К Дню Великой Победы.
Недавно взял интервью у ветерана. Первое в жизни. Пожалуй, это была одна из самых интересных бесед в моей жизни. Даже если учесть, что он воевал не с финнами и далеко от Карелии - на 1-м Белорусском фронте.
Организовала встречу моя школа, которой я безмерно за это благодарен. Нет, действительно, это было круто. Надо продолжить это дело и побеседовать хоть с кем-нибудь их тех, кто воевал с финнами.
«Самое большое ощущение, которое у меня было, это ощущение освободителя».
Интервью с ветераном 1-го Белорусского фронта Владиленом Александровичем Орловым.
25 апреля 2016 года Денис Попов и Николай Тамбовский побеседовали с ветераном 1-го Белорусского фронта, кавалером ордена «Славы» III степени - Орловым Владиленом Александровичем, у которого взяли интервью.
В преддверии 71-ой годовщины Победы Советского народа на Фашистской Германией, о тяжелой судьбе обычного артиллериста, прошедшего через кровавейшие бои 1944 и 1945 годов, освобождавшего Варшаву и Берлин, и видевшего разгром Третьего Рейха нам и рассказал Владилен Александрович.
-Расскажите о вашей довоенной жизни.
Родился в 24 сентября 1925 года в советской семье, в которой очень близко приняли революцию (сами они не были революционерами). Отец из Твери и уехал на заработки в Петроград, был он рабочим на Белорусско-Балтийском заводе, там примкнул к большевикам, участвовал в Гражданской войне. Он мне ничего не рассказывал о себе. Ничего. Если я что-то узнал – узнавал у других. Ну, сказать что я сверхинтересовался нельзя, конечно. Фамилия отца была Щепоткин. Вообще у меня двойная фамилия: Орлов-Щепоткин, но выкинули потом вторую фамилию. Мать была из местечка Копоткевичи, было такое под Мозырем, приехала в Москву и работала там. Она тоже приняла революцию, а отец ее был заместителем Ревкома что ли. Потом пришла банда Балаховича (Станислав Никодимович
Булак-Балахович – генерал Войска Польского и «Белой» русской армии – прим. автора), отец матери услышал про резьбу там, и когда он увидел все эти трупы, он не выдержал и умер от сердца. А мать была у него секретарем, у нее был хороший почерк. Потом пришли поляки и ее арестовал жандарм, посадил куда-то и начал ее агитировать против большевиков, мол, как это вы за революцию, вы ж себе жизнь испортите. Она потом, когда Гражданская кончилась, уехала к сестре в Москву. Работала она в НКВД, была делопроизводителем. Она была настоящим общественником - ей доставляло удовольствие что-то организовать. Она там походы в театры организовывала, выезды на природу и так далее. А работа делопроизводителем у нее оказалась не главной.
Отец же приехал в Хамовнический парк и его назначили тем, кто проводит «уплотнение буржуев» в Дом 51 на Арбате. Проводилось это «уплотнение» довольно спокойно, все было нормально у них, на каждую семью оставляли одну комнату. Он получил там тоже маленькую комнатку. Вообще, Дом 51 состоял из трех корпусов. Первый - главный корпус, он был парадный, там полы, газ, центральное отопление, мало того, был даже центральный пылесос! Я, будучи мальчишкой, бегал по коридорам и смотрю там: труба и очень красивая заглушка, я ее отвинчивал, привинчивал. Потом спросил кого-то, и он мне ответил: был тут до революции центральный пылесос.
Товарищ моего отца жил в хорошей квартире в этом же доме. В его квартире тоже «уплотнили буржуев». У хозяйки квартиры был муж - купец первой гильдии. То ли он умер, то ли он сбежал, мне было неизвестно, но фамилия его была Зауэр. А ее была Зорина. Она шла под Зориной, но потом, когда присылали «жировки» (квартплата), то их присылали на имя бывшего хозяина – Зауэра, но потом перепутали видно, и приходило на фамилию Защер. В итоге ей оставили комнату и ее сыну, поскольку он был с другой семьей. Товарищ отца ухаживал за Зориной, а потом она ему надоела, и он у отца попросил обменяться комнатами, а у этого товарища была комната в 30 метров: два окна, вид далеко-далеко, был виден даже Киевский вокзал, а сбоку виднелся Филевский парк, деревья его.
