Заболевание души

Михаил Бурдуковский

Заболевание души

 

Повесть

 

1.

Больные Сорин и Прохоров из реабилитационного отделения психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением не спеша пристраивали на тележку поддоны с яичницей. Сорин не спешил, потому что полдень осеннего дня был необычайно хорош. Не хотелось быстро возвращаться в палату. Прохоров вообще в последнее время был медлителен и молчалив, но все, что требовали, выполнял сразу, как стеганая кобыла. Санитарка-буфетчица Раечка, сопровождавшая больных, была на шестом месяце беременности и сегодня разрешила сделать второй перекур у пищеблока, перед дорогой через больничный двор и подъемом на второй этаж к своему отделению.

— А почему хлеб не нарезанный был? — уже второй раз спрашивал у нее Сорин.

— Хлеборезка сломалась.

— Ага. Значит, обед задержится?

— Не задержится. Елизавета Сергеевна все успеет нарезать, пока вы носите.

Два серых пластмассовых поддона. 60 порций. Пока Рая, тыкая пальчиком и сбиваясь от болтовни больного, пересчитывала их на пищеблоке, Прохоров и Сорин в санитарских белых халатах и в синих марлевых шапочках стояли рядом, ожидая команды. Прохоров искоса взглянул на распластанные тела разбитых и поджаренных яиц, и ему показалось, что это погибшие души и они, подрагивая, что-то говорят ему. «Это знак! Я должен его разгадать!» — думалось больному, пока он бережно нес свой поддон к тележке. Уже который день для него был наполнен тревожным ожиданием и предчувствием подсказок, знамений, озарений...

Яркое солнце пробивалось сквозь желтеющую листву высокого клена, согревало последним теплом щеки, шею и руки. Сорин курил и глуповато жмурился, глядя вверх. Прохоров стоял у тележки, незаметно касался крышки верхнего поддона и чувствовал тепло, исходящее из маленького пластмассового гробика. Тревожное ожидание накатывало каждый день долгими тяжелыми волнами и казалось, что вот сегодня все разъяснится и ему укажут, что нужно делать. «Кругом смерть. Смерть идет кругами. Смерть круга…», — нашептывали мысли в его голову, но он знал, что это были не его мысли, а того, кто все эти дни и ночи влезает в его тело.

- За работу, философ! - прикрикнул сзади Сорин и больно двинул в плечо. Через двор катили тележку вдвоем. В этот двор выходили окна администрации и трудовых мастерских, в которых в субботу никого не было. За поворотом здания показался корпус реабилитационного отделения.

Тележка со скрипом сделала полукруг. Прохоров от ужаса остановился. В мозгу, под черепом, он ясно услышал чавканье с гадким мурлением и почувствовал дрожь от прикосновения чьих-то лап и зубов к своему мозгу. «Он ест меня!» Сзади его бил по ягодице и что-то кричал Сорин. Прохоров машинально толкал перед собой тележку, как катафалк, и думал, что Черный бог Саваоф, который съел его мать и сестру, сейчас пожрет и его. Умершие души в серых поддонах — это был его знак! Все сходилось. Глубоко в голове что-то противно разворачивалось. Он шел из последних сил. Руки уже изменились: стали тонкими и коричневыми. Стены больничного корпуса из красного кирпича старинной дореволюционной кладки отдавали чем-то кровавым и злорадно отсвечивали в окнах бликами полуденного солнца. «И там всех убивает...» — пытался подумать, но в мозгу что-то двинулось и больно, в отместку, шлепнуло хвостом о крышку черепа. Прохоров понял, что от него самого осталось крохотное свободное место где-то у гортани. Думать и догадываться стало больно.

За несколько метров до дверей корпуса он остановился, подхватил свой поддон, еще теплый от погубленных жизней, и, сам наполовину мертвый, торжественно понес его впереди себя, не обращая внимания на ругань Сорина и неразборчивые крики буфетчицы. «Что!? Что!?» — спрашивали его глаза, и что-то кругом говорило, что вот-вот ему подскажут.

— Ну, тебе мало не покажется! – послышались снизу крик Сорина и хлопанье дверью.

Прохоров не замечал времени. Он знал только одно — что он и все вокруг погибают, охваченные Черным богом, и ему остается какой-то один выход. Четыре Белых бога, его братья, молча наблюдали за ним с далекой планеты. Он ощущал их молчание. Загремели ключи дверей реабилитационного отделения, и маленькая санитарка Мария Ивановна еле увернулась от порывистого движения больного, входящего с поддоном в коридор.

— Ты чего… как подстреленный… — проворчала она вслед Прохорову.

«Подстреленный… Подстреленный…» — гулко застучало в голове.

Прохоров наконец услыхал нежный хор Белых богов. В голове заговорило множество голосов. Что говорили — было не разобрать, но это было что-то обнадеживающее. «Сюда! Здесь! Там!» — улавливались дружественные подсказки.

Внезапно раздались автоматные очереди. Прохоров пригнул голову. Короткие очереди с нарастающей силой застучали в уши, и он почувствовал острую боль в самом центре лба. Справа от него сидел на посту молоденький солдат и, никого не замечая, с ненавистью и упорством тыкал в свой планшетник, откуда строчил танковый пулемет.

Прохоров остановился на мгновенье. Он понял всё.

Сорин наконец нагнал его и двинул поддоном в спину. Но Прохорову показалось, что это какая-то сила подтолкнула его сделать шаг к единственному выходу из смертельного лабиринта.

Сразу пришла особенная легкость, необычайная твердость, и он быстро зашагал по коридору.

Дверь раздатки была открыта. Медсестра Елизавета Сергеевна дорезала хлеб у стола перед окном в столовую. Рядом на столе уже лежали два аккуратно сложенных штабелька нарезанного хлеба. Под неразборчивый, куда-то зовущий перекрик ангелов Прохоров вышел на середину комнаты, кивнул медсестре, которая указала, куда положить поддон, выпрямился и перекрестился. «Все, тебе конец!» — радостно проговорил про себя больной и обернулся Василием Прохоровым, пятым Белым богом, который сейчас освободит мир от Черного бога Саваофа и воссоединится со своими братьями на далекой планете Люцирелла на острове Церковь, что стоит на озере Люцирелла.

- Ну, чего стоишь, чуня! От винта! - напротив стоял Сорин и тыкал его в живот поддоном.

Прохоров развернулся, крепко схватил за мягкое плечо Елизавету Сергеевну и выдернул из ее руки большой столовый нож. С этой секунды он перестал слышать крики и визг вокруг себя. Помахивая перед собой большим и до кривизны заточенным лезвием тесака, он зашипел:

— Все вон отсюда. Вон!

Последняя, отираясь о шкафы, слева от него пробиралась Елизавета Сергеевна.

У разделочного столика она зацепилась карманом за металлический угол.

— Ты куда?! Стоять!

В один миг дверь в коридор была закрыта на щеколду и подперта перевернутой деревянной скамейкой. Второй такой же скамейкой было забаррикадировано окно в столовую. Прохоров метался птицей по раздатке, не обращая внимания на медсестру, которая в ужасе спряталась за шкафом и стояла, не шевелясь, зажав во рту полотенце.

Комната была забаррикадирована. Прохоров подошел к узкому окну в двери и, не обращая внимания на крики Раи и ругань Сорина, мерно постукивая лезвием по кромке окна, заявил:

— Солдата ко мне. С автоматом.

 

 

                *    *     *

 

 

Капитан Смирнов, командир отряда специального назначения, взял с собой троих бойцов. Снайпер будет позже, как сообщили в управлении.

— Да и неизвестно, нужен там снайпер или нет. Психически больной. Один. В комнате за фанерной дверью. Действуйте, но…

— Что?

— Там больница. И этот больной — он псих и требует спецназ. Сам требует. Непонятно.

К непонятному было не привыкать.

Высокий забор с кольцами колючей проволоки... КПП… Сопровождающий из подразделения охраны быстро вел их к месту происшествия. Переступив порог медицинского отделения, бойцы остановились. В конце коридора стояла маленькая старушка в белом халате и, растопырив руки, растерянно смотрела на группу из четырех бойцов в сером пятнистом камуфляже и в черных вязаных шапочках с бортами, вооруженных небольшими короткоствольными карабинами, которые они невольно закрывали руками.

         Полы блестели. Белые стены были увешаны картинками, изготовленными больными, а совсем рядом, напротив стола постового, смотрел на них пронзительно и строго с портрета на стене пожилой плотный военный медик с бородой.

Капитан Смирнов подозвал к себе постового.

— Рядовой Кубыткин!

— Доложите обстановку.

— Больной. Один. Вооружен ножом для резки хлеба. Там еще медсестра. Он ее не отпускает…

— Угроза жизни есть?

Рядовой Кубыткин слегка пожал плечами. Он не был растерян, но видно было, что он ничего не понимает.

— Да я ее вообще-то не видел. Он вас требует.

— Зачем?

— …Больной.

Капитан Смирнов осмотрелся. Впереди и налево шли палаты с больными. Дальше, видимо по коридору, — столовая и буфет. Решения приходили сами и складывались почти без раздумий.

— Иванов, Галкин. Остаетесь здесь. Действуйте по обстановке. Арутчев, со мной. Дверь там крепкая?

