Дорога из Москвы в Санкт-Петербург лежит через синие леса, солнечные пустоты и клейкие маленькие болотца, из которых торчат, подобно ногам заваренных в цемент мафиози, голые деревяшки горелого сухостоя. Безоблачным апрельским днем я еду в свое место рождения, сидя в скоростном поезде с защуренными продолговатыми окнами и мелькая где-то на границе сознания нескольких ранних дачников на прирельсовых садово-огородных участках, где в действительности не растет ничего, кроме глубинного российского экзистенциализма.
Пассажиров немного, часть мест пустует. По вагону проносятся полосы света и теней от мостов и эстакад, в воздухе плавают стабильные молекулы умеренных ароматов и неустойчивые формулы вежливости и такта, возникающие только чтобы заказать завтрак и газету и тут же бесшумно и с максимальным комфортом для окружающих распасться на атомы.
Утром, еще затемно, таксист вывез меня из моего спящего, смежив карнизы и лоджии, микрорайона и вырулил на шоссе, наблюдая в зеркало, как я провожаю свою панельку взглядом. Покидает навсегда, думал он, уезжает на новую землю. В командировку, думал он, думал я. Коллекционер человеческих драм, думал я, сколько таких киношных взглядов, брошенных в окно на уплывающий пейзаж, ты поймал за свою карьеру? Здравствуй, мой Магадан, на самом деле только и думал он в унисон с радио, здравствуй, весенний луч—
Легкое, как волан, солнце взвивалось над увиливающим от него поездом, шум ветра, проникающий в микрофон и оттуда в потные наушники бегуна, как бы имитировал оглушительный грохот термоядерного синтеза и выстреливающих каждую минуту протуберанцев. Тонкие кроссовки аккуратно толкали землю между Тверью и Москвою, гладкие руки поездной феи аккуратно толкали передвижной бар между рядами сидений. Кофе, чай, газеты, журналы, говорила она, немного неуверенно, как будто вспоминала, чем там еще богато нутро ее блестящего так называемого мобильного бистро. Девушка, пожалуйста, начинали подниматься рука и голова, — да, отвечала она, грациозно наклоняясь, я вас слу — вжжжих! — обгонял экспресс запыхавшегося джоггера. Уфф, останавливался тот, упершись руками в колени. Тьфух, сплевывал, щурился на притихшее за кронами солнце.
Я выхожу на платформу Московского вокзала в Питере, вымощенного точно такой же плиткой, что и Ленинградский вокзал в Москве, обложенного точно такими же мрачноватыми жилыми домами и вообще до начала 90-х являвшегося его точной зеркальной копией, вплоть до социалистических широкобуквенных скрижалей на стене и чуть искаженного то ли в судороге, то ли в нэпманской ухмылке уголка рта головошеего Владимира Ильича. Голуби планируют в густых лучах пыли и ожидания, бьющих под углом 45 градусов из высоких окон вокзала. Я проникаю сквозь его воздушный и ничем не запоминающийся холл, где все чувства растворяются в одном бескрайнем самовоспроизводящемся ожидании, толкаю и пихаю две синонимичные друг другу тяжелые деревянные двери и оказываюсь на прохладной площади Восстания, скрытой от солнца под долгой вокзальной тенью, из которой (из тени) коллатерально распространяется в ярко освещенные зоны городской непроспавшийся жилищно-коммунальный люд.
Распростертое над металлолюдским Невским проспектом небо так идеально голубо, фасады домов столь отчетливо ободранны, а чистый асфальт так контрастно темен после прохода поливальных машин, что вылезшая из-за острой зазубрины чьей-то мансарды желтая звезда выглядит досадной лампочкой, забытой в светлой просторной квартире ушедшими на работу жильцами.
Тяжеленный красный трамвай, кое-как еще выблевывая дореволюционные рэльсы, тащит меня в мой район по последней еще не демонтированной трамвайной ветке. Мои детские мемориз все тут, раскиданы сапогами и задавлены пальцами и сумками по углам и щелям, расплющены и плотно утрамбованы, но они тут. Под пластами лузги и скомканных билетов, под меланхолично скрипящими пружинами — все до единого. На задней площадке, куда успевали заскочить, мчась с бабушкой за руку в поликлинику; под сиденьем, куда тайком приклеивал жвачку, между дважды мутными стеклами, в которые пялился подростковыми глазами, провожая решетчатый фасад бассейна СДЮШОР.