В Москве у мамы моей разболелись зубы, и она ходила к известному зубному врачу по фамилии Гецельд. Он занимал целую квартиру в 51-м доме! Там же и прием был в квартире, а в ней пять-семь комнат. И в лифте, когда она ехала к зубному, она и встретила моего отца. Они поженились потом, стали жить в большой комнате, как раз вот товарища отца.
Все было хорошо до 1937 года… отец мой, в 1920 году вступил в Партию и стал радиотехником. Прошел какие-то курсы и, в итоге, его назначили инспектором по внедрению радиосети во всем СССР. Отца командировали в Архангельск и назначили начальником отдела радиосвязи. Любил он компанию и клюкнуть. Там ему квартиру даже выдали, а мать переезжать туда не хотела. Отец с начальником выпивал и критиковали они товарища Сталина и всех из Политбюро. У них была склонность к Рыкову, были против коллективизации и всего такого. В Архангельске вскрыли контрреволюционную группу, так ее назовем, а руководителем ее был начальник управления связи Архангельского края. В 1937 году отца арестовали, у меня дома. Его реабилитировали уже в 1950-е, я даже дело его читал.
В 41-ом году я учился в новой школе. Вот тогда было массовое строительство школ: с жильем было плохо, а школы строили. Учился я с удовольствием, увлекался математикой, учительница моя сумела увлечь предметом. Вообще учителя у нас были хорошие.
Ждали ли мы войны? Конечно, ждали все. Когда наступил 1939 год и фактическое начало мировой войны и этот Пакт Молотова-Риббентропа (пакт о ненападении между СССР и Германией – прим. автора) заключили – у нас у всех глаза на лоб полезли, ибо считали что фашисты главные наши враги, а что война будет - никто не сомневался, а тут пакт о ненападении. Ну, все решили, что это просто для передышки. Немцы начнут воевать в Европе, а мы потом сможем победить их. Идеология, кстати, была сильной. Все ее принимали, и я даже принимал.
Учился я в восьмом классе тогда. Там меня приняли в Комсомол, кстати. Хорошая была это организация, зря на нее клевещут сейчас. Я тогда из-за отца боялся, но все обошлось. А про отца ничего не известно было – судьбу его так и не узнали. Ну, потом я узнал, что его этапировали в Архангельск и всю его группу там приговорили к расстрелу. В своем последнем письме он написал, что завтра будет суд, что он во всем сознался, и что его погубила водка. Место захоронения до сих пор неизвестно, там полигон какой-то. Я видел только расписку о расстреле. Там написано: приговор приведен в исполнение и подпись.
В восьмом классе я очень следил за событиями на Западе, мальчишки у меня там спрашивали, что да как. Наконец, в июне месяце сдаю экзамены. Ухаживал я тогда за одной девушкой, ее звали Неля Козлова, а отец у нее работал в ЦК (Центральном Комитете Всесоюзной коммунистической партии (большевиков) – прим. автора). 21 июня она мне прислала письмо (она находилась на даче тогда), где писала, мол, в ЦК все говорят, что скоро начнется война (это к вопросу о том, что ничего не было готово и известно). Я, как комсомолец, написал ей 21 июня ответное письмо, мол, война наверняка начнется, но это будет конец гитлеровцев, поскольку рабочие и крестьяне Германии не захотят воевать против рабочих и крестьян Советского Союза, ну такое более-менее стандартное.
