Жители сибирской деревни Гвоздевки по-настоящему ощутили дыхание войны не тогда, когда узнали о нападении врага, и даже не с уходом на фронт всех здоровых мужиков, а, когда к ним начали прибывать эвакуированные. Первые, кого привезли в Гвоздевку, были украинцы из Харьковской области. Измученные и не пришедшие еще в себя после бомбежек люди, оглядевшись, были приятно удивлены, поскольку они оказались, по сути, среди своих земляков, переселившихся в Сибирь всего-то тридцать лет назад оттуда же, откуда они сейчас бежали – с харьковщины. Повсюду слышалась родная речь, а вдоль улиц стоял побеленные так же, как и на Украине, хаты. Правда, зимы в здешних краях были холодными, но с этим можно было смириться
А в следующем году в Гвоздевке появились ленинградцы, которые с течением времени полностью заменили собой вернувшихся на освобожденную родину харьковчан. Впервые за годы существования этой деревни на ее улицах стала часто звучать русская речь, а в домах селились люди, привыкшие к совсем иному укладу жизни. Блокадники отличались от постоянных обитателей деревни поведением, привычками, речью, но, самое главное, худобой, притом, что среди много работающих и постоянно недоедающих местных жителей толстых тоже не было.
Маленькая Нюра совсем не помнила мирного времени, потому что, когда началась война, ей исполнилось два года. И всю ее сознательную жизнь отец был на фронте. Впрочем, однажды осенью батько все-таки появился в деревне – это случилось тогда, когда он, отлежав с тяжелым ранением в госпитали получил короткий отпуск. Несколько дней пролетели почти мгновенно, и солдат уехал защищать Сталинград – город, который был у всех на слуху.
Через девять месяцев после отъезда отца у Нюры родилась сестричка Рая. Мамо сразу же после родов стала выходить на работу, оставляя новорожденную у живущей по-соседству бабы Ксени – блокадницы, прибывшей в Гвоздевку вместе с самыми первыми ленинградцами, которую часто просили приглядеть за детьми, чьи матери трудились в колхозе целыми днями. Нюра тоже раньше находилась на ее попечении, но в четыре года девочка стала достаточно большой, чтобы не только обходится без опеки, но еще и следить за хозяйством. Нюра вполне справлялась с возложенными на нее матерью обязанностями, и у нее еще хватало времени на любимое занятие – обсуждение с друзьями писем отцов с фронта. О чем батьки писали, дети узнавали, конечно же, от матерей.
Минули еще осень и зима, началась новая весна. Все чаще говорили о конце войны и возвращении оставшихся в живых мужчин.
Однажды Нюра, как обычно, встретилась с друзьями. Когда настал ее черед рассказывать о письме отца, губастый Миколка проворчал:
– Ты нам все одно и то же талдычишь. Надоело уже слушать.
– Батько давно не пишет… – растерялась Нюра. – Занят он очень…
– На войне все заняты, – глубокомысленно изрек самый старший из мальчишек, Санька.
– Твоя мати домой пошла, – сказала Нюре только что подошедшая Нина. – Может, она письмо получила.
Нюра со всех ног бросилась к своей хате. Ворвавшись в сени, она услышала странные звуки, а когда вбежала в горницу остановилась изумленная. Мамо горько плакала, сидя за столом, а перед ней лежал лист бумаги. Больше никого не было, потому что маленькая Рая находилась, как обычно, у соседей.
– Батьку нашего убили! – прорыдала мамо.
«Ой! – огорчилась Нюра. – Значит, он больше не напишет нам писем, и мне не о чем будет рассказывать».
С этого дня она перестала бывать там, где собирались мальчишки и девчонки, чтобы поговорить друг с другом о письмах отцов. (Не ходили туда и другие дети, чьи матери получили с фронта похоронки). А мамо теперь носила черный платок, печаль не сходила с ее лица.
Однако, несмотря на постигшее семью горе, Нюре хотелось обычных девчоночьих радостей, которых почти не было в это суровое время. В один из последних летних дней ей необычайно повезло: она во время утренней уборки обнаружила за сундуком закатившийся туда, очевидно, когда-то очень давно пятак. Девочка тут же подумала об одном из проживающих в деревне блокадников, которого все почему-то звали исключительно по фамилии – Куликов. Этот человек лишился в Ленинграде жены, детей и родителей, однако не озлобился, а вел себя со всеми, и особенно с детьми, очень по-доброму. Работал он в колхозе шофером и при этом еще неплохо слесарил. Вот именно о втором его умении и вспомнила Нюра.
Добежав до дома, в котором жил Куликов, она увидела, что он садится в свой грузовичок.
– Дяденька Куликов! – крикнула Нюра.
Он улыбнулся.
– Чего тебе, малышка?
– Сделай мне колечко, – попросила девочка, протягивая ему пятак.
– Ладно, будет тебе колечко, – с охотой пообещал Куликов, – но не сейчас, а, когда вернусь из райцентра.
Нюра ждала его с нетерпением: уж очень ей хотелось носить на пальце колечко. Наконец, ближе к вечеру грузовичок Куликова появился в деревне, проехал по улице и затормозил рядом с хатой Нюры. Стоящая у калитки девочка увидела, как из кабины выпрыгнул незнакомец в военной форме – такой же худой, как проживающие в Гвоздевке блокадники. Неожиданно этот мужчина схватил Нюру на руки и принялся целовать. А она, совершенно растерявшись, не знала, как себя вести.
Из соседней хаты выскочила баба Ксеня, крича на всю улицу:
– Федор вернулся! Федор живой! А мы на тебя похоронку получили!
Со всех сторон бежали односельчане, и быстрее всех неслась, срывая с головы черный платок, мамо. До Нюры, наконец, дошло, кто держит ее на руках.
– Так ты мой батько? – недоверчиво спросила она, трогая блестящие медали на его груди.
– Батько! – смеясь, ответил он.
– Ты не убитый?
– Подумали, что убитый, а я оказался раненым.
– Мой батько, – прошептала Нюра и крепко обняла отца за шею, чувствуя себя самой счастливой на свете.