Всё в этом мире субъективно, и конец света у каждого свой.
"Макс Пейн"
ЧАСТЬ 1
Глава 1
Желтая бирка, застегнутая на белой пластиковой ленте, висит на моей сломанной правой руке. Красными буквами, поверх желтой бумажки, выведено: «Паническое расстройство». Снизу мелким шрифтом добавлено: «Панические атаки. Параноидальный синдром».
После каждого осмотра женщина в длинном синем халате с короткими белыми волосами приписывает сюда по крайней мере еще одну болезнь. Она окидывает меня жалостливым взглядом, и пробормотав: «Бедняжка, эх, бедняжка», распахивает окно.
Женщина приходит в палату каждый вечер и расчесывает мне волосы деревянным гребешком. Пряди, как вода льются сквозь ее длинные худые пальцы. Ее ладони всегда холодные и твердые, как камень. Наверняка она играет на фортепиано.
Каждое касание ее ладоней к моей голове предстают передо мной мелодичными звуками, которые нарушили вечную тишину в нашем доме на краю улицы разрушенного города. Медленная мелодия утекала из-под таких же худых и плотных пальцев Пита и растекалась по окраинам, убегая от парня, играющего ее на пианино. Он сочинил эту мелодию сам, как подарок на день рождения Элисон, который так и не успел ей подарить. Узнав это рыжеволосая растрогалась и тихо всхлипнула, Саймон улыбнулся ей и похлопал ей по плечу. И вроде бы Элисон сказала: «Спасибо», а может, она тихо ухмыльнулась в ответ. Зато я точно помню, как Элисон впервые за все время заплакала, повиснув на шее Пита, а мелодия, вместившая в себя все звуки этого мира, просто исчезла.
Беловолосая женщина, чьи волосы отливают чем-то розовым или голубым вопросительно смотрит своими тепло-карими глазами на мое застывшее, окаменевшее лицо. Она рассказывает мне про моменты из моей жизни, которые бесследно исчезли. Моменты, которые я больше не могу вспомнить, ведь они перемешались, превратившись в маленькие кусочки паззла.
— Когда тебя привезли сюда на вертолете с твоими друзьями, мы думали ты не выкарабкаешься. У тебя были сломаны два ребра и лодыжка. — Деревянный гребень выпадает из ее рук и приземляется на белоснежный пододеяльник. — Из-за раны на руке был риск заражения крови. — Локтевой сгиб крепко перемотан бинтами. — К тому же в первое время ты была настолько подавлена и помята, что проспала почти 3 дня, а все остальное время нам приходилось держать тебя на антидепрессантах. — Капельница до сих пор стоит у изголовья кровати. Прозрачная бутылка висит вниз горлышком, а к ней прилеплена белая трубка. По ней в мой организм вливают тонны успокоительных и обезболивающих. — Ты ничего не говорила, и сейчас молчишь. — От криков у меня болит горло. — Каждую ночь нам приходится вкалывать тебе снотворное, иначе у тебя начинается паника. — Паника рождается на рассвете, когда человек с серой планеты, принимая облик парня с черными волосами и такой же черной кожаной курткой, исчезает, отпуская мою руку.
Когда он говорит мне: «Настало время сказать: Прощай».
На этом моменте я всегда просыпаюсь и поворачиваю голову направо. Так, чтобы солнце, встающее за парочкой домов, сквозь закрытые жалюзи забралось ко мне в палату. Чтобы оно посмотрело мне в глаза и напомнило: «Все будет хорошо», а я поверила. И только после этого я успокаиваюсь. Кошмары уходят вместе с ночью. Они утекают вместе со слезами. Их больше нет.
В день в мою палату заходят несколько человек. Женщина с каре, мой врач и психиатр. Каждый из них дает мне блокнот и ручку. Он исписан единственным одним моим вопросом: «Что произошло?» Пустые страницы с корявыми буквами остаются без ответа. Другие заполнены вопросами: «Как прошел этот день?», «Что тебя беспокоит?», «Как тебе погода?". Как жаль, что все их труды бесполезны. Я не получаю ответов на свои вопросы, они не получают на свои. Мы пишем одно и то же каждый день, не получив взаимности, вздыхаем и пару секунд пристально осматриваем друг друга. Потом же мне остается только слушать. Каждый из этих людей думает, что он отличный интересный собеседник, который может рассказать мне о чем-то полезном и увлекательном.
Женщина с белыми волосами рассказывает мне о Париже, вертолетах и кино. Врач спрашивает мое самочувствие, временами меняет капельницу. А психиатр приходит просто, чтобы посидеть напротив меня и помолчать.
У него прокуренные желтые зубы.
«Рано или поздно тебе придется заговорить».
Белый халат и бейджик.
Он напоминает мне Брэда. Я всегда прошу его уйти. Он без слов соглашается, выключает свет в моей палате. Я закрываю глаза, спокойно дышу, и спустя какое-то время засыпаю. А просыпаюсь от болезненных уколов и криков.
Смотря на меня, медсестра с каре опускает руку в карман. Уголок старой помятой красной пачки сигарет выделяется на белом фоне. У медсестры трясутся руки. Худощавые пальцы заталкивают пачку обратно в карман, но потом наоборот вытаскивают ее оттуда и протягивают мне.
— Если тебе от этого будет легче... это тебе передали из соседней палаты, — осторожно говорит она.
Я кладу руку на горячий лоб и хмурюсь:
— Не люблю курящих.
Глава 2
— Какой сегодня день недели?
Ручка не спеша тянется по бумаге. Синие чернила быстро расходуются, а она этого даже и не замечает. Мгновения бесследно уходят, а люди стареют, так почему же никто не обращает внимания на сущие мелочи, наполняющие наши жизни?
На то, как волосы женщины становятся еле — заметно розовыми. На то, как трещат и гаснут лампы. Как чернила текут по бумаге, словно тысяча синих блестящих волн.
Постоянно обращая внимание на мелочи, я совсем забывала про величину, которую называют «Время».
— Я не знаю.
Тик-так. Тик-так. Циферблат, висящий на стене деревянного дома на краю улицы разламывается на две части. Стекло отлетает к дивану. Время в буквальном смысле разбивается. В пепельнице лежит сигарета. На тумбочке около дивана пара книг. Подушки разбросаны по комнате. Пианино, Пит и музыка.