22 июня наступило. Рано утром мы встали, захотелось пойти в кино, я попросил брата сходить купить билеты. Он собирается, мы сидим, завтракаем, вдруг прерывается передача (с утра была физ. зарядка, общее заявление, положение на Западе, причем его, в основном, из германских источников передавали) и тут выступает Молотов. Мы сидим за столом, и кто-то из нас произнес тогда: «Неужели?». Прекратились все передачи и начались марши. В 12 часов выступает Молотов, слегка заикается, говорит сбивчиво. В первую очередь моя мать говорит: немедленно идите в магазин и купите крупы и муки, я Гражданку еще помню. Я побежал в магазин №2 на Арбате, он там, на углу Садового кольца и Арбата. Там огромная очередь, покупают все что можно. Тут выходит заведующий и говорит: «Граждане! Ну что вы делаете, как так можно, вы паникуете, у нас много, всем все хватит». Все молчат, стоят в очереди, а магазин потом так набился, что очередь уже на улицу выходила. Денег у нас было мало, мы жили неважно, особенно после ареста отца. Ну, я там купил что-то, вроде несколько килограмм муки. И мы стали жадно слушать по радио, что да как. До самого вечера 22 июня ничего. И только 23-го числа сообщение Верховного Главнокомандования, что наши войска ведут бои. Среди них было ощущение рассеянности что ли…
В понедельник я побежал в школу, куда ж еще. Туда и другие пришли, мы тут же организовали дружину по тушению бомб и пожаров, нам завезли песок, мы начали таскать. Все десятиклассники отправились в военкомат, и мы стали за старших. Директор нам ключи отдал, мол, вы теперь главные, а сам он пошел добровольцем, или призвали его, я точно не помню уже. Тут только уборщица стала приходить, а учителя… ну мужчин забрали всех. Мы полностью жили в школе, домой бегали только покушать. Прожили мы там с неделю и нас выгнали, сказали, что тут будет госпиталь.
Я работать пошел на фабрику звукозаписи – там тоже готовили снаряды, ну не сами снаряды, а болванки какие-то. Я что, школьник пришел, что я умею? Меня сначала хотели слесарем сделать, но не получалось у меня. Тогда меня поставили к станку, выбрали самый плохой станок и правильно сделали. Я там что-то точил, мерил, ну что-то бракованное было, а что-то ничего. С жадностью мы слушали все передачи и поняли, что на Западе произошло что-то ужасное, но что - было неясно. 3 июля выступил Сталин, он там сказал дорогие братья и сестры, говорил о том, как нужно вести себя, что нужно вывозить все предприятия. Все это было быстро организовано, армия отступала, а вывоз предприятий организовали неплохо. 16 октября 1941 года была жуткая паника – наши части тогда разгромили под Москвой. Нас тогда всех уволили, всю Москву уволили! Там кого-то вывозили эшелонами, кто-то пешком шел.
В октябре 1941 года, когда немцы были близко от Москвы, я был эвакуирован в Уфу. Хотел поступить в техникум, но там не было негде жить, и я стал ветсанитаром районной больницы. В Уфе я закончил 9 классов и начал заканчивать экстерном 10 класс, ибо меня признали негодным к службе по первой категории – вы видите же, я в очках и зрение у меня не очень. После этого я и решил поступить в институт. Когда я поступил, вдруг неожиданно объявили тотальную мобилизацию.
-А какой это год был примерно?
-Это был апрель-май 1943 года. В таком городке Чишмы под Уфой нас собрали, где меня признали абсолютно годным для службы по первой категории и призвали со всеми больными, уголовниками.
В Тоцких лагерях (ну, это военный полигон был) нас определили в артиллерийскую батарею, и я был научен как артиллерист-вычислитель и разведчик. Ну, разведчик-артиллерист следит за стереотрубой, наблюдает, передает координаты, всем этим занимается. Так вот, из лагеря нас направили в город Орел, который только что был освобожден от немцев. И здесь я был направлен на 1-й Белорусский фронт, 6-я артиллерийская дивизия прорыва резерва Главного командования (она так и называлась АД прорыва резерва ГК). Я попал в легкую артиллерийскую бригаду (ЛАБ) №21. Там было три полка, а я попал в легкоартиллерийский полк 13/14 в 6-ю батарею. Но попал я в нее позже, сначала меня взяли в Штаб полка и хотели сделать писарем. Должен признаться, что писарь это хорошее место, но я сказал, что у меня плохой почерк. Ну, офицеры ответили, мол, «не притворяйся, напиши что-нибудь». Я написал, они посмотрели и сказали: «да, почерк действительно неважный». Тогда меня направили в Управление полковой разведки. Там я пробыл очень недолго – первое боевое крещение была Калинковичско-Мозырская операция. Там я был еще в полку, но батареи понесли потери, убили одного из разведчиков-вычислителей (Онадский его фамилия, помню ее) и меня вместо него направили. В батарее я сразу почувствовал, словно пришел в дом родной! Ну и в батарее я был до конца войны.
