В избе у немцев всегда чисто. Ох, как чисто! От этой чистоты вроде как-то холодно и дрожь берёт. Простыни и пододеяльники, как снег: хрусткие, синькой подсиненные, утюгом глажены, наволочки с кружевом. Вся их горница белизной сверкает. На подоконниках цветы цветут - «белая невеста» называются - мелконькие, густые, в зелёных листочках. Полы крашены лаковой краской и в избе, и в сенях, и даже на крыльце. На стенах портреты висят в рамах с фотографиями черно-белыми под стеклом. Это как у нас в домах, у русских. На одном - молодая тётя Ева. У неё волосы на пробор чёсаны, в две косы заплетены и губы тонкие, в корзиночку сложены. На другом дядя Карло. Он такой же мелкокудрявый, как его дочь. Посреди комнаты стол большой полированный стоит. Это, чтобы их дочь Ольга с нами, русскими девочками играть могла в разные игры: кукольные домики строить, рисовать, лепить. Когда мы с Ольгой из пластилина лепим куколок, то у неё они получаются конечно красивее - ведь ей десять, а мне только шесть. Я очень-очень стараюсь, чтобы косички выходили как у неё: раскатываю тоненько, плету, но догадываюсь, что не дотягиваю. Никак не получается!
Если заиграемся долго, тетя Ева подает чай в блюдцах с мёдом и домашним сыром, она сама его варит. В нашей деревне больше никто сыр делать не умеет.
В маленьком огородчике у них пчёлы водятся. И цветы там цветут не как у всех – ноготки да астры, а на круглых клумбах анютины глазки, синие ирисы и ещё оранжевые, как апельсины, шафраны. Кругом чисто у этих немцев, дядя Карло то и дело метлой метёт двор - хоть зимой, хоть летом.
Баня у них во дворе есть. Там мыло пузатое, беленькое, а на нём розочки выдавлены и оно пахнет цветами, как летом в лесу. Дух такой - на всю баню, что мне голову кружит. Мыло это им другие немцы в посылке прислали. Полотенца – беленькие и розовые - чистые-пречистые и мягкие, как пушиночки. Сама руками трогала. Мыться они нас к себе не зовут и мы ходим в казённую баню, зато всей семьей. Там и воды полно, и пару! Полотенца у нас не такие беленькие. Думаю это, потому, что у них новые, а у нас давнишние.
Зимой, когда у них телится чёрно-пёстрая корова, они никогда новорожденного телка домой не приносят. Он живёт в стайке с самого
рождения около своей мамки. Она его облизывает и он сосёт ей вымя – сама видела. Думаю, в стайке ему холодно и некому его любить, окромя родной коровы. Когда наша Полянка телится, то отец с матерью несут телка в избу. Кидают в угол, ближе к порогу, подстил – охапку сена или соломы - и обихаживают телёночка. Он живёт в тёплых, «человеческих» условиях, мамка наша кормит его молоком Полянкиным через соску из бутылки.
У нас в избе не так чисто, как у Ольги, но почему-то от нашей печки жар идёт и тепло очень всегда. Вроде печки одинаковые. Я нарочно смотрела - все ли ладно с их печкой: и поддувало есть, и духовка – ну всё, всё, как у нас. Мамка говорит, что они дрова берегут. Только я не верю: у них полдвора поленница занимает.
У немцев в дому ничем не пахнет. Только свежестью, прохладой и мылом. А у нас - щами, котлетами и всяким варевом, спозаранку – печной золой, потом луковой шелухой, котом Васькой, папкиными мазутными штанами, от мамкиной фуфайки – силосом и молоком. У нас как-то тесно, шумно, всё в беспорядке и тепло. А у них просторно, чисто, тихо и холодно.
В дворовой будке у них злая, зубоскалистая овчарка с острыми ушами и чёрным хребтом. Добро сторожит. А от кого? Воров у нас в деревне нет, - так говорит бабушка Соня. Избы не заперты. А если кому что нужно, даром дадут - хоть молока, хоть хлеба. От собаки этой мне всегда страшно делается.
II.
Ещё у немцев телевизор есть, а у нас нету. Они редко включают, и меня смотреть не зовут. Мне очень сильно телевизор хочется. Мамку прошу, чтоб купила, хожу за ней по избе и канючу: «Мам, купи… ну, ма, купи.» Она мне: «От стань!.. Ремня вот всыплю – допросишься! Ты чё – малый ребёнок, иль как? На чё купить-то – на вши? У них одно дитё, а у меня вас целая орава иждивинцев.» Орава иждивенцев – это я и две маленькие сестрёнки. Мамка шлёт меня к родне телевизор смотреть: «Поди к дядьке Серьге с тёткой Любкой погляди – ну кто тебе не велит?».
К дядьке Серьге прихожу запросто. Здесь народу полно: четыре сына большие - под потолок, и две взрослые дочери. Меня вкусно кормят, потому что я маленькая и родня им. Телевизор показывает мультик «Ну, погоди!», фигурное катание с Ириной Родниной и Зайцевым, «Голубой огонёк», где артисты песни поют.
Бывает телевизор показывает кино про немцев. Тогда дядька Серьга много курит и плачет, и у него из носа течёт. Тётка Любка подаёт ему большой платок и тоже плачет. Он всхлипывает и говорит: «Так было!.. так было!.. в душу мать!..» Дядька Серьга во время войны в плену был у немцев. Его наши освободили в самом конце, перед Победой. Я тоже плачу, сидя на деревянной крашеной табуретке, сжимаю плечи, утираю кулачками глаза. Плачу от страха и жалости. Немцы по телевизору в кирзачи обуты, на головах каски. На рукавах повязки с крестами – чёрными. Они держат в руках ружья, стреляют в наших и кричат: «Хенде хох!». Тычут ружьями в спины, бьют их, гонят - солдат русских и тётенек в одних платьях, босых, и детишек – как я и постарше, и совсем маленьких, которые на руках матерей. Потом заставляют большую яму копать. Всех стреляют насмерть и кидают в яму. Мне очень, очень страшно! Больше всего на свете войны боюсь.