Я иду до дома пешком через пустынный Полюстровский парк. В детстве он казался мне огромным, необъятным — его пруд, налитый в воронку от фашистского снаряда, зимняя горка, устроенная из бывшего бомбоубежища, бескрайние просторы с тонкими пересекающимся тропинками, по которым худющие матери толкали свои коляски с тревожно и чутко спящими в них правнуками и правнучками сурвайворов блокады. Каждая деталь этого парка, каждая — буквально — складка местности — выдавала неутолимую тоску и неопределенность того места, на которое он, словно брезентовый чехол на старый космический корабль, был неаккуратно наброшен.
На середине тропинки, протянутой через пустырь, мне попадается девочка — крохотный трехлетний ребенок, туго закутанный в розовый скафандрик и не очень-то уверенно еще освоивший навык борьбы с гравитацией. Она держит в руках какую-то ветку, держится руками за какую-то, в общем-то, равновесную ей штуку, хмурится и дует губы.
— Даша! — кричит ей с другого конца тропинки, то есть, из Хьюстона, то есть, с Земли, ее молодой отец.
— Даша, идем! — ground control to Major Tom.
— Я не хочу, — отвечает она тихо, себе под нос, в невидимый внутренний микрофон своего скафандра.
— Не хочу, — повторяет она, теребя ветку, и начинает реветь.
С ней произошло то, что случается время от времени со всеми детьми. Мама, говорит она, что делать, я случайно удалила мир. Выделила все и нажала Delete, и все исчезло. Куда-то пропали знакомые очертания домов и лица родителей, иссяк и самоуничтожился пруд, скукожились и утянулись на юг птицы, осталось только белое в клеточку пространство, пересеченное тропинкой и присыпанное пеплом, и разреженный воздух, и я, and I'm floating in a most peculiar way—
Я не хочу, бубнит себе под нос маленькая насупленная девочка с веткой в руке посреди огромной простреливаемой всеми сторонами конфликта Безлюстринской пустоши, ветер хлещет ее по щекам, и тут она вдруг как-то, сама не понимая, как, возвращает всех обратно и начинает бежать.
Парк заканчивается и я начинаю видеть угол своего дома с его висячими сыпучими балконами и гремучими карнизами. Он кивает и пляшет по направлению ко мне, как в шутере от первого лица, становясь из плоского объемным и детально прорисованным.
— Куаааа, — говорят его жильцы, запихивая в ружья отсыревшие патроны.
— Кррроххх, — скользят его механические двери, чувствуя мое приближение.
— Аааа, — приглашает меня войти тяжелая подъездная дверь.
— Парень! Парень! Эй! — раздается рядом со мной.
Я поворачиваю голову и вижу высунувшегося из машины на тихом ходу бомбилу, он улыбается мне неполным ртом и произносит, кивая на рюкзак:
— Московский вокзал? Куда?
Моя рука в кармане отпускает ключи от дома.
— Я не... — пытаюсь я ответить, и понимаю, что ответ не подходит для этого мира.
— Какая система? Какая планета? — говорит таксист, принимая черты, которые настолько чужды этому городу, что начинают стремительно разрушать его.
— Садись! — просторечно, как если бы рука могла быть частью речи, машет он. — Поехали!
Я разлепляю глаза и начинаю бесконечно выползать из неудобной позы, в которой меня настиг сон, я уползаю от затекшей задницы, но затекшая задница наползает следом, я продолжаю елозить и ерзать, пока не понимаю, что удобство в поездном кресле в принципе недостижимо. Я вижу перед собой плоский пластиковый столик, перпендикулярное ему окно, расплавленный за окном безлиственный пейзаж. Он пролетает мимо и отражается в металлической каталке передвижного бара, который везет мимо меня усердная фея.
— Кофе, чай, газеты, журналы, — говорит она.
— Будьте добры, — начинаю я.
— Девушка, пожалуйста, — одновременно поднимаются над соседним креслом рука и голова.
— Сейчас, секундочку, — бросает фея куда-то неопределенно в воздух, и в движущемся со скоростью света межзвездном поезде начинают релятивистски бежать друг другу наперехват два джентльмена, стремясь во что бы то ни стало первым поймать адресованную им обоим реплику и тут же великодушно отбить: «Пожалуйста, заказывайте, я подожду».