Пока шли по нашей территории и частично по Польше движение наше было такое: после Калинковичей была попытка занять Могилев, но там была неудачная операция: были потери у нас, но я там как-то благополучно перенес, не попал никуда… потом нас перебросили Южнее, под город Ковель, на Украине и была операция «Багратион», которая шла в центре, а мы были на фланге. Наше наступление началось позже: сначала был прорыв, а потом начали мы наступать. Я тогда видел то, что описать трудно… это был прорыв и авиационное наступление – для немцев это был, наверное, какой-то кошмар. Ну, а у меня было личное ощущение, что это движется какая-то неодолимая сила.
Потом мы были в Польше, там освободили город Люблин.
-А Брест?
-Нет, Брест был выше немного,… после Люблина нас перебросили уже на Магнушевский плацдарм под Варшавой. Всего было два плацдарма на 1-м Белорусском: это вот Магнушевский и Пулавский.
С плацдарма немцы пытались нас сбросить в реку Вислу, но ничего не удалось. Моральное ощущение у нас у всех было хорошее: первое, что мы победители, второе, что мы освободители, что мы освобождаем Европу! Что никто больше не способен, а только мы.
Вдруг всю 6-ю артиллерийскую дивизию с Магнушевского плацдарма перебросили в Брест, обратно, в тыл. И тут все поняли, что нас перебросят на Японский фронт. Ну, там никакого фронта еще не было, но все понимали, что кончится война с Германией, начнется война с Японией. В Бресте мы пробыли три или четыре дня. И тут нас всех опять бросили под Варшаву: в это время там было восстание. Вот это Варшавское восстание.
-А с Войским Польским вы были связаны:
-Нас поддерживало оно, там была вроде 1-я польская армия. Для освобождения Варшавы бросили польскую армию, а вот артиллерия, авиация и танки были наши, советские. Но я помню эту Варшаву,… удалось освободить только то, что было по правый берег Вислы: это предместья Варшавы, назывались они «Прага». А в это время немцы потянули туда много дивизий, ССовских, в основном, и восстание было подавлено. Мы так ничего и не смогли… Удалось там кусок маленький на том берегу захватить, дом один, он у меня даже перед глазами стоит. Захватили мы этот дом, но ничего не вышло. После подавления восстания все вернулись на другой берег.
В общем, столица Польши произвела на нас очень тяжелое впечатление. Нас бросили тогда севернее Варшавы. Там было наступление, мы хотели немцев сбросить в Вислу, не сбросили, хотя здорово их потеснили. После всего этого нас опять бросили на Магнушевский плацдарм, и мы там наступали. Там было вот это Зимнее наступление, мы окружали Варшаву. В Варшаву вошли же польские войска, но от Варшавы уже ничего не осталось. Все остальное там было разрушено. Ну вот «Прага», которую мы освободили, осталась более-менее целой. А варшавян всех выселили после восстания.
Когда мы наступали, то мы останавливались часто. Шли вообще без боев, немцы были деморализованы и разгромлены, это было видно. Я вот чувствовал, какое наступление правильное, а какое провалится.
-А в каком вы звании были?
-Сначала ефрейтор. «Ефрейтор Орлов, смирно!» - жена меня называла. Потом мне младшего сержанта присвоили. Беда моя была в том, что я был в очках, я плохо видел. Вот когда наступление было, мы сопровождали пехоту и комбат меня не брал, говорил: ты плохо видишь, вот садись за телефон будешь на связи, в основном. Ну, это до Германии.
