не появление предмета там, где раньше было пусто и только муха сонно билась в окно, а восстановленная связь между вещами и явлениями, которую никто раньше не замечал, а потом, когда чудо случилось, заметили.
И тогда соединится лопнувшая нить, и я увижу лицо и вспомню имя.
Целый день ничего не происходило, а вечером мы отправились к реке – Грише хотелось поплавать в теплой зеленоватой воде, сама бы я по такой жаре ни за что. На нем была сиротская панамка – зеленые и красные машинки на желтом фоне: покупала бабушка, которая превзошла самое себя, обшарив, наверное, пол-Москвы в поисках этого несуразного предмета. Гриша бежал вприпрыжку рядом со мной по узорной от солнца и березовых листьев дачной дорожке - бинокль на шее, ветка-удочка на плече, и ему жарко не было. По пути завернули на соседскую дачу, где клубилась обильная зелень, и на открытой веранде, загороженной с трех сторон плющом и деревянными жалюзи, нас угощали малиной и крыжовником, которые у них почему-то не переводились до самой осени, а на столе перед Гришей разложили аккуратные прямоугольные рамочки - коллекцию насекомых, настоящую научную коллекцию с булавками и табличками на латыни. Это были мухи средней полосы – хозяева дачи были диптерологами.
И вот сразу за последней  дачей, где от крапивы поднимался острый запах эфира и мочи, прямо перед воротами, за которыми кончается поселок и начинается грунтовая дорога, ведущая к речке сквозь высокую, Грише по плечо, траву, я ее и увидела. Ясный день качнулся и поплыл - не потому что у меня случился солнечный удар, а потому что я снова оказалась в зимнем сне, который вспоминала все утро, пытаясь сложить развалившийся узор.
Она лежала прямо перед нами, задрав окоченевшие лапы, и на дымчатой шкурке уже копошились, подрагивая стеклянными крылышками, две нарядные мухи.
Это была не кошка - всего лишь большая крыса. Но по правилам сна нам с Гришей придется повернуть обратно и сделать крюк по поселку, пересечь его целиком, выйти с другой стороны через калитку в дрожащее от зноя скошенное поле, подставив себя солнцу, которое обжигает руки и плечи немилосердно, как тропическая медуза, потом пройти еще чуть-чуть, прикрывшись кое-как полупрозрачной молодой рощицей, и выйти с другой стороны на грунтовую дорогу - вот на эту, которая начинается за воротами, всего в нескольких метрах от нас.
Это отнимет примерно полчаса, зато крыса останется позади.
Можно, конечно, плюнуть на правила, побороть отвращение и тупо переступить через нее ногой - именно так мы в конечном итоге и поступим, но не хочется нарушать тайный закон.
И тут оно свершилось.
Чудо произошло прямо на моих глазах, на дорожке возле ворот нашего дачного поселка - свидетелем была дымчатая крыса с ушками-лепестками. Гриша молча, спокойно и совершенно бескорыстно подошел к ней, взял за плешивый хвост, размахнулся и забросил подальше в донник, крапиву и сныть.
Бирюзовые мухи тяжело, словно вертолеты, поднялись в воздух и взмыли в белые от зноя небеса.
А принц мой, единственный и самый важный, стоял передо мной с биноклем и веткой-удочкой, в невозможной панамке.
На одно зыбкое, бесконечно длящееся мгновение в раскаленном мареве возник зимний ангел, подобрал два обрывка - один из яви, другой из нави - связал их между собой серебряным узелком, и нить зазвенела, как струна.
Ангел вслед за мухами улетел в небеса – распевать свои гимны и трубить в свои трубы, а мы пошли дальше, через поле и маленький лес, к речке – войти в воду сперва по колено, потом по живот, потом окунуться и нырнуть и открыть глаза в зеленые расплывающиеся сумерки.
И увидеть в них обломки растаявших снов.
Как радужные крылышки мух.
Как платьица ангелов.