— Сколько времени вы провели в том городе?
Пустая улица, хлипкий дом, за окном бушует метель. Она пробирается во все щели, бьет по окну. Косые струи воды залетают в комнату через открытую форточку. Черная туча еле уплывает за холм, а потом растворяется на горизонте.
— Я не знаю.
Листовки календаря разлетаются по комнате, и включается телевизор.
Женщина улыбается мне, как та репортерша с экрана. У нее белоснежные зубы и розоватые пухлые губы. Она держит в руках синюю ручку и быстро водит ей по бумаге, отмечая что-то в своей толстой тетради. Закончив, она крепко сжимает мою руку.
Все тот же ее сожалеющий взгляд, вздох отчаяния. Так вздыхаю я, когда проснувшись рано утром, понимаю, что все хорошие моменты, творящиеся в моей голове — сон. За отрицанием этого вновь следует истерика; и ближе к утру, в тот момент, как белоснежная луна уплывает из моего окна, эта женщина забегает ко мне в палату.
Сегодняшний день она провела здесь. Утро, как всегда началось с лекарств. Таблетки на завтрак, на обед и на ужин. И кажется, эти лекарства потихоньку сводят меня с ума. Как только игла протыкает кожу, меня обливают теплой водой. Кажется, она течет по моему лицу, глазам, подбородку и груди. Желтые люстры становятся плоскими, пейзаж за окошком превращается в ободранную картинку. Я перестаю чувствовать свои конечности. Не могу дернуть пальцем и повернуть голову. Иногда ноги сводит судорога, а из глаз сразу же льются слезы. Я говорю:«На помощь! Заберите меня отсюда!», но никто не приходит. Никто, кроме этой женщины. Только она говорит мне, что здесь я могу ничего не бояться.
— Единственный человек в мире, которого следует тебе опасаться -ты сама. Юми, ты бегаешь по кругу, из которого тебе самой уже не выбраться. Настало время отпустить все то, с чем ты столкнулась и забыть это.
Я вытираю слезы и говорю: «Хорошо». Она улыбается и выходит за дверь, а в комнату заходит мужчина с прокуренными желтыми зубами. И я больше не боюсь его.
Глава 3
Мужчина в белом халате появился в дверях моей маленькой комнатке ровно в девять утра. Перед тем, как перешагнуть порог палаты он несколько раз взглянул на свои поцарапанные железные часы.
Его обессиленное ожиданием тело почти рухнуло на маленькое желтое креслице, слегка повернутое в сторону моей кровати. Усевшись в кресло, он поставил себе на колени большой целлофановый пакет, внутри которого лежала желтая коробка, склеенная скотчем со всех сторон. Та самая, в которую я забросила все свои вещи прямо перед тем, как выбежала из захламленной кипой бумажных рисунков ванной и босиком побежала во двор нашего дома, где секунду назад увидела вертолет.
Рик - старик с отекшими синими глазами, держащий желтую коробку, смотрит на меня исподлобья. Его глаза разъезжаются в разные стороны, от волос сильно несет табаком.
Рик - отражение кусочков образа Профессора, от единственного воспоминания о котором меня до сих пор бросает в жар.
— Страх, — говорит мне мужчина в белом халате, так похожий на костлявого профессора, стоящего под светом фанфар в маленьком красном зале, — страх — движущая сила эволюции. В этом нет ничего особенного.
Он сидит напротив меня, его худые белые ладони утопают в желтой ткани неудобного кресла с черными ножками. Мужчина стучит пальцами по подоконнику, на котором вразброс лежат скомканные обрывки газетных статей и вырезки из журналов с названием нашего города и фотографиями трещины, показанной нами в видео. Телефон, на который мы сняли ту видеозапись одним зимним вечером, люди в желтой форме, сошедшие с вертолета, сразу же завернули в белый пакет. Также они положили весь наш прежний мир в крошечный прозрачный пакетик и завязали его на узел, чтобы мы больше никогда не смогли выбраться из него. Нас в который раз заперли в клетке. Только раньше вид клетки приобретал бункер, а сейчас безобидный образ лечебницы.
Рик говорит, что у меня часто по щекам текут слезы просто так. Ни с того ни с сего мои глаза начинают краснеть, независимо от моего состояния, а лицо раздуваться. Обычное дело, душе человека ведь тоже нужно кому-то выплакаться.
Старик всегда бережливо подает мне длинную белую салфетку, чтобы я могла вытереть ею свое влажное от слез лицо и спрашивает меня:
— Скажи мне, чего ты боишься? — Он смотрит в мою сторону всегда всего-то десять секунду и отворачивается раньше, чем мои ладони вновь начинают трястись. По спине невольно пробегает дрожь. В голову так и наровятся ворваться кошмары, порожденные людьми из бункера.
— Я боюсь, что когда-нибудь все, что я имею вновь исчезнет, как в прошлый раз. — Всегда повторяю я ему, а Рик покорно принимает мою ложь.
На самом деле больше всего на свете я боюсь времени. Страшусь всяких перемен. Ускользающих моментов. Я боюсь, что до момента моей смерти люди не изобретут пульт, с помощью которого я смогу остановить течение жизни и посмотреть вокруг, остановиться на мгновение. Боюсь, что однажды все, что я имела, исчезнет. Боюсь потерять человечность. Боюсь вновь вернуться в разрушенный город.
И мужчина смотрит на меня, делая вид, что понимает то, что невозможно понять. Он пытается оказаться на место беженца, который вынужден часами сидеть на сырой земле под дождем. Рик хочет почувствовать себя живым на мгновение, когда он бежит по лестнице бункера вниз, скрываясь ото всех, кроме самого себя. Рик принимает образ меня, охранников, стен, ламп, в Рике умещается вселенная моих ночных кошмаров.
— И что же ты боишься потерять? Что может исчезнуть из твоей жизни? — Очки съезжают с его переносицы, висят на остром кончике носа.
— У меня нет ничего, кроме воспоминаний.
Мужчина тянется за большей желтой коробкой. Держит ее, как реликвию, с особой осторожностью передает мне в руки.
Внутри, под порванной и испачканной фланелевой рубашкой лежит блокнот, карандаш, смятые бумажные наброски, размокшие кеды. Все то, от чего я бежала все дни, проведенные мною в больнице, вновь настигло меня, заковало в цепи, из которых я не в силах выбраться самостоятельно. Это поглощает меня и всеми силами отказывается отпускать.