Кубыткин опять развел руки, почти как маленькая санитарка, поджидающая их в конце этого коридора.

— Пустотелая деревянная...

Два бойца спецназа выдвинулись по направлению к санитарке. Что-то было не совсем правильное во всей этой ситуации. Капитан Смирнов видел, что санитарка боится больше их, чем своего больного. Она попросила вполголоса идти потише и сама пошла впереди.

Капитан Смирнов и сержант Арутчев, заполнив собой почти всю ширину коридора, аккуратно вышагивали за старушкой санитаркой. Больные галдели в каждой палате, и в узких окошках в дверях каждой из них торчало по нескольку лиц. При приближении вооруженных бойцов, под их слепящими взглядами, носы и щеки больных отскакивали внутрь, и шум на мгновенье пропадал.

«Всё. Каюк нашему Васе…», «В салат или в нарезку?» — слышалось из палат.

В конце коридора у двери в раздатку бойцов ожидала неприятная картина растерянности.

Медсестра, женщина небольшого роста в плотно затянутом халате, стояла в метре от окошка, видимо боясь подойти ближе, и, не отрывая взгляда от происходящего внутри, умоляюще звала: «Вася! Васечка! Вася!..» Рядом, опершись о подоконник высокого окна, стояла буфетчица Рая, обеими руками прикрывая свой живот. Она плакала.

Юноша в белом халате, высокий и худощавый, с копной курчавых черных волос, заглядывал в окошко раздатки из-за спины медсестры. Он первый поуверенней зашевелился и направился к подходящим бойцам.

— Стойте-стойте, — раскинул он руки, не спуская глаз с короткоствольных карабинов у пояса бойцов, — Дружинин Виктор Константинович, дежурный врач. Одну минуту. Я должен вам сказать, — доктор перевел дыхание, всматриваясь в лица, — он больной. И действия его вызваны болезнью. Он не террорист.

Капитан молча разглядывал врача.

— Ну да. Он просто поиграться захватил заложницу, — приветливо подтвердил Арутчев.

— Что он хочет? — спросил капитан Смирнов.

Стоящий перед ним врач, покусывая губы и с трудом подбирая слова, пытался объяснить командиру отряда специального назначения тонкую грань между гуманностью и допустимой жесткостью. «Стрелять — не стрелять — это моя работа, мальчик. И эту загадку я решаю почаще тебя», — думал капитан, заранее догадываясь, что будет говорить врач.

— Он сейчас весь погружен в свои переживания. Контакт затруднен. Это очень трудный случай. Но вы не… провоцируйте его.

— Что? Это как? Что он хочет, в конце концов!

— Он вас вызывает. Пожалуйста, будьте… осторожны.

Капитан Смирнов похлопал по плечу молоденького врача и отодвинул его в сторону.

Теперь оставалось сделать самое главное. Заглянуть в узкое окно раздатки. Там находился больной с ножом. Командир остановился, потрогал и поправил карабин.

— Все отошли, — тихо скомандовал он. «Сам больной вызывает нас… Ка-а-кое величество! Но приказа применять оружие не было…» — пронеслось в голове, когда он уже заглядывал в узкое окошко.

Медсестры нигде не было. Немного отлегло. Больной стоял в центре просторного помещения, подняв голову к потолку, и что-то шептал. Это был небольшого роста худощавый и ничем не приметный человечек в синей больничной пижаме. Капитан разглядел лишь жиденькую бородку и редкие космы, спадающие по бокам лысеющего лба.

У левой стены окошко для выдачи пищи в столовую было закрыто на засов, и в него упиралась длинная деревянная скамейка. На столе перед этим окном лежала разрушенная горка нарезанного ржаного хлеба. За спиной больного у стены на длинном металлическом столе лежали два поддона. Справа всю стену занимали высокие белые посудные шкафы. «Значит, медсестра за ними, у окна», — подумал капитан, приближаясь поближе к рамке окошка. Слева у ручки двери он увидел металлические прутья и едва закрашенную желтой краской доску перевернутой второй скамейки. «Тоже мне, баррикады».

— Как фамилия? — обернулся Смирнов к доктору, не отходящему от него.

 

               

 

— Прохоров…

Прохоров замер и опустил голову. В окошке его рассматривали скошенные вниманием зеленые глаза бойца спецназа под бортом черной вязаной шапочки.

Неся свою голову, как чашу с заснувшим злом, стараясь не допустить ни одной мысли, больной, пошатываясь, медленно пошел вперед.

Из центра раздаточной, неуверенно подбирая каждый шаг, на капитана Смирнова шел худенький человечек с расплывающейся улыбкой, помахивая перед собой огромным кухонным ножом с длинным клиновидным лезвием. Глаза искрились непонятным восторгом.

— С-стоять! Брось оружие! — команды выскакивали сами собой, но капитан видел, что на него идет человек, который ничего не слышит и подчиняем чему-то, находящемуся внутри него. С каждым шагом руки больного все больше вытягивались вперед, в одной из них подрагивало темное лезвие тесака. Больной чему-то улыбался, и круглые расширенные глаза смотрели сквозь дверь, капитана и все стены за ним. Смирнову стало не по себе. На мгновенье он почувствовал силу противника и остроту ситуации. Нужно было защищаться. Под женский вопль за спиной он подкинул карабин и со злобой громко поставил ствол на кромку окна.

— Стоять, я сказал! — палец лег на курок и по его легкому движению капитан понял, что предохранитель снят и сейчас будет выстрел. Знакомая волна озноба тысячью иголок пробежала по лбу, вискам и шее. Маленькая жизнь непутевого человечка лежала сейчас на сгибе пальца у курка.

Произошло невероятное. Больной, увидев черное дуло в окне, обрадовался и быстрее засеменил вперед.

— Сю-да… — зашептали его губы, и левая рука показала на самый центр лба, где сходились крыльями птицы две морщины.

— Вот сю-да… — потянулось ко лбу лезвие тесака, истонченным острием трогая лоб с другой стороны.

На капитана глядели добрые, лучистые, необыкновенно расширенные серые глаза больного, который умолял выстрелить ему в центр лба.

Смирнов приподнял голову. Из-за угла посудного шкафа он разглядел какое-то движение и, наконец, голову медсестры. Она крутила пальцем у виска, показывая на больного, и просила не стрелять.

Больной подошел совсем близко, приставил свой лоб к дулу и левой рукой прижал его к коже.

— Вот сюда. Я должен умереть. Со мной умрет он, Саваоф. Я спасу вас. Весь ваш мир. Стреляйте.

— Умоляю вас, не стреляйте. Он больной. Это его… болезненные переживания. Товарищ капитан… — скороговоркой лепетал под руку врач.

Но больной крепко держал ствол и давил его в лоб.

Прошло около минуты…

Капитан Смирнов снял палец с курка, мягко наложил свою ладонь на пальчики больного и вывел оружие из окошка.

— Доктор, — спокойно заговорил он, с сожалением глядя на больного, — делайте свое дело. Я буду рядом.

 

2.

 

 

 

Субботний день для главного врача психиатрической больницы специализированного типа с интенсивным наблюдением Олега Николаевича Кузнецова не заладился с утра. Точнее, с самого раннего утра. Еще накануне вечером в пятницу, когда он приехал на свою дачу под Кировском, он решил съездить, наконец, в лес за грибами. Посидел в Интернете, выбирая маршруты, но, куда ни кинь, лучше старого и хорошо известного места в Алеховщине не выходило. Он вспомнил оранжево-желтые лучи восходящего солнца над верхушками деревьев, мгновенье за мгновеньем меняющие все в бору на поляне с ковром из голубого мха, редкие золотые шляпки моховиков, неизъяснимую душистую тишину и подумал, что один день отдыха или даже несколько часов в лесу — это то, что хоть немного поднимет над непрерывной чередой забот и проблем на работе. «Самое интересное, что через пару месяцев от этих забот и проблем не останется и следа, а жизнь — как шагреневая кожа…»

Не спеша собрал рюкзак, проверил нож. Будильник поставил на 5 утра, чтобы поспеть за 200 километров к рассвету в бору на той самой голубой поляне.

В 5 утра под ухом запиликал будильник мобильника. Сладкий плотный сон не отпускал. Дорога в тумане, холодный лес, резиновые сапоги… Еще пять минут… Сил хватило только на то, чтобы выключить телефон.

В 10 утра, проснувшись, он понял, что лес и грибы он отнял у себя сам.

Порушенный день нужно было собирать заново.