Потом мы прошли Польшу всю. Я вот понимал, 1-й Белорусский фронт вырвался вперед, а правый фланг то открыт, там никого нет, немцы ведь могут ударить и все… если у них силы есть, то они могли отрезать нас. Но это было чисто мое субъективное мнение. Но сил у них не было, они так ничего и не сделали.
И вот мы наступали на Берлин. Должен признать, почему-то вот это особенно не пишут,… перед каждым наступлением было обращение Военного Совета фронта. После прорыва под Варшавой было обращение, что вот мы наступаем, мы будем вперед идти. Немцы разбиты, и было ощущение, что мы сейчас до Германии доберемся без остановок. И тут военный совет фронта и товарищ Жуков, которого все очень уважали, где Жуков там победа мы считали, выпустил обращение. В нем было примерно так, сущность его была в том, что немцы разбиты, давайте сразу возьмем логово фашистов – Берлин. Мне показалось, что это уже какая-то авантюра. Ну как так сходу, они ж там наверняка что-то сосредоточат. Ну, так и было, в конце концов. Потом мы наступали на Берлин, шли на Одер, там плацдарм делали. И вдруг нас останавливают, резко поворачивают на Север и бросают на захват Померании (она потом отошла к Польше).
-То есть вас от Берлина отвернули?
-Сначала да. Мы прежде отрезали вот эту Прибалтийскую группировку. Там бывали такие случаи: немцы гуляют и тут наши танки, они выходят и смотрят что такое то, русские уже пришли!
Когда мы вступили в Германию, когда мы только пересекли границу,… я помню, там плакат висел. Вот через реку мы шли: половину моста была целая, а половина, которая к Германии шла, была разбитая. И вот мы едем по этому понтонному мосту, переезжаем через него, переехали. И вот тут, на нашем берегу все целое, люди везде, поляки свои флаги вывесили. А на том берегу другой город, уже немецкий. Там тихо, ни одного человека и на стене написано: «Вот она, проклятая Германия!». Ну, это наши написали.
Потом мы заняли один город, а потом второй был – Шнайдемюль. Мы сопровождали танковую армию, а пехота отстала, поэтому мы не знали что делать, кто наступать то будет? Танкисты что ли (у них там штурмовая группа была)? И тогда нас превратили в штурмовую группу, даже, несмотря на то, что я был в очках. Я вот состоял в штурмовой группе, в частности, штурмовал Шнайдемюль, освобождал пригород его. Сказали нам, мол, Шнайдемюль надо взять, там десять паршивых фрицев его охраняют. Там была артподготовка, всех связистов, поваров взяли в штурмовую группу, помню, как бежал в атаку, как пули свистели,… мы заняли пригорода Шнайдемюля, но оказалось, что там была группировка не то десять, не то двадцать тысяч немцев! Но они жутко испугались. Я это потом понял: ну тут наступает максимум десять тысяч наших.