Я поворачиваюсь к окну и перевожу дыхание, слушая утекающий за стенами больницы жизни. Закрываю глаза, пытаясь перенести себя в другую вселенную, накрыть прозрачным куполом, сквозь который не проскользнет ни единый звук. Я пытаюсь спрятаться в лучшем месте, но невольно сама же начинаю вспоминать.
Глава 4
Затонувшие корабли моей памяти вновь всплывают на поверхность, распуская свои паруса. Они плывут по блестящей глади воды мимо серенького пляжа, рядом с которым красовался обрыв, покрытый сотнями сиреневых цветов. Рядом с ним мы часто проводили свои вечера, коротая и без того малое количество времени.
Элисон, заплетающая свои рыжие волосы в толстую косу, только что сорвала пару розоватых цветов и передала их в руки Пита. Светловолосый парень в глупых очках, напяливший на себя синюю рубашку без единой пуговицы, держал в руках маленькую зеленую книжечку, а когда открыл её, из пожелтевших от времени страниц посыпались засушенные гербарии цветов и растений. Он перелистывал пустые странички книги и клал туда хрупкие стебли розовых цветов, делая сверху дату синим карандашом, которую мы уже никогда не сможем вспомнить.
Саймон, сидящий на блестящем песке прямо у ледяной воды наблюдал за тем, как зеленые пустые лодки, полностью залитые водой, прибивал к берегу сильный ветер. Он повернул голову, и когда увидел меня, стоящую вдалеке, на бесконечном ковре зелени, утопающую в разноцветных цветах, в платье небесного цвета, найденного Элисон где-то в кладовке, начал смеяться. Громче и громче.
И чайки взлетели высоко-высоко так, что мы больше были не в силах были их увидеть.
Я подошла ближе к берегу, над которым делало круг тёплое весеннее солнце, и села на колени, теребя в руках желтую коробку.
— Я долго думала, что взять с собой, если за нами кто-нибудь придет, и вот... — Коробка оказалась в руках Саймона, он, открыв её, и с интересом осмотрел содержимое. Держал в руке порванные красные кеды, свою местами прожжённую черную куртку.
— Почему ты так уверена? — Парень резко закрыл коробку одной рукой, а другой держал себя за недавно прострелянный бок. Кожа вокруг ранения была ужасно красная, желтая, неприятная, скрытая от наших глаз под слоями бинтов и одежды. — Ты правда веришь в то, что они сдержат своё обещание? Что они прилетят? — Каждую ночь парень просыпался утомленный ожиданием. Он смотрел в окно, но больше не видел в нем никакой надежды на спасение. Зато её видела я.
— Я просто верю в это вот и все. — Темноволосый бережно передал мне коробку и замолчал. Вскоре он без слов поднялся на ноги, отряхнул свои почерневшие кроссовки и побрел по густой траве к роще, дальше пошел по маленькой узкой дорожке, которая словно течение реки, отнесла его к нашему дому.
Деревянное здание, выгоревшее на солнце, больше не блестело, окна в нем были закрыты и завешаны занавесками.
Парень быстро поднялся по хлипким ступенькам и тяжело открыл дверь, сделав пару шагов он начал сильно трястись.
— Давай помогу — сказала я, сразу же схватила его за руку. — У тебя швы могут разойтись.
А он отмахнулся, пока огромный белый бинт все сильнее сползал вниз с его желтой кожи.
Парень сделал шаг, ещё один, ещё, поднялся на тринадцать ступенек вверх и упал с лестницы. Просто скатился кубарём вниз, ударяясь спиной о ступеньки. Он быстро попытался подняться с пола, но не смог сделать этого самостоятельно.
Тогда Саймон попросил меня уйти, выйти из комнаты, забыть об этом, а когда я этого не сделала, он покраснел, и глаза его налились красным цветом. Саймон не ругался, не кричал. Уголки его рта сильно подрагивали, а руки безудержно тряслись, пытаясь найти точку опоры. Саймон просто лежал на красном ковре у лестницы, и никто не мог ему помочь, пока он сам бы этого не попросил. Парень сильно прижал рукой свой простреленный, заштопанный Питом глубокой ночью, бок и безмолвно посмотрел в потолок, а потолок посмотрел на него.
А этот момент, словно записанный на старую коричневую пленку потух на экране моей памяти. Растворился во снах.
Его больше просто нет.
Глава 5
Последний зов
Та ночь была тихой, слишком бесшумной. Она съедала заживо все звуки, шепот и слова, беспощадно прокатывалась по холодной земле, накрывая собой двух человек, лежащих на асфальте во время грозы. Глаза обоих были закрыты, а руки, вместе со всей одеждой, измазаны кровью.
Почти всю ночь никому неизвестного дня шел дождь, солнце показалось лишь ближе к утру, и то, пробежав по земле, оно быстро скрылось за пустыми догорающими высотками.
Дождь лил так сильно, что плена тумана и густого серого дыма рассеялись перед усталым парнем со светлыми русыми волосами, который принялся бежать вдоль по узким улицам, услышав шум выстрела и крики. Пит несся по скользким тротуарам, резво перешагивал трещины, жившие на асфальте. Тогда парень, с его поблескивающими русыми волосами, выглядел намного старше своего возраста. В его глазах читалась вся вселенская усталость и скорбь. Его худые, отвыкшие от долгой ходьбы ноги начали ныть, и добежав до захламленного сгоревшими детскими игрушками перекрестка, он позволил себе отдохнуть.
Он сел на землю и прокричал: — Здесь есть кто-нибудь?
— Пит? — Тут же он услышал продрогший голос где-то совсем поблизости. — Пит, это ты?
Парень осторожно пробрался через обломки бывшего приюта, от которого теперь не осталось и щепки. Увидев две черные тени на асфальте справа от себя, он кинулся в их сторону. Парень не сразу поднял плачущую Юми с земли, шевелюра которой на миг показалась ему поседевшей. Девушка отворачивалась от Пита, прятала глаза, стараясь не смотреть на то, как светловолосый тянул окровавленного Саймона вверх и положил его руку себе на плечо, чтобы тот не упал. Саймон, находящийся без сознания в этот момент, не издал ни звука. Глядя на него, девушка начинала вновь трястись, она облокачивалась спиной на все, что попадало ей на глаза, лишь бы не упасть. Юми хваталась за сердце, и ноги ее подкашивались. Она подумала:
Люди, до безобразия склонные к любви, склонны также и к вечному одиночеству.