Олег Николаевич к полудню вывалил на письменный стол бумаги из портфеля. Заместители все подготовили, оставалось проверить. Экологи требуют паспорт на смет мусора со двора больницы… Пожарники передали дело в суд… Требуют поднять высоту дверного проема в подвале до двух метров… «Я же им говорил, для того, чтобы увеличить высоту дверного проема в подвале здания дореволюционной постройки, нужно снести здание больницы, снести фундамент, углубить котлован на полметра, а затем все построить заново. И будет вам дверь высотой в два метра… Не послушались. В суд подали. Что, теперь и суду так отвечать? Несолидно. Если еще и Роспотребнадзор потребует посеребренных котлов и поддонов, тогда будет полный…» Хотя, чего удивляться. Вот на прошлой неделе комитет по здравоохранению потребовал переписать объяснительную по поводу побега. «Вы пишете: “Больной убежал через окно, находящееся на высоте 80 см от земли”. Нужно добавить: “Из окна какого этажа”...» Пока переписывали, в сроки не уложились. Еще одна объяснительная…

Олег Николаевич с отвращением перебирал подготовленные ответы, запросы, предписания. Когда дошел до плана административного корпуса больницы и старое клееное бумажное полотно покрыло всю поверхность стола, стало ясно, что сегодня обязательно нужно куда-нибудь выехать и подышать свежим воздухом. Другой вариант был не менее обязательным. Давно требовалось сменить масло в моторе. Правда, это означало поездку в город, но зато рядом с сервисом есть уютный тихий парк. Знакомые аллеи наверняка уже присыпаны желтыми лапами кленовых листьев. На детской площадке играют дети в разноцветных одежках. А за площадкой над огороженным сеткой полем летают биты и щелкают удары о городошные фигуры. На скамейках в парке еще тепло. И воздух, наверное, душист, почти как в бору на поляне с ковром из голубого мха.

 

                *   *   *

 

Звонок раздался на трассе у Разметелево, когда на разъезде скорость полагалось сбросить до 60 км в час. Олег Николаевич осмотрелся, можно было нарваться на ДПС. Но телефон звонил, не переставая. Из больницы. Пришлось ответить:

— Что там у вас?

— Олег Николаевич, это дежурный врач. Дружинин. У нас… непредвиденный случай. На отделении реабилитации больной захватил заложницу и сидит в буфете.

— Так… Угроза жизни есть кому-нибудь?

— Он с ножом и… требует расстрела.

— Кому?

— Себе.

— …

— Тут еще и спецназ, но вроде ребята понимающие.

Машина проходила середину разъезда. Доктор приспустил стекло.

— Виктор, слушайте. Через 5 минут я вам позвоню. Всё.

Масло, парк, вечерний матч «Зенита» — все разлеталось по сторонам. Совершая второе нарушение, Олег Николаевич надавил на газ. Сразу за разъездом была заправка, к которой он летел, уже не замечая ни теплого осеннего воздуха, ни залитых солнцем полей.

На заправке доктор поставил телефон на зарядку, присоединил гарнитуру и находился на работе на всем пути до больницы.

Реабилитационное отделение было одним из шести отделений больницы, в котором содержались психически больные, совершившие общественно опасные деяния в состоянии невменяемости и освобожденные от уголовной ответственности по решению суда. Сюда из других отделений переводились пациенты в состоянии стойкого улучшения или, как говорят психиатры, — в стойкой ремиссии. Такие пациенты обычно принимали небольшие дозы лекарств для поддерживающего лечения, поскольку острый период болезни уже миновал, и они в основном подготавливались к снятию принудительного лечения в стационаре по решению суда и выписке.

Реабилитационное отделение было местом, где быт пациентов по возможности максимально приближался к жизни за пределами больницы. Но, хотя здесь были и спортзал и библиотека, трудовые мастерские, с больными работали психологи и психотерапевты, устраивались соревнования, в палатах у каждой койки стояли тумбочки, был телевизор и присутствовало много других послаблений, чтобы не ожесточать их судьбы, — все же это была больница тюремного типа, в которой в каждой палате был предусмотрен туалет, где палаты были закрыты на ключ, и на каждом отделении размещался пост с бойцом из подразделения охраны.

И хотя больница находилась в здании, окруженном высоким забором с колючей проволокой, преступники, оказываясь здесь, становились пациентами, которые ежедневно общались со своим врачом, где они принимали психотропные и другие препараты и их рот при этом осматривали так же, как и во всех других психиатрических больницах. Где ежемесячно в конференц-зале персонал и все 60 пациентов отделения проводили общее собрание, на котором проговаривалось все, что тревожит, беспокоит и больных и медицинский персонал. Ежемесячные собрания — любимая задумка главного врача — быстро понравились всем. Они незаметно делали главное: растворяли в сознании больных абсолютную необходимость соблюдения воровского закона. И хотя в каждой палате неизменно оказывался свой вор в законе, той тюремной жестокости уже не могло быть, потому что у больных появлялось чувство сообщества всего отделения, и против них никто не стоял, а скорее шли навстречу и пытались помочь медсестры, санитарочки и врачи.

Ухудшения в состоянии больных или обострения заболевания, как чаще говорят психиатры, побеги из больниц, ссоры между пациентами случаются по разным причинам периодически во всех психиатрических больницах.

Но сейчас, в эти минуты, в запертой комнате с ножом в руке находился больной с непонятными переживаниями. Рядом с ним была в непосредственной опасности медсестра Елизавета Сергеевна, проработавшая в больнице 20 лет. В коридоре отделения — медсестра Дина Львовна, санитарка Мария Ивановна, буфетчица и врач, которые одним неточным словом могли вызвать непредвиденные действия со стороны больного. А в палатах отделения — еще 59 некормленых карманников, домушников, убийц, страдающих психопатиями, умственной отсталостью, шизофренией, органическими заболеваниями головного мозга…

Олег Николаевич несся по набережной города с включенной аварийкой. Еще до въезда в город дежурный врач Дружинин, молодой психиатр с пятью годами стажа, прочитал доктору всю историю болезни Прохорова, а некоторые места и по два раза. Почему развилось ухудшение в состоянии у больного, пока не было ясно. Ситуацию усложняло и то, что в больницу уже были вызваны начальник управления исполнения наказаний, полковник Кораблев Георгий Степанович, и прокурор района Стрепетов Василий Петрович. Для них — в отделении находился вооруженный преступник, захвативший заложника. И хотя без разрешения главного врача они ничего не имели право сделать, они могли и должны были что-то предпринимать в критических ситуациях.

Олег Николаевич гнал свою «Хонду», размышляя о происходящем, и понимал, что найти во всем случившемся равнодействующую под силу только ему, и сделать это следовало как можно скорее. «И ведь никто, наверное, и не поймет, что самое главное сейчас — говорить с больным, а не штурмовать фанерные двери…»

Подъезжая к больнице, доктор еще издали увидел у входа черный джип Кораблева. Но встречаться ни с кем пока не хотелось. Взлетел на второй этаж административного корпуса и, на ходу распорядившись о выдаче на отделение сухого пайка со склада, он уже у себя в кабинете, глотая большими глотками вчерашний кофе, читал повторно, внимательно и быстро, лист за листом, историю болезни больного Прохорова.

«20 августа — вот, значит, 2 недели назад — больной сообщил врачу, что кабинет главного врача заминирован водородной бомбой. Что дальше? Ничего… Поведение упорядоченное… Выполняет требования… Охотно общается с врачом… Принимает рисполепт 6 мг в сутки… по 2 мг трижды… Сколько принимает?.. С января… Значит, врач расценил высказывание больного как часть его мировоззрения или передачу шутки соседей в палате. А подробнее побеседовать, видимо, было некогда…»

Олег Николаевич откинулся в кресле, выгнулся с хрустом, запустив обе ладони за затылок, и глубоко вздохнул. «Где же у меня тут заложена водородная бомба? И как она, интересно, выглядит? Кто ее заложил? Как? Доктор, доктор… Кто мешал тебе спросить об этом больного Прохорова две недели назад…» — думал главный врач, медленно осматривая старинные красного дерева книжные шкафы во всю стену, плотно заполненные книгами и отчетами за 100 лет существования больницы, стоящий слева в углу у окна стеклянный журнальный столик возле маленького диванчика и лежащую на нем всегда старую книгу «История тюремной психиатрической больницы». Осматривал и удерживал исчезающий подарок самому себе — последнюю минуту передышки.

«Вперед!»

Через четыре коридора и две лестницы административный корпус выходил на площадку, общую для реабилитационного отделения и трудовых мастерских. Ключи уже гремели, и дверь отделения распахнул дежурный врач.

— С лечащим врачом Прохорова разговаривали? — на ходу, ухватывая за локоть Дружинина, спросил Олег Николаевич.

— Говорил я с ним. Совершенно для него это неожиданно. Больной был адекватен весь год. Три месяца его ежедневно берут на трудотерапию за пределы отделения.

— А в палате?

— Узнавал. Не бьют… Уже давно не бьют…

— Да ты что! Прогресс! Может, короновали?

За столом постового сидел Георгий Степанович и медленно пролистывал журнал записей.

— Георгий Степаныч, и тебе от нас досталось… — Олег Николаевич дружески обеими руками пожал протянутую руку старого знакомого. Тот грустно улыбнулся, кивнул и хотел было приподнять со стула свое грузное тело…

— Степаныч, потом-потом-потом… — извинился доктор и быстро пошел дальше за угол к коридору, где состоялось происшествие, не отпуская от себя дежурного врача.

Длинный больничный коридор был залит ярким светом многочисленных плафонов с высокого сводчатого потолка. Чисто вымытый линолеум, белые стены, белые двери палат с лицами высматривающих больных… У раздатки в самом конце коридора в углу сидела буфетчица, рядом с ней стояли, опершись о стену, два бойца спецназа с карабинами, перед окошком в раздатку в оцепенении стояла медсестра Дина Львовна, молча всматриваясь внутрь.