Ничего, заняли пригород тогда, и тут нам сказали остановиться. Разбили немцы всю нашу артиллерию, по нашей же глупости, честно скажу, наши не привыкли в таких условиях воевать, не знали как себя вести. Поэтому нас отвели, а подошла пехотная армия, окружила город, взяла в блокаду, а потом немцы и сдались. Это апрель 1945 года был. Потом мы пошли на Север, и дошли до Штеттена, это немецкий порт. Еще мы должны были взять укрепрайон Альтдам у Одера, мы его взяли, и там меня ранило, прям перед наступлением. Мало того, в ту минуту, когда меня ранило, я и понял, что меня сейчас должны или убить или ранить. Спокойное такое ощущение. Я вышел копать ровик для наблюдательного пункта. И когда я вышел, то увидел, что впереди все открыто вплоть до Штеттена, весь Штеттен виден. Я понял, что я как перст виден, что немцы начнут стрелять. Я уже был опытный солдат: посмотрел, куда можно брякнутся, когда начнется сильный обстрел, но сильного обстрела, надо признать, не было: там была пулеметная очередь, она сразу по ногам моим прошла и я свалился. Мне повезло - ранение было легким. В госпитале я пробыл недолго, с месяц, наверное, а потом участвовал в окружении Берлина. Когда вот сейчас пишут, мол, не надо было бить в лоб, надо было окружать, Берлин то был окружен, но там ничего не было, по началу боев вообще не было! Я вам могу описать случай, когда с Западной стороны наши офицеры поехали в разведку. Там пять человек поехало, узнать обстановку. Доехали они до Берлина, а там река течет. Там вышли два немца, мол, мы вас переправить можем, мы против Гитлера! Ну, переправились они в город, а там люди ходят. Тут начался авианалет, объявили тревогу и все бросились в бункер. Наши зашли в бункер, а там военные и гражданские. Ну, наши сказали: хенде хох и все сразу вышли. А что делать: наших пять человек, а пленных там очень много! Взяли они одного офицера, а остальным приказали бросить оружие и идти куда подальше.
Наши окружили Берлин, он взят был. Мы с Запада стояли, чтобы не пускать немцев коли они отступать начнут, но на нашем участке ничего серьезного и не было. К слову, когда немцы сдались, пошли огромные колонны пленных. А наши там один - два автоматчика их ведут. В колонне впереди офицер немецкий, дальше солдаты. И тут мы смотрим: отваливаются от колонны люди. Время от времени падают какие-то солдаты немецкие и валяются внизу. Ну, мы подошли и смотрим: лежит какой-то молодой парень (хотя мне тогда самому еще и двадцати лет не исполнилось). И я смотрю, что это мальчишка лежит, в хорошей форме. Оказалось, что он пьяный. Это пьяные отваливались. Ну, немцы напились перед сдачей, и этот просто упал и все. Прочитали документы, там написано «Гитлерюгенд». Бросили его, и пошли дальше, он там поднялся и пошел домой потом, наверное.
После было наступление до Эльбы. Но это уже было такое наступление, абстрактное. Абсолютное превосходство. Самое большое ощущение, которое у меня было, это ощущение освободителя. Я не могу вам даже передать...
-А вот 9 мая 1945 года. Что можете рассказать про этот день?
-Мы тогда на Эльбе были. Вышли мы на нее 7 мая. Там тихо было, немцы сдались, стоят орудия, все брошено. Фрицы боялись нас, они бросились бежать, им же как проповедовали: мол, идут варвары, они же вас всех убьют, изнасилуют и все прочее.
На Эльбе мы седьмого вечером остановились. 8 мая мы на сам берег посмотрели. Война то уже кончилась, мы решили. Сидим и ждем указаний. Вдруг, летят самолеты. Союзники летят. Мы так и поняли, летят на сдачу, в Потсдам. Прошло еще немного времени и вдруг слышим: летит один самолет. Был приказ ни по каким самолетам не стрелять. И мы поняли, что это капитуляцию летят принимать. Потом нам объявили что все, война кончилась. Все выбежали, начали стрелять в воздух. Было ощущение что все, ну кончилось все. Было ощущение какой-то опустошенности. Все! Все оборвалось, прям вот так вот в один день. Что вот в один день вот этой опасности напряженности не стало.
-А счастье было?
-Ну конечно, вот это ощущение что все кончилось, то, что ты ждал, чего надеялся добиться.
Кстати, вот что еще хотел добавить: самое спокойное было жить в Германии, а не в Польше.
-А в Японию вас потом не перебросили?
-Нет. Часть солдат перебросили, а нас нет.
-А вот война когда кончилась, вас там, куда и как отправили?
-Мы стали в оккупационных войсках, были в городе Ратенов. Там я находился какое-то время и думал только об одном: скорей бы демобилизоваться, домой, домой! В Ратенове мы расположились в немецких казармах, где я при помощи еще двух солдат организовал красный уголок (я ж комсомольцем был).