И Пит, кажется, прочитал её мысли.
— Сколько времени прошло после выстрела? Почему вы никого не предупредили о том, что куда-то вообще собирались уйти? — Опасливо и тихо спросил светловолосый, на что девушка вздрогнула. Тогда Пит подошел ближе к ней, что далось ему с большим трудом, ведь парню было тяжело нести Саймона в одиночку.
Юми стояла недалеко так, что Питу удалось даже в темноте разглядеть пару бледных веснушек у нее на щеках, которые он никогда еще не замечал. В глазах девушки читалось некое противоречие. Она вся тряслась и продрогла, но старалась держаться ровно, крепко сжимала ладони.
— Три или четыре минуты. — Юми говорила быстро, с не присущей ей резкостью.
Задыхаясь, все время закрывая глаза, девушка все же помогла Питу нести Саймона весь путь от приюта до их тогдашнего дома, но казалось, что все их усилия уже не имели смысла. Пит зря нашел их, зря привел в дом, где взволнованная Элисон сидела на ступеньках лестницы, ведь парень с зелеными глазами не проснулся ни через час, ни через день. Его руки все-еще оставались очень теплыми, даже горячими, а темные волосы продолжали немного курчавиться. Он несколько часов лежал на холодном кухонном столе, скрытым за самодельной ширмой из полотенец, а потом на старом диване в гостиной, двери которой Пит постоянно закрывал.
Юми и Элисон сидели на полу возле закрытых дверей, Пит все время проводил на кухне. Они почти не спали, иногда разговаривали по мелочи, но большую часть времени просто молчали. Каждый из них чувствовал необъяснимую вину, особую занятую роль в произошедшем. Юми жалела о том, что не остановила Саймона, когда тот предложил ей попрощаться с их родным городом. Элисон думала о том, что она, как старшая сестра, должна была за ними присматривать, но не справилась с этой задачей. Питу было просто тяжело, он чуть не потерял своего близкого друга.
И когда два человека устало несли третьего в глубокой ночи по рассыпчатому асфальту, они думали о том, что в какой-то момент их жизнь повернула не туда. Они заблудились. Забежали в бесконечный закрытый лабиринт. Запутались. Свернули не туда, сказали что-то не то, оказались не там, где нужно. Они потерялись, забыли все, что когда-либо знали или учили. Эти мысли были их балластом.
Но когда Юми держала руку Саймона, ноги которого волочились по земле, а Пит держал руку Юми, и они вместе посмотрели вперед, на деревянный тихий дом, скрывавшийся вдалеке, усталая бесконечность разорвала свои пределы. Два человека шли по дороге вдоль сгоревших коттеджей и знали, нет, были уверены в том, что все будет хорошо.
Глава 6
Большую часть времени Элисон и Пит проводили вне дома. Дверь в их комнату всегда была закрыта, а мрачные деревянные окна завешаны тонкими голубыми шторами.
Молодые люди вставали очень рано почти каждое утро, а приходили с закатом, и всегда проходили мимо маленькой закрытой комнатки, где на полу, в кругу разбитых вещей, молча сидели два человека. Саймон, проснувшийся через несколько дней после своего ранения, сидел на маленьком коврике у кровати и смотрел в окно, а полусонная Юми стояла в другом конце комнаты, не подходя ближе к парню ни на шаг. В комнатке, с видом на потерянный в облаках город, пробило дыру напряжение, скованность. Это чувствовалось во всем: в мыслях, движениях, словах.
Саймон был зол на весь мир. Он хотел уничтожить все, что существует на этой планете только потому что он был так глубоко несчастлив, а несчастные люди, к сожалению, склонны совершать всякие глупости.
Темнолосый больше не покидал свои пять квадратных метров, а когда Юми просила его сделать это, он умолял ее замолчать. Парень, окаймленный депрессией и обидой на самого себя, старался больше не разговаривать. Пластмассовый мир, в котором томилось его сознание, расплавился, и он понял, что теперь совсем не умеет жить. Его глаза поблекли и опустели, все фонари на дороге жизни погасли и перекрыли магистраль, и Саймон на время стал Никем.
В один из четвергов весны он почувствовал, что что-то в нем изменилось. Тихо встал с матраса на полу и накинул на спящую Юми покрывало. Она лежала, сжавшись в комок на левом краю кровати у маленького шкафа с книгами и маленьким подоконником. Саймон вышел из комнаты, не оставив на столе ни записки, ни прощального письма, а лишь свои мысли и букву «С» на запотевшем стекле.
Взяв с вешалки первый попавшийся легкий пуховик, он вышла во двор и сел на лавочку у забора. Посмотрел в одно из окон на втором этаже и размял ноги. Ступни замёрзли. Да и руки тоже. Ещё раз зашел в дом за варежками, и протирая замёрзшие кисти друг о друга, поплелся по узкой дорожке в сторону рощи. Через полчаса он уже сидела на пуховике у желтой деревянной лодки, прибившейся волнами к берегу. Саймон рылась пальцами в холодном песке и кидал в воду ракушки с камнями.
Можно было подумать, что он застыл. Застрял во времени, пространстве. Все стало для него простым и плоским, мир поделился на черное и белое, других цветов больше не существовало. Саймон потерялся в палитре одинаковых красок, смешав синие с синим, а красное с красным.
Он устал. От тишины, от молчания, от порядка. Лучше бы он выслушивал крики Юми, которых не было. Лучше бы он умирал от злости, от негодования, злился, рвал на себе волосы. Ему нужно было точно знать, что он совершил плохую вещь, подверг всех опасности, поступил глупо. И когда он не получал подтверждений своим мыслям, он начинал расходиться по швам.
Можно починить человека заново лишь один раз. Во второй он сам попросит у тебя разрешение себя вновь уничтожить.