У дверей палаты № 4 доктор неожиданно остановился и на него наскочил Дружинин.

— А ну-ка войдем! – скомандовал Олег Николаевич и своим ключом открыл дверь в палату.

От двери отпрыгнул Сорин и со своих коек повскакивали больные. Доктор теперь не спешил. Он стоял в середине палаты у стола, на котором уже лежали три буханки дарницкого хлеба. Видимо, больные ожидали остального содержимого сухого пайка. Доктор внимательно рассматривал лица больных. «А в обычных психиатрических больницах больным положено сидеть на своих койках во время обходов врачей. Ну что тут поделаешь. Заставишь сесть — примут за слабость. Где же его кровать?»

— Где кровать Прохорова?

— Вот здесь, — мигом угодливо отозвался Сорин, вор-карманник, перенесший операцию на мозге после избиения и теперь периодически страдающий галлюцинациями.

Кровать, ничем не приметная, стояла у окна.

— Так. Кто у вас тут… староста?

— Я, гр… товарищ главный врач, — напротив него стоял долговязый парень с глубоким шрамом на лбу, уходящим за висок. Он стоял немного перекосившись. В камере, видимо, в такие минуты он прислонялся к спинке двухъярусной шконки. Здесь кровати были одноярусные, с гнутыми массивными эмалированными спинками, и прислониться ему было не к чему.

— Что за Прохоровым замечали? Били его?

— Товарищ главный врач... — послышался за спиной голосок Сорина и погас под пристальным взглядом черных глаз вора в законе.

— Мы его уже давно не… воспитываем. Он сам по себе…

— Слушайте, он больной, и вы все здесь больные. Ну, сколько вам говорить. Ладно! Почему не… воспитывали? То есть что-то за ним замечали? Парень с ножом сейчас в раздатке черт знает что сотворить может. Неужели не видно было?

Староста выдержал полагающуюся ему паузу, склонив на бок голову с поганой, едва уловимой усмешкой.

— Мы, товарищ врач, не трогали его уже давно. Он на своей волне. Бей не бей, больной же...

— Что значит «на своей волне»?!

— Товарищ врач, — угодливо затараторил за его спиной Сорин, — ну вот он сидит и качается на кровати. Улыбается, придурок. Как будто перешептывается. Ну, когда книги наши брал, давали по рукам. Но уже давно не… обижаем. Отдали на хрен ему и библию и всякие откровения, которые нам тут из церкви носят. Все равно залапал своими граблями. А нам еще принесут.

Олег Николаевич еще раз с сочувствием оглядел фигуры больных, каждого в своей глупой роли. «На своей волне»… «Да. Они не психиатры и не обязаны различать бред и заблуждение…»

— Пошли, Виктор, — доктор коротко и безнадежно махнул рукой и вышел из палаты.

Но, не доходя и пяти метров до раздатки, он остановился и жестом подозвал медсестру.

— Дина Львовна, — вполголоса заговорил Олег Николаевич, — что он делает? Вы лекарства раздавали. Когда рисполепт принимал, ничего не заметили?

— Какой рисполепт? У нас нет рисполепта.

Доктор моргнул от неожиданности, после чего его строгий взгляд,  полный нарастающего недовольства, уже не отрывался от растерянного лица медсестры.

— У нас с лета нет рисполепта! Получили ресдуром, ну и даем в тех же дозировках.

— Какой еще ресдурдом? По истории идет рисполепт!

— Ну да. По конкурсу, в аптеке сказали, выиграл ресдуром. Китайский. Похуже, но зато в три раза дешевле. Мы врачу говорили. А он сказал: «Ничего, рисполепт — аналог ресдурд... ресдурома». Мы и даем.

Олег Николаевич медленно выходил из оцепенения. Все прояснилось, но легче от этого не стало. Больной получал дженерик, который был намного слабее того лекарства, которое он принимал до этого. Препарат был новый и никто не мог знать подлинной силы его действия. Получается, что с мая больной по сути принимал меньшую дозу прежнего лекарства. Наступило обострение шизофренического процесса. Как всегда незаметно. «На своей волне…»

Оставалось — последнее. Доктор подозвал к себе буфетчицу, пригласил двух спецназовцев, собрал всех кружком и начал быстро вполголоса говорить, при этом раскрыв свой мобильник и переводя телефон на беззвучный режим вызова.

— Рая, идите отсюда. Вам здесь нечего делать. Быстро к санитарке. Помогайте с сухим пайком. Вы, Дина Львовна, идите на ее место и никого ко мне не подпускайте. И — чтоб тишина здесь была! Так. Теперь вы, ребята. Я знаю, вы проявили выдержку. Теперь, наверное, сами понимаете, что правильно поступили. Стойте здесь.

— Ну, знаете… — недовольно начал командир.

Доктор прикоснулся к его плечу и, твердо глядя прямо в глаза, заговорил, четко расставляя слова:

— Больной не должен видеть вашу… амуницию, ваше оружие и глаза ваши… немедицинские. Вы понимаете? На вахту заступаю я.

«Хорошие ребята. И, наверное, умные. Тоже ведь работа. Каждый день по краю ходят...» — размышлял главный врач, медленно подходя к двери и готовясь к разговору с больным. Но Дина Львовна у окна отчаянными жестами звала к себе. Доктор, пригнувшись, прошмыгнул к ней под окошком.

Медсестра уцепилась за халат главного врача, уткнулась в его грудь и зашептала:

— Олег Николаевич! Он уже два раза хватал Лизу, нож к горлу приставлял и требовал расстрела.

— Ранил?

— Нет.

Доктор стоял лицом к высокому окну, выходящему во двор, по которому два часа назад Прохоров и Сорин тащили свою тележку с яичницей. Высокий стеклопакет был вставлен в оконный проем здания, построенного в 1900 году. В добротную кирпичную кладку за окном была вживлена решетка из толстых кованых прутьев, от одного вида которых пропадало всякое желание бежать.

— А спецназ?

— А они хотели пугнуть автоматом, но доктор не дал.

«Умели же делать решетки. За дешевизной не гнались… Значит, теперь и Степаныч знает, и прокурор узнает… Да и кирпичи — каждый с клеймом кирпичного завода Беляева. Так и стоит на каждом “Завод Беляева”… Ну что ж, знают так знают…»

Доктор выпрямился, мягко отвел руки медсестры, выправил халат и обернулся к двери в буфет реабилитационного отделения.

«Пора заглянуть в пасть минотавра».

 

 

3.

 

Черный бог Саваоф заполнил собой всю голову и, усевшись в ней в виде черного котищи, давил на виски, лоб и темя так, что голова уже разбухла в шар, и сидеть на табуретке нужно было очень ровно, чтобы этот разбухший шар не кренился на сторону. При малейшем отклонении хвост Саваофа вздрагивал в позвоночнике, сообщая резкую боль, как от ковыряния в спине острой проволокой.

Прохоров теперь сидел не двигаясь, как ему как бы приказывали. Он чувствовал, что способность продумывать что-либо и говорить у него отняли. Белые боги покинули его, потому что молчали. А мысленно вызвать их Прохоров уже не мог.

Страха не было. Ничего не было. Только заливающее все тело отупение и напряжение мышц.

         Прохоров сидел на табурете в центре буфета, неестественно выпрямившись. Обеими руками он держал перед собой на коленях кухонный нож, как свечу, острием вверх. Это тоже был знак, но какой — он не понимал.

         — Василий. Василий. Василий… — негромко звало окно. Так в Интернете рыжего спящего котика звала хозяйка. Котик закрывал лапами в полморды свои глаза, а хозяйка все звала:

-  Тоша… Просыпайся… Иди кушать. 

-  Василий… Он что, спит? — последние слова были быстрые, с другой интонацией и посланные не к нему. Прохоров открыл глаза. В окошке на него внимательно глядели прищуренные, излучающие теплоту глаза главного врача.

 

               

 

— Василий, давай поговорим.

Все время, пока он сидел здесь, его ругали, ему угрожали, от него требовали, и все делали это с криком или страхом. Простые слова главного врача как будто перевернули что-то в нем, как лодку днищем обратно в воду.

— Тяжело тебе? Что… сковывает?

Доктор сказал правду. Прохоров смотрел на него с возрастающим вниманием. Над головой врача от яркого коридорного света словно сиял нимб.

— Василий, ты… можешь говорить. Что в тебе?

Опять слова проклюнули внутрь. Про нож и знак его он забыл. Прохоров сложил нож на колени и правой дрожащей рукой указал на лоб.

Доктор видел, что его слова и их интонация, как в парадоксальной фазе при засыпании, вызывают сейчас эффект пробуждения от охваченности пока непонятным ему переживанием. Сейчас не нужно было рассуждать и добиваться. Важнее всего – уловить и вплестись в фон самоощущения больного.

Прохоров опять затих. Но дышал чуть заметно чаще. Как и когда нужно было задавать следующий вопрос, не описывали ни в одном учебнике психиатрии.

— Вася… Ты не бойся… Я помогу тебе… — слова, как стрелы, вылетев в правильном направлении, прошли мимо. Нужно было говорить о его переживаниях. Но каких? Они есть и больной указывает на них. И что? Про водородную бомбу? Нет. Про то, что он чувствует сейчас. Сию минуту…

— Там? Внутри головы? Там?

