Мне было одиннадцать лет. Темным октябрьским вечером мы с мамой вернулись из «Детского мира», где она покупала мне что-то из одежды, а я, стараясь примоститься где-нибудь в сидячем положении, читал журнал комиксов.
Мы зашли в квартиру. Отец, как обычно в хмуром настроении заговорил с мамой о работе или о чем-то еще. Мне хотелось быстрее лечь спать, чтобы подскочив рано утром, сразу сесть играть в купленный пару дней назад «Коммандос-2» (я уже прошел две обучающие миссии и с нетерпением ждал настоящей войны с настоящими врагами).
Я и мой младший брат, растянулись на широком, словно футбольное поле диване. Сон пришел быстро. Напрасно я опасался, что будоражащее предвкушение отобьет его. День заканчивался лучше, чем обычно.
Я проснулся от слов моего отца, сказанных в прихожей в телефонную трубку: «У нас человек умер. Расплетина 15, квартира 107». В комнате ярко горела люстра. Фрагменты в моем сознании мигом сложились в невероятную, пугающую картинку. Человек умер! Кто?
– Кто умер?! – закричал я вошедшей в комнату маме.
– Дед умер, только не кричи! – быстро промолвила мама, наклонившись надо мной и тихо взяв меня за плечи.
– Какой, первый или второй? – перепугано спросил я.
– Первый.
И правда, ведь мой «второй» дед жил далеко, в Можайске, а отец назвал наш адрес.
– Можно поплакать? – спросил я.
– Можно, – ответила мама.
Но плакать мне почему-то вовсе не хотелось. Я лишь почувствовал, что меня немного лихорадит, словно я несколько часов проторчал на морозе. Дед умер… Как же так! Он же всегда был… Я пытался вспомнить, когда последний раз с ним разговаривал. Оказывается, это было не вчера и не позавчера, а несколько дней назад. Да и не то чтобы мы разговаривали. Сидя на кухне, дед возмущался, что на его глазах пьяную женщину вытолкали из кафе.
– Старый дурак, мог бы еще жить и жить! – с болью и остервенением проговорила мама.
Наш дед был кандидат наук, дважды лауреат государственной премии, строитель двух отличных домов на даче в Папино. Но для отца, мамы и отчасти для меня дед был, прежде всего, алкоголиком, скандалистом и камнем на шее семьи.
Брат проснулся и, узнав, что произошло, стал заниматься чем-то своим: умер и умер, надо жить дальше.
Но я был старше и чувствовал внутри какой-то недетский холод. Мне по-прежнему не хотелось плакать, хоть я и усиленно пытался.
За окном слегка шевелились голые, как пальцы скелета ветви в грязно-голубых рассветных сумерках. Темными окнами глядел соседний дом.
– Может, он там жив все-таки? – спросила мама без особой надежды.
– Деревянный лежит, – ответил отец со спокойным ужасом.
Все было как в мрачном, тягучем сне из которого невозможно вырваться.
Мама ходила по комнате с беспроводной телефонной трубкой, набирая телефоны наших родных и сообщая им о случившемся несчастье. Мне почему-то очень захотелось принять в этом участие. Никто не испытывал к нашему деду любви, но передать столь огромную весть и услышать слова утешения и сочувствия в свой адрес было для меня очень необычно и притягательно. А, может, мне просто хотелось отвлечься от страшной реальности, начав что-то делать, пусть даже эта деятельность напрямую связана с реальностью.
Я позвонил тете. Она сказала мне, что умирают все и посоветовала держаться. Вряд ли она представляла, что я чувствую на самом деле.
В дверь позвонили санитары «скорой помощи». Они прошли по коридору, со знакомым натужным треском отворили дверь комнаты деда. Стали о чем-то разговаривать с отцом.
Тем временем я и брат, сидя на кровати в своей маленькой комнате, разглядывали иллюстрации к книге «Незнайка на Луне» и тихо хихикали над изображениями лунных капиталистов. Смеяться у меня выходило плохо, но это было все-таки лучше, чем думать о том, что происходит за стеной.
Мама принесла нам кальку и быстро нарисовала на ней дурацкую рожицу, показывая, как делается анимация. Но ни у меня, ни у брата не было желания рисовать мультфильмы.
В воздухе висело что-то очень тяжелое, как будто невидимая рука пыталась придавить меня к полу. В комнате деда продолжало находиться нечто. Его еще не вынесли, но даже когда вынесут, оно останется там еще на долгие годы.
Снова звонок в дверь. Выглянув из комнаты, я увидел в прихожей двоих милиционеров. Они разговаривали с отцом, слишком тихо, чтобы я мог что-то разобрать.
– Да вы что… Какие могли быть мотивы… – донеслись до меня рассеянные слова отца.
Потом уже из его разговора с мамой я понял, что дед лежит под окном со ссадиной на голове, которую получил, очевидно, ударившись о батарею. Отец должен был ехать в милицию.
– Мне страшно, – сказала мама, опустив глаза, словно ребенок.
Отец пытался ее приободрить.