В очередное тихое весеннее утро Саймон сидел на пляже, а мокрый песок попадал к нему в ботинки. Он смотрел на голубую воду и вспоминал времена, когда она казалась ему бирюзовой. Времена, в которых чайки летали очень низко, а мир был так велик, что казалось, он умещал в себя все, что могло ужиться в воображении маленького мальчика с зелеными глазами. Он видел, как маленькая Эмилия, нацепив длинную розовую юбку своей матери, бежит босыми ногами по песку, а вслед за ней идет его отец, держа в руках букет сиреневых цветов.
И Саймон, сняв ботинки и носки, прихрамывая пошел вдоль берега к обрыву, где у рощи, на грани поля цветов и травяного луга когда-то стояла женщина с рыжими волосами в длинном зеленом платье с цветами, выбивавшимися из ее волос. Саймон искал ее глазами, звал по имени, и когда она так и не появилась, он упал в заросли травы и начал молиться. Он читал молитву на языке, которого он не знал, для человека, который ее уже никогда не услышит. Парень извинялся за вещи, которые не требуют извинений, и заплакал. А разноцветные фотографии с Поло, Юми, его матерью, Эмилией, выпали из кармана его джинсов и затерялись где-то среди поля никому не известных цветов.
Глава 7
Саймон вернулся домой только к утру следующего дня. Он тихо зашел в комнату, полную запаха розмарина, и сняв ботинки, лег на кровать. Его белая футболка с мыльными зелеными разводами от травы ловила на себе лучи уплывающего за горизонт солнца, которое бросало свой прощальный взор на пыльные жалюзи.
Темноволосый почти не дышал. Он не хотел быть пойманным, хотя его никто и не искал. Элисон, Пит и Юми потрелялись где-то, где-то в себе.
Об их существовании парню напоминали только засохшие гербарии цветов, разбросанные по подоконнику и неловкая тишина, которую слышит человек, оставшийся наедине с собой.
Личная тишина Саймона его корила.
Он вспоминал. Вспоминал дни, когда все было хорошо, чудесные мгновения, в которых он был счастлив. Погружаясь в воспоминания, он больше не чувствовал печали и вновь становился прежним парнем в черной куртке, которого поглощали темные ночи в сгоревшем лесу.
И лишь поднявшись на борт маленького вертолета, откуда весь его город с его трещиной, бункером, кровью на асфальтированных улицах злобно улыбался ему вслед, он понял, что окончательно потерялся.
Он смотрел вниз, на маленькие пустые улицы, но в них видел лишь серые змеиные глаз Брэда, твердящие: "Ненавижу. Ненавижу. Ненавижу". Он видел глаза Арчера, которые смотрели на Юми так, будто он был готов поглотить ее целиком. Уничтожить. Видел мигающие лампы. Закрытые двери.
Он вновь видел Юми, сидящую на полу в желтом свитере около стены, где она записывала имена их друзей, которых они уже больше никогда не увидят.
Теперь она сидела рядом с ним, держа в руках рваную желтую коробку, с торчащими из нее листами бумаги. Юми снова принялась за свое. Снова начала рисовать. Он столько раз пытался переубедить ее в этом, ведь всегда, когда она рисовала, начинала плакать.
Она изрисовала все обои их дома. Записывала на стенах тексты разных песен, цитаты, да и просто мысли. Юми жила в окружении слов. Девушка медленно остывала от жизни. Впрочем, как и все остальные.
Они сбежали из одной клетки, но попали в другую, с более крепкими засовами. И даже тогда, когда их город скрылся где-то далеко за облаками, им не стало легче.
Саймон сидел слева от окна, рассматривал свой драный бумажник с двадцатью центами, полный травы, цветов и оставшихся фотографий.
— Это так тяжело. Прощаться с людьми, которых безумно когда-то любил.
— Ты с ними когда не сможешь попрощаться. Всегда будешь находить что-то связанное с ними. Записки, номера телефонов или разбитое сердце.
Юми вытащила бумажник из его рук и положила в коробку, полную вещей, о которых уже никогда не забудешь.
Она сожалеюще посмотрела на Саймона, и этот взгляд был полон тысячами часов, проведенных ими около обрыва рядом с полем засыхающих фиолетовых цветов. В этом взгляде все еще были Поло, его мать, Эмилия, в нем все еще горел их последний костер. Ему больше не нужны были фотографии. Теперь он мог каждый момент с точностью до деталей отыскать где-то в ней или в самом себе.
И он искал.
А вертолет, сделав круг над желтым полем, окруженным деревьями, пошел на снижение.
Глава 8
Числа на старом календаре, висящем около моей кровати, успели измениться уже шесть раз. Каждый из этих шести дней я тихо выбиралась из своей палаты в длинный темный коридор и садилась на одно из бежевых кресел, расставленных вдоль стены, на которой в желтых рамках висели гербарии разных растений. Они поблескивали в свете маленьких ламп.
Розы. Фиалки. Букеты из фиолетовых цветов, которые будто бы только сейчас сорвали с огромного поля цветов и положили меж страниц какой-нибудь забытой книги. Книги памяти.
В мире, построенным нами из дерева и слез, на хлипких полках стеллажей стояли книги с торчащими из них фотографиями. Наши собственные гербарии.
Мы собирали гербарии из засохших людей. Хранили их вперемешку с сухими розами и лилиями. Эти книги воспоминаний пахли вином, звездами и тихими вечерами. От их несло бесконечной любовью и привязанностью. Соломой, шишками, снежными бурями, сыростью, древесиной, смехом, теплым летним дождем.
Во всем этом чувствовалась жизнь. Замороженная, дозированная, упакованная в коробку, которую никто никогда не осмелится открыть.
Я открыла свою собственную коробку, где было спрятано все, чего я боялась. Страхи выпрыгнули из нее и побежали по стенам госпиталя, неся с собой только горький привкус потерянности.
Ночью все окна в больнице закрывали плотными шторами, почти весь свет выключали. Именно в это время все здание начинало содрогаться от криков людей, заточенных в своих маленьких камерах.
Каждую из шести ночей, за одним из сотен рифлёных окон в деревянных дверях, размытая фигура парня с черными волосами падала с кровати. Его руки постоянно тряслись, а зрачки разъезжались в разные стороны. Из носа торчали ингаляторы для постоянно подачи кислорода, а перемотанный левый бок все еще кровоточил.
Он лежал на полу, прикрыв голову руками, и смотрел пустыми глазами в неизвестную точку, прорезая взглядом слои бетонных стен.