Прохоров сделал совершенно непонятное. Той же, свободной от ножа, дрожащей рукой он медленно вывернул ладонь от себя и пальцем коснулся губ. Доктор еле расслышал:

— С-с-с!

«Высказывание. Уже хорошо. Какое-никакое…» Нужно было всенепременно не сбавлять темп. «Какой? Кому бы объяснить!»

— Василий, оно мешает говорить?

— Да.

— И думать?

— Да.

— Но ты говоришь со мной. Ничего же не произошло. Видишь?

— …

— Что в твоей голове, что ты чувствуешь? Василий…

— Саваоф! — четко, скандируя слоги, проговорил Прохоров. Точнее, за него проговорил его языком, юродствуя и юля, черный кот в пузыре головы.

Скандированность и резкость речи доктор уловил. Значит, вполне возможно, он чувствует в себе другую сущность, и вполне могут быть сопутствующие переживания «сделанности» речи и мыслей, управления и направления их кем-то другим. «Ну что ж, Саваоф так Саваоф! Будем общаться с Саваофом! А послезавтра с лечащим врачом, если он хочет здесь работать».

— Вася… Вот в тебе… В твоей голове Саваоф, а рядом я стою и говорю с тобой. Так? И ты говори… Ничего же в это время не происходит… Вася…

Доктор увидел, что поспешил. Больной точно устал от напряжения и замолчал. Однако глаза не закрывались, всё всматривались в лицо Олега Николаевича. Ему нравилась простота и доброта и еще это свечение вокруг рыжих волос.

Еще несколько вдохов под синей пижамой. «Пора?»

— Что он делает? Ва… — доктор не успел закончить слово, как Прохоров завозился на табурете и уже уверенно и быстро поднял руку и отер лицо. «Великолепно. Произвольные движения. Быстрые. Свободные. Свои... Попал в самую точку!!!»

— Он там и ест меня… — прошли сквозь невидимую преграду свои слова, и дальше уже говорилось легче:

— Он сидит в черепе… Видите, как раздут? — Прохоров потрогал висок и вдруг почувствовал, что череп не прощупывается, а пальцы касаются кожи головы и зацепили даже прядь волос над ухом. И голова была вроде та же, не увеличенная.

— Он не давал мне говорить и думать. И сейчас не дает. Его нужно… — Прохоров прищурил правый глаз и показал доктору, как нажимают на курок.

— Меня ждут. Сделайте это…

«Боже мой! — подумал Олег Николаевич. — Только бы никто не дернул меня сейчас».

— Вася… Подожди… — «Неверно, нельзя требовать действия, будет противодействие». — Василий… что он еще делает? В тебе. Что, ты чувствуешь себя… измененным?

— Да.

— Тело, руки… Как измененным?

— Все мертвеет… Вот отсюда, — больной показал на острый кадык и опустил руку, — и туда идет. Если не застрелите, сам умру, и все умрут, и он застелет все вокруг.

Больной говорил спокойно. Видимо, идея о расстреле для него была как расклад пасьянса. Нужно было говорить и выносить в действительность все, абсолютно все его переживания. Тогда — они будут не острыми, а уже проговоренными и не такими правильными, какими сейчас кажутся в его одиноком внутреннем ощущении мира и самого себя.

— Василий… А вот Саваоф, это бог? По Библии.

— Это Черный бог. Он сейчас здесь. Он везде. Чувствуете, какой воздух? Электрический… Дышать тяжело… Он убивает всех… В палате всех изменил. Они бьют меня через него. Их уже нет. Вот… сейчас слышали?

— Нет.

— Шорох пролетел…

— Василий…

— А…

«Быстро ответил. Хорошо!»

— А водородную бомбу… он подложил?

— Он. Я видел. Он. Я говорил врачу… Я хотел прорваться к вам… Но потом третий Белый бог сказал, что все в порядке и что он ее обезвредил.

«Сколько заходов! С чего ж начать?»

— Значит, сейчас бомбы нет?

— Нет.

— А как ты это видел?

— Саваоф мне показывал. И как бомбу заложил. Даже слышно было, как она тикает.

— Как это показывал?

— Он каждый день… издевается надо мной. После отбоя, как тише становится, он показывает мне, что им сделано против меня…

— Как показывает? Во сне?

 — Нет. Перед глазами. Я все вижу.

«Псевдогаллюцинации. Студенческие. В рамках синдрома Кандинского—Клерамбо».

— И ты чувствуешь, что нарочно это делает? Специально тебе так делает?

— Да…

— И бывает, что иногда мысли у тебя не твои, а его…

         — Да… И языком моим говорит… А вы откуда знаете?

         «А я лекции по психиатрии не пропускал. И книжек много читал. Правильных».

          — Я же врач. И хочу тебе помочь… отличить то, что есть, от того, что

кажется.

«Тут, кажется, я поспешил…»

— Вася, а что он тебе еще показывал?

— Он мне показал, как мою мать… — больной тяжело задышал и

повертел перед собой лезвием ножа, — мать и сестру убил.

— Как?

— Он влез в них, выжрал их изнутри и стал ими.

— Ты видел?

— Я все видел… Я внутри себя все видел. Мне Саваоф это все показывал внутри головы. Я не хотел, а он мне насильно в глаза вставлял. Я видел. Когда мама приходила на свидание, я тоже видел, что это не она. Голос другой и кожа на голове, на щеках такая... другая… Старая… С пупырышками… Значит, его шкура проступает. Я спросил маму: «Саваоф, это ты?» А она засмеялась и сказала: «Я это, я, дурачок ты мой»... И смех не ее был. Совсем не ее.

         — Значит, выходит, у тебя матери и сестры сейчас нет?

         — Нет. Уже две недели нет. Теперь я один остался. Если я его убью через себя, то в четвертой жизни его не будет. Еще можно… сделать это.

         — А… сейчас какая?

         — Третья. А в двух перед этой он меня уже убивал. Нужно правильно перейти…

         — Как убивал?

         Прохоров монотонно и в сказочных до нелепости подробностях начал рассказывать главному врачу, как Саваоф — Черный бог убил его в подростковом возрасте, затем через прямую кишку убил его еще раз через соитие на церковном ложе… Олег Николаевич незаметно дал знак медсестре.

         — Что? — зашептала Дина Львовна дрожащим шепотом. Такого она от главного врача и от больного, которого наблюдала уже шесть лет, и не думала услышать. Олег Николаевич быстро написал на ладони шариковой ручкой: «Дружинина ко мне!».

         — Олег Николаевич!

         Доктор удивленно вскинул глаза. Больной четко и свободно назвал его по имени. Патологические ощущения отступали. Это было так явно! Но намерения больного пока не изменялись. Он ждал «перехода». Требовал выстрела. Так в нем по его личной, но непонятной никому другому логике, решилось. И сейчас эта мысль была совершенно естественной и ясной для него, как и то, что сейчас осень, сентябрь, он здесь, в раздатке, и держит нож, и вот через выстрел будет в четвертой жизни на другой планете рядом с четырьмя своими братьями — Белыми богами.

         — Вы слышите?

         — Василий, ты же видишь меня… Я говорю с тобой… Я ничего не слышу… Елизавета Сергеевна! Лиза, моя дорогая, вы слышите что-то кроме нашего разговора?

         Медсестра сидела за спиной больного на втором табурете у металлического стола с поддонами и, не шелохнувшись, слушала весь разговор. В некоторых местах она горько покачивала головой.

         — Что ты, Васечка, — она мигом поднялась и подошла к вооруженному ножом больному, который час назад держал этот нож у ее горла. — Здесь никого нет. Доктор с тобой разговаривает… Давай чаю попьем.

         Доктор с восхищением и любовью, брызжущей из глаз, смотрел на настоящую психиатрическую медсестру, каких остались единицы в Питере. Елизавета Сергеевна погладила больного по затылку и нежно положила руку на его плечо. Прохоров опустил голову и упрямо замотал ею из стороны в сторону. При этом он попытался стряхнуть с плеча ладонь медсестры, сделав круговое движение правой рукой. Нож чиркнул по воздуху. Медсестра отскочила.

         — Ой, простите, тетя Лиза, — Прохоров приподнялся со своей табуретки и, обернувшись снова к врачу, очень просто добавил: — Ну, вот же… Боги, мои братья, что-то поют!

         Пока боги пели Прохорову свои песни, Олег Николаевич и Елизавета Сергеевна смотрели друг на друга тяжелым и грустным взглядом. Было ясно одно. Пока с больным идет теплый неторопливый разговор людей, понимающих его, никто никого не убьет. И еще. Каждый час разговора приближал усталость у больного, а, значит, приближал способность согласиться на уговоры собеседника.

— Да положи ты нож, Вася. Видишь, чуть тетю Лизу не задел, — сказал доктор — и тут же горько пожалел об этом. Одно преждевременно сказанное слово явственно ожесточило больного. Он сложил руки на груди и твердо покачал опущенной головой.

— Делайте, что я сказал, — грубо ответил Прохоров.

«Нож не отдаст. Поступки один в один. Клише. Так же, как шесть лет назад напал на постового в камере. Приставил к его горлу заточку и требовал автомат, чтобы пробить “магнитную ауру”, которой якобы охвачена вся камера. Как его тогда взяли и не убили, просто невероятно. Вот тогда и диагностировали у него шизофрению. Но заложника не убивал!»