Мы с мамой и с братом сидели в маленькой комнате. От комнаты деда нас, казалось, отделяли тысячи километров, рвы, реки, горы.
– Дурак, – прошептал я.
Мама одернула меня.
Через час вернулся отец. Потом вновь позвонили в дверь – приехали люди из похоронного бюро. Шаги по коридору, звуки голосов, таинственный потусторонний шум.
Глядя в окно, я видел, как по серой дворовой слякоти медленно укатил белый фургон с надписью «Похоронное бюро «Ритуал»». Словно он перевозил мебель или продукты для супермаркета.
Теперь осталось свыкнуться с тем, что его нет. Мы пообедали (или позавтракали). Мама совершенно некстати сообщила, что у нее болит зуб, и ей надо идти к зубному. Она ушла, хотя мне очень этого не хотелось. Я не мог поверить, что мы не можем дожить этот день все вместе.
Я сидел на паркетном полу, перечитывая взятый из тумбочки комикс «Багз-Банни», который купил во время нашей поездки в Санкт-Петербург этим летом. Я снова и снова перелистывал страницы, пытался читать по ролям, воображая, будто озвучиваю мультфильм. Первый, второй, третий раз. Я все время сбивался и фальшивил – приходилось читать заново. Дурацкая привычка делать все идеально давала о себе знать даже в такие дурацкие минуты. Я притворялся, будто получаю от этого удовольствие.
За окном начали собираться сумерки. Деревья, словно в бреду, шарили в полумгле голыми когтями ветвей. Казалось, на улице уже давно нет ни одного человека. Я старался не смотреть в окно, но чувствовал приближение ночи спиной. Чтение обессмысливалось, картинки и сюжеты все больше отдавали глупостью и равнодушием. Я беспокоился за маму. И потому что она ушла в такой день, и потому что вообще часто за нее беспокоился, когда на дворе было темно.
Я вышел из своей комнаты с наворачивающимися на глаза слезами. Отец лежал на диване с серым лицом и потускневшим взглядом, не выражавшим ничего, кроме тупой, ноющей боли.
Он заговорил со мной, думая, что я опечален из-за деда. Мой вопрос «Когда вернется мама?», кажется, вызвал у отца раздражение: он глубоко презирал мои надуманные, пустые страхи.
Я вернулся в комнату и снова остервенело просматривал журналы, почти не вдаваясь в их смысл. Время бежало неумолимо, словно затягивающие в себя зыбучие пески. Было тяжело.
Два поворота дверного замка выдернул меня из кошмара. Мы снова были все вместе. Когда через пол часа я вновь зашел в зал, отец уже не лежал на диване, а играл в компьютер. Во мне проснулось ханжеское ощущение неправильности того, что он делает. Я ничего не посмел сказать отцу, но сам себе пообещал не играть в компьютер еще хотя бы неделю.
У меня по-прежнему не было ощущения горя. Дед умер. Но кроме этого ничего не изменилось. Разве что одна из комнат теперь на многие месяцы превратилась для меня в сакральное, запретное место.
Мы с братом легли спать на двухэтажной кровати. Лежа наверху, я смотрел через полузашторенное окно на горящие болезненной желтизной уличные фонари, темные дома с тусклыми окнами и иногда проезжающие по дороге с печальным шумом автомобили.
И поистине странное, противоестественное, извращенное чувство удовлетворения начало ласкать меня изнутри. Мне было приятно, что деда нет. Что он там, далеко, в надежном месте. Сейчас мне кажется, я тогда просто радовался тому, что самое плохое миновало: дед исчез не так, как я представлял себе в страшных фантазиях. Очень тихо, без жуткой сцены, без криков, без помешательства. Не в зале, не на кухне, не средь бела дня, не наедине со мной. Где-то в глубине души я был благодарен ему за это.
***
Ночь прошла без сновидений. Я снова проснулся в сумерках и лишь немного оцепенел, когда на меня рухнули воспоминания о вчерашнем дне. Мама и отец сидели среди одеял на диване, глядя в телевизор. Спецназ штурмовал театральный центр на Дубровке. По словам репортера, благодаря слаженным действиям бойцов и применению усыпляющего газа количество жертв удалось свести к минимуму.
Миновав родителей, я вышел в коридор и направился к ванной. Знакомая с малых лет дверь комнаты деда таила в себе ужас. Казалось, из нее вот-вот выскочит демон. Я начал чистить зубы, и вдруг внутри меня словно разорвался с дикой болью нерв. Мне впервые по-настоящему захотелось рыдать. Дед умер. Никогда он больше не откроет с натужным треском дверь, не пойдет ни на кухню, ни в туалет, ни в ванную. Не разразится своим знаменитым кукарекающим кашлем. Его нет. На этом все.
Я так и не заплакал. Невыносимая скорбь исчезла так же внезапно, как и возникла.
Я вернулся в зал, зажег компьютер, сел играть, без особых усилий презрев данное самому себе еще вчера обещание. Нарисованные герои, повинуясь моим приказам, резали и отстреливали нарисованных врагов. Смерть в игре заставляла забыть о смерти. Жизнь становилась такой же, как прежде.