Его окружала атмосфера скрытности и беспомощности, неразгаданной тайны. Саймона потихоньку поглощала зыбкая пустота, от которой он бегал из одного угла в другой угол. Менял положение, но не ситуацию. Он бесконечно, беспробудно запутался.
В следующей палате, расположенной в конце коридора около большого окна с видом на зеленый сад, жила Элисон, делающая заметки карандашом на стене, подле батареи. Дверь в ее палату всегда была закрыта изнутри.
Однажды она заметила меня, стоящую в глубокой темноте напротив маленького окошка ее палаты, и подошла ближе. Стащила бинт со своей руки, вытащила все иглы, отодвинула капельницу и открыла дверь.
Элисон стояла на пороге своей комнаты в длинной желтой тунике босиком. Девушка, сошедшая со светлой фотографии в медальоне, подалась вперед. Скрипнул линолеум. У нее тряслись не только руки, но и все тело. Рыжеволосая была беспомощной и уязвимой. Она содрогалась от каждого произнесенного собой же слова.
Усталая она притянула меня к себе за края свисающей синей рубашки. Мы впервые за долгое время обнялись. Были близко, но все еще так далеко.
— Почему ты не пришла раньше? — Прошептала она прямо мне в волосы, прижимая мою голову к своему подбородку.
Я промолчала, совсем не знала, что ответить. Правду? Я не хотела. Не хотела видеть ее грустных зеленых глаз, не хотела обнимать ее исхудавшее тело, не хотела касаться белых тонких кистей, не хотела чувствовать запах ее кудрей, которые пахли цветами, которые она так давно вплетала в них.
Не хотела вспоминать.
— Я ждала тебя. Я ведь правда тебя ждала! — Она держала меня за локти и плакала. Настолько сильно рыдала, что даже крики за стенами поутихли, и где-то вдалеке зажегся свет. — Пит. Я видела его, он так плох. Мне невероятно жаль. Я не знаю, что делать. Так плохо. Как Саймон, ты говорила с ним? Он совсем не разговаривает, пугает меня. Черт, просто невыносимо. Юми, это невыносимо, пожалуйста.
— Все хорошо. — Я держала ее за руку. потому что она вот-вот могла рассыпаться. Превратиться в песок. — Они в порядке, ты в порядке, поверь мне.
И она заплакала еще сильнее. Оттолкнула меня от себя и закрыла двери своей палаты, прежде прошептав мне через дверь:
— Пожалуйста, разбуди меня, когда все это закончится.
А я приложила руку к рифлёному стеклу и ответила:
— Завтра утром тебя устроит?
Но на следующее утро Элисон так и не проснулась. Вместо нее на меня посмотрела все та же другая девушка с засохшими дорожками от слез на щеках.
— Я растворяюсь. Чувствую, что растворяюсь. Помоги мне. Не могу это больше терпеть.
Она плакала каждую минуту, закрывала лицо руками и рыдала. Садилась на пол и начала биться руками о стену.
Элисон была больна.
Она отрицали другую жизнь, а жизнь отрицала ее. Она слушала всеми забытые песни, звучавшие только в ее сознании, никогда не рассказывая их текст всем остальным.
Рыжеволосая девушка стала чем-то походить на Саймона. Вот только если тот просто погнулся, то она сломалась полностью. Это все понимали.
Саймон же, с его усталым удрученным видом, почти никогда не выходил из палаты и не принимал посетителей. Ночью, когда все левое крыло лечебницы уже засыпало, а крики больных людей вовсе исчезали, он доставал из огромного пустого шкафа фонарик и принимался светить им куда-то в огромное окно. Это был сигнал бедствия.
Однажды он выглядел настолько плохо, что просто сидел у кровати и не двигался. Однажды он просто снова включил фонарь и посветил им на стекло в двери своей палаты. Однажды он увидел меня за ним.
Открыл двери. Вновь впустил в комнату, в душу, в сердце девушку в запятнанной кровью рубашке.
Мы молча стояли рядом. Смотрели друг на друга, но нехотя видели чужие лица. Миллионы, сотни, тысячи человек уместились в нас двоих. Я смотрела на него, и это было так тепло до жуткой неловкости В момент, когда мы коснулись друг друга вновь, в госпитале снова включили свет. Все лампы зашипели и загорелись, а мы стояли где-то в дверях, крепко обнявшись. От этого объятия сводило руки, начинало болеть сердце, заштопанное со всех сторон толстыми нитками надежды.
В тот момент все вновь изменилось, но осталось прежним.
В один миг проскользнули все дни, полные молчания, обреченности и горечи. Они убегали так быстро, что их было уже не поймать. Вечера, ночи, цветы, улыбки, все мешалось, превращалось в кашу. Руки путались в мокрых прядях волос, пальцы вытирали слезы, выступавшие на глазах, попадали за воротник рубашки.
Мы цеплялись друг за друга так, будто это была наша последняя встреча. Роковая. И это правда было так. Эта была наша последняя встреча в стенах этого госпиталя, полного криков чужих людей за соседними стенами.
Прощальный вечер, полный разбитых надежд.
Глава 9
Госпиталь, чьи переполненные холодные палаты стремительно скрывались из виду, поглощаемые бесконечным водоворотом уличного шума, растворялся в воспоминаниях. На его место забирались чужие лица, люди, дороги, имена и названия.
Мир, сначала поглотивший нас, а потом выплюнувший наружу, теперь предстал гигантским и тесным местечком, где даже воздух кажется чужим. Невероятно плоским. Бездушным.
И снова потерявшись в одном мире, мы вновь принялись строить для себя свой собственный новый мир на самом краю крутого обрыва. Зарывшись ногами в песок, касаясь ладонями трав, растущих у нашего нового дома, мы вновь обретали утерянное спокойствие. Рисуя картины, изображения на которых больше не имело смысла, смотря телевизор, растворившись в сотне деталей, собранных в одну картинку, мы хоть как-то продолжали свой путь.
Маленький дом с желтой протекающей крышей бережно приютил нас после уезда из холодного госпиталя. В нем все шло мирно. За тонкиим шторами, с вышитыми узорами розовых цветов, летели дни. За этими шторами блестели зеленые поля и ездили машины. На большом деревянном столе в крошечной кухне всегда стояло много разноцветных кружек с недопитым кофе, а затоптанную лужайку перед домом вечно заносило опавшими листьями.