Слева пахнуло свежим воздухом и табаком. Дружинин, стараясь отдышаться, тихонько стоял у стены. Доктор знаком потребовал бумагу. Дежурный врач достал пачку «Winston».

«Из иб №№ тел. всех родных пулей» — написал главный врач и поморщился — мол, на будущее, доктор, ходите с блокнотом.

Олег Николаевич погрузился в паузу, которой требовала ситуация. Больной стоял посреди буфета, и трудно было найти обращение, которое бы не обидело его. Но он стоял. И, видимо, слышал звуки не агрессивного характера, судя по выражению его лица. «Да… Галлюцинации не приемник, не выключишь, когда захочется. Бедный Вася…»

Больной пошевелил головой. Время играло на доктора.

— Елизавета Сергеевна! Лапушка, сделайте чаю. В горле пересохло. И я попью, и Вася, если захочет, и вы попьете. Да и закусить можно яичницей.

Что сказал доктор неправильного, понять было невозможно. Но Василий снова окаменел, как скала, обняв себя руками. Слово «яичница» больно ударило в грудь напоминанием о зажаренных и замученных душах, что лежали в поддоне за его спиной.

Наконец подбежал Дружинин.

— Вот, — передал главному врачу исписанный номерами телефонов листок бумаги.

— Олег Николаевич, там… прокурор прибыл. Требуют вас.

— Что делают?

— Ругают в целом. Прокурор заставил вызвать снайперов.

— А дивизию!.. — начал было доктор в полный голос — и осекся.

Больной с интересом смотрел на него с высоты своего положения.

— Василий, а хочешь вот прямо сейчас с мамой поговорить? Я наберу. И телефон тебе дам.

После долгой паузы, в которой главный врач, дежурный врач и медсестры замерли, как перед чем-то самым главным в сегодняшнем дне, последовал короткий ответ:

— Хочу.

— Сейчас набираю. — Олег Николаевич отнял у Дружинина телефон и указал набрать номер матери Прохорова. Затем отвел врача от окошка и быстро заговорил:

— Я к прокурору. Тебе: говори, говори и говори с ним.

— О чем?..

— О прошлой его жизни. Чем занимался. Он же женат был. Жену любил, а она его бросила… Говори не спеша, но и не отпускай его… И главное — не побуждай к действию. Все будет наоборот. Спроси, были ли у него минуты самого большого счастья в жизни? Пусть подумает и назовет. Понимаешь, самые-самые лучшие минуты в жизни. Ты «Белые ночи» читал?

         — Нет.

         — Плохо.

         «Ни больные, ни здоровые ничего не читают», — с досадой думал главный врач, направляясь мимо притихших бойцов спецназа к себе в кабинет.

 

 
4.

 

         На посту сидел рядовой Кубыткин и что-то писал в журнале. Оглянувшись на проходящего главного врача, он сложил перед собой руки и еще раз поздоровался, не поднимаясь с места.

         — Где Георгий Степанович?

         — Он ждет вас в вашем корпусе.

         Но идти к себе не пришлось. Уже на лестнице задрожал у сердца мобильник. Звонил прокурор.

         — Олег, у вас, я забыл, — все наоборот. Всех выпускаете, но никого не впускаете. Внизу я. Сигареты забыл в машине. Открой. Не хочу шум поднимать. Дополнительный.

         Олег Николаевич спустился ко входу в административный корпус.

         Прокурор района Василий Петрович Стрепетов всегда, посещая психиатрическую больницу тюремного типа, испытывал противоречивые чувства. Противоречия раздражали, а раздражение придерживалось профессиональной выдержкой. Сам главный врач, давно знакомый прокурору, был ему вполне симпатичен. Но психиатрическая больница тюремного типа, где недавние преступники уже были пациентами и находились в отделении, как в какой-то простой больнице — с телевизором, Интернетом, чайниками и приемниками, где преступники все равно оставались преступниками и, выздоравливая, как, например, в реабилитационном отделении, — смотрели, как ему казалось, нагло, и только и ждали выписки, — они словно выскакивали из системы наказания за счет… душевной болезни, индульгенции, испрошенной для них судьбой. Этот микст был неприятен. Спорить было бесполезно, да и в любом случае, за эту область головой отвечал главный врач, с хмурым выражением лица встречавший сейчас прокурора у открытых дверей.

 

— А чего хмуришься? Здравствуй, Олег Николаевич, — не менее неприветливо, как бы отвечая на свои мысли, заговорил прокурор, пожимая руку доктору. — Да, я вызвал. На всякий случай… Каждый, в конце концов, свое дело делает. Ты обеспечиваешь убийцам и ворам «качество жизни» — так ведь у вас говорят в психиатрии? Степаныч их охраняет, а я… расхлебываю.

— Василий Петрович!

— Ладно-ладно. Не убил еще? Ну, пошли... Тебе еще с журналистами объясняться.

Главный врач и прокурор района молча вышли к лестнице и не спеша, не нагоняя одышки, поднялись на второй этаж.

Прокурор остановился в начале коридора, чтобы восстановить сбившееся все же дыхание и осмотреть стены.

— Есть что-то новенькое? А, вот вижу: «Реабилитация — неизбежна!» — Василий Петрович знал слабость доктора к эпатирующим плакатам, с удовольствием рассматривал, но в глубине души не одобрял их.

 — Здесь раньше про гнид было. Я помню. Пожарники запретили или эпидемиологи?

— Да все проверяющие. Все на себя думают. Там же было: «Сколько горя и обиды терпим мы от всякой гниды». Плакат четкий. Посредине — Родина-мать. Руку подняла, призывает: «Все на борьбу с педикулезом!» Ну и эти слова поверху и понизу. Это же из фильма «Служили два товарища». Там санитарный врач эти стихи читает на митинге. Но проверяющие все на себя думают. Штрафовать стали больше… Значит, правильно думают.

— Все шутишь, — бросил прокурор, подходя к дивану возле кабинета главного. На диване располагался начальник управления исполнения наказаний полковник Георгий Степанович Кораблев. Он быстро встал, подкинув с переворотом свое полное тело, и с учтивым полупоклоном поздоровался с прокурором.

— Приехал?

— Нет, — обменялись они будто  паролями, входя в кабинет главного врача.

 Прокурор подошел к длинному столу в центре кабинета, примыкающему к столу главного. Быстро оглядевшись, он сбросил на стул у дверей легкий осенний плащ и направился к окну. За старинными коваными решетками — пожалуй, единственной деталью, которой восхищался здесь прокурор, — стояло бабье лето. Во дворе, залитом лимонно-красным светом осеннего солнца, царила тишина, непривычная для этого суетливого учреждения. Суббота. Багрового цвета добавляла листва высоких кленов. Пышные желто-багровые кроны по второй этаж закрывали кирпичные стены корпусов с характерными признаками кладки позапрошлого века. Прокурор оглядывал карнизы, обрамления проемов, эркеры и изредка жмурился от солнечных бликов, просвечивающих сквозь дрожащую листву.

— Шутишь, значит…

— Это я шучу? Вот я тебе, Василий Петрович, их шутку расскажу…

Доктор завелся с пол-оборота, как будто в соседнем корпусе и не было ЧП. Прокурор все смотрел во двор перед открытым окном, заложив руки за спину, и медленно покачивался на носках вперед и назад.

— Пожарники приходят каждый год и каждый год требуют, чтобы я снял решетки с окон в палатах и замки с каждой палаты и с самого отделения. ППБ не позволяют…

— Бендер не дозволяет. Знакомо… — посмеиваясь, добавил Георгий Степанович, удобно усаживаясь в кресло у длинного стола.

— Даже не Бендер, а суд. Пожарники подали в суд. Раз мы прежде всего больница — значит, подпадаем под все требования пожарной безопасности к больницам.

— А вы?

— Мы будем платить штрафы.

— Смотрите, скоро они на нолик возрастут.

— Да. Каждый под себя нолики гребет… Не надо, говорят, с негативом призывы. Сделайте, что-то оптимистичное, вселяющее надежду. «Реабилитация — неизбежна!» Вселяет?

…Прокурор уже давно сидел в глубоком кожаном кресле напротив Георгия Степановича и пристально смотрел на доктора. Главный врач, офицер, долгие годы работающий в режимном учреждении, прекрасно понимающий и исполняющий все требования… оставался каким-то непохожим и не всегда понятным… И теперь в очередном случае с вооруженным захватом заложника опять нужно было учитывать простое, но невероятно сложно преодолимое обстоятельство. Без разрешения главного врача штурмовать помещение с вооруженным преступником нельзя. Не говоря уже о стрельбе на поражение.

— Докладывать?

— По пунктам.

— Больной Прохоров Василий Иванович, 1975 года рождения. Страдает шизофренией с 2000 года…

— Статья…

— Статья 111. Осужден в 1999 году. В местах лишения свободы напал на постового и пытался захватить его в заложники.

— Побег? Требовал освобождения?

— Он держал его на заточке. Всех выгнал из камеры…

— Повторяю. Что. Он. Требовал.

— Он требовал автомат.