Бабушка говорит, что мой дед Андрей тоже воевал и был тяжело ранен. Ноги у него отнялись и началась болезнь – гангрена называется. От этого он и помер. Маме было только четыре годика, - это меньше, чем мне сейчас. Баба сидит за прялкой возле печи, топырит большие пальцы, на нить поплёвывает, чтобы ровнее прясть и мне рассказывает: «…Горевать – горевала… Как же, внученька, не горевать?.. Мыкалась… Горюшка-то хватило с лихвой… Дед твой курева не курил, вина пил малость – рази стопку-две выпьет и боле ни капочки, ни боже мой!.. А шаньги-то… шанежки любил Андрюша-покойничек, царство ему небесное!.. Бывало сидит перед печью, если я стряпню затею, и ждёт: мол, первая шанежка моя! Завсегда наперёд ему подам, потом уж остальные едят…». Баба про ранешнюю жизнь рассказывает, крутит веретено и мне так хорошо, так хорошо…
Каждую весну у нас Пасха бывает: сначала наступает у немцев, потом - наша. На Пасху у нас в избе чистота ещё хлеще, чем у немцев. Мамка всю избу белит, окна моет, полы драит. Потом всё – до тряпочки – стирает, на улицу вывешивает, а потом утюгом гладит. На круглый стол белую скатерть с вышивками кладёт и занавески и полотенца расшитые развешивает. Потом красят яйца – целое ведро и до самого праздника ставят в подпол. Через неделю после Пасхи мы всей семьей идём на кладбище. Загодя мама с бабушкой целые тазы стряпни пекут: блины, пироги, «розанцы». Эти «розанцы» я не люблю: они сухие и не сладкие - в других домах их называют хворост.
Взрослые на могилки еду кладут и вина немного льют, чтобы те, кто умерли поели и попили. И сами взрослые тоже малость вина пьют и блины едят. Баба начинает руками гладить кресты и тихонько себе под нос причитать: «Ой, тошно-то мне как!..Ой, тошнёшеньки мои!.. Ой, миленьки вы мои!.. На кого ж вы меня покинули?!.. На кого оставили?!..» И долго так повторяет. Это она по двум дочкам, рано умершим, убивается. И ещё по деду – «Андрюшеньке-покойничку».
Мамка с папкой не плачут, и мы - трое их дочек – не плачем. Мы могилки «ладим», чтоб не обвалились и мусор убираем, иной раз кресты красим, цветы из цветной бумаги кладём всей нашей умершей родне.
Немцев мало на кладбище приходит: у них здесь почти никто не схоронен. Ольгин дед, тоже Карло, на войне погиб. Ольга говорит, что его наши – русские - убили. Мы с Ольгой росли без дедушек. А вот зачем они - эти немцы - на нас напали?.. Неизвестно. Может, чтобы дедушки друг друга убили, а бабушки плакали…
Вечером снова к Ольге иду играть. Несу ей конфет полные карманы. Она конфеты берёт и мне даёт другие. И ещё яйцо даёт синее, пасхальное, которое от ихней Пасхи осталось. У нас красят только в луковой шелухе и получаются красные, а синие мамка красить не умеет. Я бы что хочешь Ольге отдала, чтобы войны больше не было, и чтобы их немцы на наших не напали.
Сегодня в доме у Ольги как-то тихо. Тётя Ева и дядя Карло за столом едят и к ним ещё ихняя бабушка пришла - баба Эрна. Она высокая, большая, в чёрном платке, волосы гладко зачёсаны назад, в очках, во рту железные зубы. На столе горит свечка. Я догадалась, что они тоже поминают. Баба Эрна вздыхает еле слышно, говорит по-немецки, потом подходит ко мне и протягивает кусок пирога на блюдце. И говорит: «Битте, битте…», - и ещё другие слова, я не понимаю и боюсь брать. Ольга сказала, что она меня угощает, чтоб я их деда Карло помянула и ещё дочку её, Эльзу, маленькую, как я, которая погибла, когда бомбы падали. Мне страшно и жалко бабу Эрну, потому, что из глаз её текут слёзы, и она уголком чёрного платка их утирает. Я кусаю пирог и жмурюсь от вкусноты. В жизни не ела так вкусно! А баба Эрна видит, что мне нравится, улыбается и говорит: «Доннер ветер!.. Доннер ветер... кляйн кинд…» Немцы теперь не кажутся такими страшными.
Только овчарка , с чёрным хребтом и острыми зубами, лает и лает, так и хочет с цепи сорваться и покусать – ну точно, как в кино про немцев. Когда вижу эту собаку, опять войны боюсь. В другой раз я принесла овчарке этой бабины лепёшки. Она кинулась, понюхала, - хвать в пасть, проглотила! - И видно, что довольна. Потом я стала носить и булки, и пирожки бабины, а она уже не так рыкает, как раньше, и даже ластиться начала.
С той поры войны бояться перестала. А чего бояться, если ихняя овчарка нашу русскую стряпню ест и через это добреет?.. Никогда не будет войны! Теперь точно знаю! Во всякие дни: и в теперешние, и в те, которые наперёд будут. Надо только, чтобы все бабушки – и русские и немецкие – хлебы пекли и всех кормили.