В небольшой уютной комнатке под крышей, где все окна были завешаными розовыми шторами, на белой кровати, стоящий у стены, целыми днями лежала Элисон в куче подушек и смотрела в окно. Её кожа как и прежде пахла корицей, а волосы всегда были влажными, будто после дождя.
Новая Элисон все время нехотя улыбалась, пряча свои худые кисти под несколькими толстыми одеялами.
Новая Элисон больше не слушала музыку и не заплетала косы.
Новая Элисон была больна.
Врачи из госпиталя открывали двери нашего дома каждый вторник. Они поднимались по узкой лестнице на второй этаж и останавливались там на часы. Записывали что-то. Запоминали. Они смотрели в глаза рыжеволосой девушки, но не видели в них ничего, кроме печали. Тогда они ставили ей капельницу с успокоительным, и она засыпала до следующего утра.
Растворялась.
Все обходили стороной дверь ее комнаты. Все старались не думать о плохом. Игнорировали. Все попытки разговорить рыжеволосую сводились к нулю. Попытки привести ее в чувства больше ничего не значили. Пит отчаялся. Саймон потерял последнюю надежду.
— Она раньше так громко смеялась, — сказал он, завешивая шторы в гостиной, — а теперь даже не говорит. — Он зажег свет, вечер подкрадывался.
В тот же самый вечер девушка, чьи рыжие пряди когда-то блестели на солнце, взяла меня за руку. На ее худом лице были чётко различимы скулы и вены. Она засунула руку под свою громоздкую кровать, и выдвинула серый неприметный ящик. Попросила поставить его ей на колени.
Поковырявшись в содержимом, среди которого были обрывки старых газет, фотографии домов, журналы и записки, она нашла старую деревянную рамку с цветной поблекшей фотографией.
На ней рыжеволосая девочка и темноволосый мальчик сидели на белоснежном песке, а бирюзовая вода касалась их коленей. Девочка с кудрявыми волосами держала руку маленького мальчика и улыбалась. На её щеках были ямочки.
— Это ты? — Спросила я, обведя пальцами две нечёткие фигуры с картинки.
Элисон шмыгнула носом.
— Я отыскала это в своём прежнем доме перед... Перед самым отъездом из города... Фотография была подписана. Знаешь как? "Я и мой брат". Забавно... После стольких лет. Мне сказали, что он умер после смерти моих родителей. Даже не доехал до приюта.
Я держала фотографию в руках. Кисти начали трястись. Напряженно вглядывалась в лица.
— Как это все произошло? — Глаза болели от напряжения.
Элисон положила ладонь на лоб и вздохнула. Я заметила, что она снова начала грызть ногти.
— Мать утонула. Отец не вынес этого, пытался отвлечься по-своему. Ничем хорошим это не закончилось.
Рыжеволосая отдышалась и удивленно посмотрела на меня, протягивая руку, чтобы я отдала ей снимок, но я крепко врезалась в него ногтями. Прорезала бумагу своим взглядом.
И я сказала:
— Она точно твоя?
Часы стали тикать намного громче. Послышался шелест листьев.
Элисон замялась.
— Юми, да что за глупости?
Девушка подвинула коробку с вещами ближе к себе и требовательно посмотрела на меня. В её взгляде читалось непонимание и страх.
— Ну же, верни, — прошептала это будто сама себе, — мне ведь это дорого.
Но я не вернула ей снимок, шепча что-то неразборчивое про себя. Все смотрела на лица, пытаясь найти несоответствия и нелогичности. Вышла из комнаты в полной тишине и закрыла двери. Побежала вниз по лестнице в гостиную, где на стеллаже, полном книг, стояла большая желтая коробка. Все ее содержимое в миг посыпалась на пол.
«Эмилия».
Тетрадки. Скомканные рисунки и поломанные карандаши. Все оказалось на пушистом ковре.
«Она всегда носила бирюзовые бантики».
Рубашка. Черная кожаная куртка с карманами, набитыми листьями полетели на диван.
«Ей было десять. Мы часто купались в бирюзовом море».
Пустые бутылки зазвенели.
«Эмилия... Как же мне жаль... Я же до сих пор храню ее фотографии».
А на самом дне коробки лежал коричневый бумажник, полный испачканных в грязи фотографий.
Люди на них всегда улыбаются.
Люди на них всегда счастливы.
Женщина с длинными рыжими фотографиями обнимает маленькую девушку на фоне зеленого озера. Она умерла, не оставив после себя ничего, кроме пары разбитых сердец.
Мальчик, срывающий фиолетовый цветок с луга. Порванные края. Выцветшие деревья.
«Я их так сильно любил... А они исчезли. Без них мне одиноко».
«Не переживай. Я ведь с тобой».
И он отвернулся, пряча свое лицо.
И мир в мгновение вздрогнул.
Холодная рука каснулась плеча и тенью ускользнула прочь на старые фотоплёнки. Превратилась в воспоминание.
Я долго сидела в кругу фотографий людей, которых давно не стало и ничего не говорила. В доме на нашей улице выключили фонари. Машин совсем не было слышно, но иногда гостиную, утопающую в темноте, освещало ярким светом фар. Ни Саймона, ни Пита долгое время не было слышно. Они зашли на порог дома поздно вечером и пошли на кухню, где заварив чай, принялись говорить о нашем новом доме.
И ни слова об Элисон, о трещине или землетрясении, ни слова о своей прежней семье и жизни.
«Я больше не держу мгновения с ними в оковах своей памяти. Мы провели прекрасное время вместе. Так пусть оно пройдет».
А я не хочу, чтобы оно проходило. Нельзя забывать.
И я побежала на кухню, снося по пути огромные вазы, стоящие на полу, отодвигая в сторону плетеные стулья. Бросила фотографии на стол прямо перед темноволосым парнем, который не успел даже ничего сказать и предпринять, ведь где-то вдалеке прозвенел оглушающий телефонный звонок.
И все снова пошло кругом.
Глава 10
Саймон вышел из комнаты Элисон, когда время клонилось за полночь. Он стоял в коридоре, облокатившись локтем на громоздкую тумбу, на которой стояли непонятные белые статуэтки животных. Темноволосый постоянно касался пальцами своей мокрой от пота футболки и бормотал что-то. Отмахивался от невидимых мошек и вздыхал так тяжело, что глядя на это, мне захотелось стать ребенком, залезть под кровать и лежать там, эмитируя непонимание ситуации.