«Он что, издевается?» — подумал прокурор, но все равно ему пришлось спросить:

— Зачем?

— А в камере, по стенам и потолку — кругом — была навешена магнитная аура. Ему боги сказали, что нужно спасаться и разрушить ее. Ну, а как еще разрушить магнитную ауру? Только автоматом. Сами понимаете…

— Кто сказал? Хотя… понятно.

— Освидетельствован. Признан больным шизофренией. С 2000 года находится на излечении у нас. С 2003 года переведен на реабилитационное отделение.

— Выписывать хотели?

— По состоянию он шел на снятие принудлечения. Естественно, по решению суда. Потом освобождение, выписка.

— Так.

— Сегодня утром, где-то в одиннадцать или в одиннадцать тридцать, его и больного Сорина взяли помочь буфетчице доставить продукты со склада в раздатку на отделение.

— Почему привлекли заключенных?.. Хотя, ладно, это потом. На разборе полетов.

— Это больные. Из числа привлекаемых к трудотерапии.

— Так. Что случилось?

— Больные сходили за хлебом, затем пошли за яичницей. Должны были идти за борщом. На смене две медсестры и одна санитарка, говорить почему?

— Не говорить. Нас ваши финансовые трудности не касаются.

— В буфете, в раздатке по-нашему, была медсестра. Она решила помочь хлеб нарезать. У нас с пятницы хлеборезка сломалась. Прохоров внезапно кинулся к столику, где она резала хлеб. Отобрал у нее нож. Выгнал из раздатки всех, кроме медсестры Елизаветы Сергеевны, и теперь сидит там. Дверь забаррикадировал. Окошко — на засов и скамейку к нему приставил. Вот и сидят.

— Что он хочет?

Олег Николаевич посмотрел на прокурора.

— Хочет, чтобы его расстреляли. А если не расстреляете, говорит, и дверь будете ломать — то… угрожает зарезать медсестру.

Прокурор ничего не понял и неподвижно смотрел на крупные белые ромбы на свитере Олега Николаевича. Затем подумал, что этот абсурд только здесь и мог происходить.

— То есть?

— Василий Петрович… Видите ли, Прохоров в настоящее время проживает свою третью жизнь. В последнее время его телом периодически овладевает Саваоф, в его понимании — Черный бог. Совсем недавно этот Черный бог спрятал водородную бомбу в моем кабинете. Больной хотел мне помочь, но… это не важно. Так вот, в настоящее время у больного существует убеждение, что перейти в свою четвертую жизнь и освободиться от действия Черного бога и, кстати, спасти заодно всех нас, нужно как можно быстрее, пока не стало поздно, и для этого его нужно убить, расстрелять.

Василий Петрович уже смотрел куда-то поверх плеч доктора. Он потрогал свое левое ухо, оглядел высокий потолок и попытался встать. Кресла были здесь глубокие, не для серьезных разговоров. Он давно хотел об этом сказать главному. Наконец он выбрался из кожаных объятий и снова подошел к окну. Теплый осенний ветерок пробежал по листве, коснулся лица и донес необыкновенно приятный терпкий запах.

— А как тогда спасет?.. Слушайте, — сам себя оборвав, опомнился прокурор, — медсестре что-то угрожает?

— …Угрожает.

— Тогда — наши действия?

— Наши действия такие. Уговорить больного не стрелять в себя, отпустить медсестру и… возвратиться в палату.

— Олег, — прокурор обернулся и оперся о подоконник. – Ты вообще понимаешь, что происходит?

Олег Николаевич понимал всю трудность объяснения ситуации и добавил:

— Я с больным беседовал. Сейчас с ним работает наш дежурный врач. Если не мешать, больной сам в агрессию не впадает…

— Конечно! Уж куда дальше. Дважды нападал на медсестру и нож держал у горла. Не впадает…

— Больной находится в остром психотическом состоянии. Это очень сложное состояние…

— И опасное.

— Очень опасное. Наша задача успокоить его и …

Прокурор уже не мог это слышать. Он хлопнул обеими руками по подоконнику, оттолкнулся и подошел к столу. Напротив него, глубоко утонув в кресле, сидел начальник управления исполнения наказаний и, сложив руки на полном животе, с глубоким огорчением поглядывал на главного врача.

— Кто на посту?

— На посту рядовой Кубыткин, бойцы спецназа Галкин и Иванов, — Георгий Степанович попытался выпрямиться в кресле. — У палаты, то есть у буфета, — капитан Смирнов и сержант Арутчев. Чтоб не толпиться…

В повисшей паузе раздался негромкий голос главного врача:

— Я дал распоряжение не стрелять. Отвел спецназ с карабинами от… зоны видимости больного. Имею право.

«Начинается», — подумал прокурор и тут вспомнил, зачем он спускался к своей машине. Он похлопал себя по груди, достал из нагрудного кармана сигареты, закурил, прошел к ряду стульев у книжных шкафов, подхватил один и установил его рядом с креслом. Олег Николаевич встал и достал из шкафа у окна пепельницу.

— Будешь?

— Бросил.

Всем стало на минуту легче.

— Поставь ты здесь другие кресла, что ли… — заговорил прокурор, усаживаясь и ерзая на стуле. И здесь он себя чувствовал не в своей тарелке.

— Вот посмотрим на ситуацию, — он вроде бы наконец нащупал путь дальнейшей беседы: — Если я не прав, поправляйте... Мои дорогие… Итак. В запертом помещении мы имеем вооруженного преступника… с мешаниной в голове. Который может зарезать ни в чем не повинную женщину. Доктор… запрещает нам защитить заложницу. Защитить жизнь заложницы. Возьмем один из вариантов… Прохоров убивает заложницу. Кто там? Медсестра?

— Капалыгина Елизавета Сергеевна. Медсестра высшей категории по психиатрии. Двадцать лет стажа. Замужем. Двое детей. Внуки. Кот серый. Муся…

— Убивает эту Мусю, то есть Елизавету Сергеевну. Итак. После этого — больного… несчастного больного Прохорова выводят под руки из буфета и… продолжают лечение. После которого, кстати, может быть, и выпишут. Я тебя, Олег свет Николаевич, арестовываю и передаю дело в суд. Суд решит, не ваши… умники, правильно ли ты делал…

— А па-рал-лель-но… — заметив, как заволновался главный врач, прокурор повторил громче: — параллельно… и с меня спросят, что я здесь делал. И спросят по полной. Я что, — жестко добавил прокурор, — буду говорить о черных и серо-буро-малиновых, блин, богах? Или о водородной бомбе? Да позвони ты, Степаныч, в часть, в конце концов. Что снайпера теперь, как скорую, ждем!

               

 

Помолчали.

— Что, Олег Николаевич, ситуация допустимая?

Олег Николаевич сидел неподвижно, упершись подбородком в сложенные кисти рук, и смотрел перед собой в стол.

— Допустимая. Более чем… Стрелять не разрешаю… Дайте поработать с больным… Мы должны… разрешить это так… как разрешается в психиатрической больнице. И потом… — он освободился от рук и сел поудобнее: — Как я смогу завтра войти в палату и смотреть в глаза больным, если сегодня я убью Прохорова? Если сегодня убью больного? Просто потому, что он… что у него ухудшилось состояние…

Прокурор слышал такие речи много раз. Он не воспринимал лирических рассуждений и чувствовал, что время, дорогое время они теряют недостойно своего уровня.

— Да ногами. Ногами ты войдешь. Они преступники. Субъекты, совершившие самые разные преступления, в том числе и тяжкие. Заболели. Да сколько тюремных больниц! Я их курирую. Да за такие дела… В салат! Ты знаешь статистику. Сколько потом эти шизики повторно совершают преступлений и снова сюда, да на белые хлеба! Яичницу жрут!

Всем стало ясно, что дальше возможна только ругань и еще большее непонимание.

 — Так. Хватит! — прокурор резко встал, точно пришпорив, хлопнул себя по бедрам и двинулся к двери, бросив, не оборачиваясь:

— Пошли. Сами посмотрим.

Коридоры переходили в лестницы, крутились и ветвились. Прокурор вышагивал впереди, с ненавистью взглядывая на плакаты по стенам и одним своим явлением поднимая во фрунт постовых.

— Здесь, прямо до угла. По лестнице на второй этаж. Реабилитационное. Раздатка налево, — не отставая от прокурора, говорил за его спиной главный врач.

У дверей отделения реабилитации пришлось остановиться. Прокурор сопел и недовольно поглядывал, пока Олег Николаевич справлялся с вагонным замком.

— Ну, где?

Коридор отделения был пуст. Из-за стола вскочил рядовой Кубыткин и вытянулись рядом с ним два бойца отряда специального назначения. Идущие проследовали до угла и свернули в коридор с дверями больничных палат. В конце коридора в тишине у окна в раздатку стояли дежурный врач, медсестра и чуть поодаль — капитан Смирнов и сержант Арутчев.

Прокурор, подходя к собравшимся, сбавил шаг и почувствовал неуверенность. Из окошка повеяло запахом ржаного хлеба. Посреди помещения на плиточном полу стоял Прохоров, небольшого роста, худой небритый больной в синей больничной робе. Он стоял неподвижно, воздев обе руки к потолку. Большой кухонный нож для нарезки хлеба лежал на столе перед закрытым на засов окном для выдачи пищи. Рядом медсестра Лиза сидела на обшарпанной табуретке и разливала из чайника чай в два пластмассовых стакана.