Я всегда поступала так, когда родители в очередной раз разбегались по разным углам. Мать в который раз собирала разобранные чемоданы, а я лежала под кроватью. Отец разбивал вазы с подаренными ей цветами, а я смотрела на него сквозь щель в деревянных балках. Мама писала на каких-то бумажках точки и запятые, совсем не использовала тире. И тогда мне казалось, что я была тем самым тире, на которое она никогда не тратила синию пасту. Что я плавала где-то между строчек ее жизни.
Все разминулось. Все вазы в нашем доме были разбиты в дребезги. Больше нечего было даже склеивать. Там не осталось ничего, кроме пары разбитых людей. И будь моя воля, я бы собирала обратно воедино их словами. Прилагательными, эпитетами, нервными смешками с нотками грусти и глаголами. Я бы шептала им песни о том, что люди разбиваются как фарфоровые вазы, вот только их после этого никто не склеивает. Но я могла бы попытаться. Вот только на мои попытки никто не обращал внимания.
И Саймон тоже не обращал.
Свет холодных ламп обжигал его лицо. За окнами повесилась темнота. Все двери дома стучали. Пол скрипел. Темноволосый бежал по коридору в другую комнату, где принялся срывать с ледяных стен фотографии и рисунки. Он стоял прямо у подоконника, где рядом с ним, над маленьким письменным столом, висели изобрадения Эмили. Они закрывали кривые карандашные наброски Арчера. Глаза Поло. Его серые пронизывающие глаза.
Саймон содрал все эти рисунки вместе со всеми фотографиями маленькой девочки со стены прошлой ночью. Булавки посыпались на пол вместе с его самообладанием, которое уже нельзя было собрать воедино в отличии от картинок. Они разлетались по разным углам его разума, а Саймон кричал. Так громко, что мир содрогался. Его лицо было каменным, застывшим, а сам он был похож на глыбу. Глыбу разбитых надежд.
Я все время лежала на кровати, укрывшись двумя слоями покрывал, пряталась от этого затхлого комнатного мира под подушками. А когда поняла, что это бесполезно, спросила:
— С тобой все хорошо?
И парень обернулся, но совсем не нашёл меня за горой постельного белья.
— Нет. Мне тошно. Пытаюсь избавиться. — Он нервно постучал себе по колену. — Все хорошо. — Ладонь тряслась. — Я вру. Я рад. Ничего не понимаю.
Он стремительно вышел из комнаты и побежал по лестнице к двери, у которой схватил легкую куртку и ботинки. Парень выбежал из дома прямо в носках, ступал по темной земле, которую освещал один лишь мигающий фонарь, пытался надеть ботинки и завязать шнурки. Затем он вышел на асфальтированную дорогу, ведущую вдоль парочки небольших домов с неубранными лужайками прямо до конца улицы. А когда дорога закончилась, он пошел по траве. Замерзшие травинки трещали, временами я теряла образ идущего парня в темноте. Я почти бежала по огромному полю, заросшему золотистыми растениями, похожими на колосья, наступала на нераскрывшиеся бутоны цветов, пыталась вытащить из волос застрявшие в них семена растений. Саймона я совсем не видела, шла на слух, на голос, на все сразу. Бежала за целой суммой противоречий.
А темноволосый парень в больших грязых ботинках с развязанными шнурками стоял посреди поля, где были различимы только колосья и вытоптанные им же следы. Он не прятался. Плавно наклонился и сел на землю, пробормотав что-то похожее на «Прости"». И долго молчал. Все его руки были раскрашены разноцветными красками, которые отпечатались на его ладонях от прикосновений к рисункам, висящим ранее на стене. Он размазал эти краски местами себе по и лицу.
Я сидела на коленях рядом с ним, перебирала засохшие золотые листья в руках. Они сплошь покрывали всю землю.
Мы оба прятались от чего-то в высоких зарослях травы, листья которой путали с темными облаками. Небо было темным, с маленькими белыми просветами. В ту ночь даже звезды не светились, а кричали.
Но крик Саймона, сплюснутый где-то между ребрами, звучал намного сильнее.
— Ты как?
Никак. Я знала ответ.
Он вздохнул.
— Мне почему-то страшно. — Хрустел пальцами. Стирал краски.
— Так всегда бывает. Если страх. который живет снаружи, можно спрятать под маской, то внутреннего так просто уже не заткнешь.
— Ну и пусть он не затыкается.
Саймон лег на землю, а над его головой, улетали вместе с облаками и луной все холодные дни. Они рассыпались еще в самом начале своего существования.
Мысли запутались в шерстяной клубок.
— Я долго думал... — Голос парня развался тихо, жужжали мухи, — Это все не для нас. Не для меня. Я люблю тишину, спокойствие. Так скучаю по тому времени. По зиме...Я не нахожу того тепла здесь. Все резко оборвалось. Уже нет сил притворяться. Я знал, что это тебе не понравится, и молчал. Ты боялась того землетрясения, а я в тайне надеялся, что оно доберется до нас, потому что устал бежать. Я так любил тот дом, где мы жили, любил те цветы, стены, которые ты исписала. Жаль, что я понял это только сейчас. Раньше я искал причину своей тоски в чем-то еще. А теперь понимаю, что она кроется в том месте. Я по нему скучаю. — Он поковырялся в карманах своих старых движнс. Снова достал фотографии... — И Элисон...Я не могу это еще даже принять. Все так запуталось. Или я запутался. Черт. Я не понимаю.
Он обхватил голову руками, и лицо его уткнулось в траву. И я накрыла его спину курткой, которую он бросил около себя, и легко положила на нее руки. Луна утонула в горизонте, на мгновение наступили сумерки. Растения колыхались, жужжание прекратилось, по полю золотистых колосьев и листьев были разбросаны фотографии. Мы рассматривали их сквозь слипшиеся веки, сопели, притворившись уставшими и спящими, лгали, чтобы только не начать говорить и не расплакаться. Мы запутали все волосы в траве и подтягивали повыше носки, прятали пальцы в складках курток друг друга и пытались как можно тише дышать, чтобы нас обоих
никто
никогда больше
не
нашел.