— Лимон будешь? – спросила она, не оборачиваясь.

— Это что за цирк! — в ярости закричал прокурор, ухватившись за край окна.

Чай с лимоном. Нож. Уставленная в закрытое окно для выдачи блюд перевернутая скамейка, спокойные лица бойцов и Кораблева, смутная фигура человечка посреди раздатки в мятом больничном костюме, плакаты и прибаутки главного — все смешалось в отвратительный ком, из-за которого его выдернули из дома, из-за черт знает чего выдернули!

— Медсестра, встать от стола! Вывести больного из буфета! Выполняйте немедленно!

Медсестра вскочила и в ужасе попятилась к металлическому столу с поддонами.

 — Что вы делаете? — услышал прокурор за спиной голос главного врача.

Больной медленно опустил голову и, прищурившись, посмотрел на изуродованное яростью лицо в окне. Руки сделали большой круг и сомкнулись у груди. Он подошел к столу, взял нож и, покачивая его в правой руке, двинулся на медсестру.

— Вася! Вася-а! — истошный крик заполнил всю комнату.

— Чего стоишь?! Стреляй!! — закричал прокурор.

 

Но слова прокурора произвели совершенно неожиданное действие. Прохоров остановился, вновь поднял руки к потолку, коротко крикнул «Готов!» и побежал прямо на прокурора. Тот отшатнулся. В узкое прямоугольное окошко вставилась лысина больного, перевернулась в лоб, и он тонким срывающимся голосом закричал, механически повторяя слова: «Стреляйте! Стреляйте! Стреляйте!» Лоб бился о нижнюю кромку окна, на коже у переносицы оставались глубокие следы. «Стреляйте в зонд, вот, видите — зонд!» К середине лба протянулись скрюченные в указку пальцы левой руки. Желтый, прокуренный ноготь указывал на место, где якобы находился зонд. «Вот сюда. Ну… дырка такая с открытым огнем!» Лоб посинел, сдавленный сверху и снизу деревянными кромками окна.

Прокурор замер, не веря своим глазам. Голова последний раз крикнула: «Стреляйте!» — и замерла, зажатая рамкой. На нижней кромке выступила струйка крови и направилась по желобку куда-то в сторону.

               

 

Прокурор растерянно оглянулся. На него в упор смотрели серьезные напряженные глаза Степаныча. На стволе карабина, поднятого наизготовку капитаном Смирновым, лежала его пухлая ладонь.

— Вася, Васечка, иди ко мне, — послышался тихий голос за дверью. Белая дрожащая ручка обхватила голову больного и мягко отвела ее от окна. — Пошли отсюда…

— Где Олег? — обернулся прокурор.

Олег Николаевич стоял рядом.

— Виктор, отведите Василия Петровича и Георгия Степановича в мой кабинет. Возьмите ключ. Я останусь здесь. Идите. Боец. Без моего разрешения — не стрелять. Идите же.

Молодой врач, ухватив под руки прокурора и полковника, быстро повел их по коридору.

— Да. И чаем напои… С лимоном, — крикнул вслед Олег Николаевич и тихо добавил, уже глядя в окошко: – Прости, Господи!

 

 

5.

 

 

Дежурный врач, прокурор и начальник управления исполнения наказаний добирались до кабинета главного врача в полном молчании. «И этот научился недовольные рожи строить», — подумал прокурор, первым входя в открытую врачом дверь. Он был высокого роста и на всякий случай пригнул голову.

Георгий Степанович суетился вокруг кресла, но сесть не мог. Прокурор подошел к креслу главного врача, бросил на стол пачку сигарет. Он никак не мог понять, что за дикость сейчас произошла.

Молодой врач, не обращая на них внимания, подошел к шкафчику возле окна и быстро выставил на стол три чайные чашки, коробку с чаем. С сахаром замешкался.

— Да там он. В лодочке хрустальной, — подсказал Степаныч.

Подхватив лодочку, Дружинин снова погрузился в шкаф, достал фляжку «Хеннесси». Молча показал прокурору. Тот едва шевельнул веками.

— А вот это, наверное, правильно будет. Для прояснения ситуации, — приветливо воскликнул Степаныч и, как бы извиняясь, подмигнул прокурору, — давай-ка сюда. А лимоны у него в холодильнике.

Лимоны были нарезаны и выложены. Три хрустальные рюмки выстроились рядом с чашками — в каждой по два чайных пакетика и кипятку до краев.

Молодой врач все не уходил. Он еще немного постоял у стола, касаясь его кончиками пальцев.

Степаныч наконец уселся, уютно пристроив на животе фляжку «Хеннесси», и удивленно разглядывал долговязую фигуру доктора.

— Зачем вы кричали на больного? — наконец выговорил тот, глядя в стол, но обращаясь к прокурору, стоявшему напротив.

— Что-о?!!

— Поведение больного в таком состоянии непредсказуемо… Его поступки могли развернуться в любом направлении. Разве вам не говорил главный врач, что больной угрожал зарезать медсестру, если его будут вытаскивать оттуда?

— Молодой человек! Вы развели тут… — между «бардаком» и «чистоплюйством» наконец нашлось слово: — безобразие, а мне еще смеете… делать замечание!!! — прокурор возмутился с полнейшим удовольствием. Его бас звенел. Он чуть было не ударил кулаком по столу.

Перед ним спокойно стоял худощавый, высокий, но ниже его ростом, юноша с копной курчавых черных волос, который, видимо, не сожалел о сказанном и ждал возможности уйти.

— Нет… как вас зовут?

— Виктор Константинович.

— Константинович… Сядьте и расскажите, — прокурор взял со стола пачку «Мальборо», закурил и сел напротив, в кресло главного врача, — как вы допустили, что в реабилитационном — вашем хваленом! — отделении это чудо в перьях вдруг стало больным. Плохо лечите!

— Так-так-так… — Георгий Степанович понял, что выпить здесь не получится. Прижав «Хеннесси» локтем к животу, он сгреб со стола рюмку, лимоны и даже чашку с чаем и потихоньку, покачивая головой, направился в угол кабинета на диванчик к своей любимой книге об истории тюремной больницы.

— Да сядьте же.

— Василий Петрович, мы, кажется, понимаем, почему у больного развилось обострение. Он принимал не тот препарат.

— Почему? Был тот и стал не тот. Зачем меняли?

— Мы не меняли. Он все время шел на рисполепте, оригинальном и очень хорошем препарате. Его нам по гуманитарке дали.

— Ничего не понимаю.

— Летом рисполепт кончился.

— Видите, что кончается, так купите.

— Так мы и заказали, но тендер на закупку этого препарата выиграл ресдуром. Китайский, но в три раза дешевле. Производитель — фирма «Джай-янг», она еще выпускает бальзам «Красная звезда». От радикулита.

— Не брали бы.

— Как «не брали бы». Не мы же берем. Проводится тендер на закупку, выигрывает тот, кто даст такой препарат, но дешевле. Вот нам и дали. Препарат этот только поступил в Россию. Не сразу разберешь, насколько он соответствует оригинальному. Доза — та же. Химическая формула — тоже. Не мы теперь выбираем, чем лечить.

— Закон 94-ФЗ, — напомнил о себе с мягкого дивана довольный Степаныч.

— А-а… Так это и на вас отразилось?

— А то. Хорошо еще до «Хеннесси» не добрались. — Степаныч пригубил коньяку, сунул в рот кружок лимона и перевалил большой пласт истории больницы. — Вот, нашел! 1917-й!

 

Василий Петрович внимательно разглядывал молодого врача. К недовольству и — как он считал — самомнению психиатров он давно привык. Но сейчас ему стало немного жаль Дружинина. «В чем-то, наверное, у них на самом деле трудно. Ну а кому сейчас легко».

— Виктор Константинович, расслабьтесь. Возьмите чашку. И я возьму. День сегодня… Не позавидуешь.

 — Возьмите-возьмите. Олег придет — разберемся. Давайте поговорим.

— Расскажите мне про этого больного. Откуда такие берутся?

Молодой врач отставил свою чашку и потянулся за чем-то на столе.

— Что, сигареты?

— Нет. Дайте историю болезни.

Пачка «Мальборо» лежала на тоненькой папке.

— «Медицинская карта стационарного больного». Ага, Прохоров… — прочитал вслух прокурор и передал папку врачу.

Однако врач не стал ее читать. Он в задумчивости пролистал страницы, что-то вспоминая, повертел и примял историю болезни в руках. Хотелось подобрать простые слова, понятные и точные одновременно.

— Больной Прохоров Василий Иванович, родился в 1975 году в Шлиссельбурге. Тогда это Петрокрепость была… Сестра есть, на два года старше. Отца лишился вскоре после рождения…

— Умер?

— Да. Алкоголизм. Мать молодая была, растила. Окончил кое-как восемь классов… Дальше, по его словам, неинтересно было. Любил читать. Но что значит в маленьком городке в Ленобласти для подростка «любить читать»? Ну, прочел несколько книг про фантастику из киоска… — Врач говорил медленно и с паузами, как будто всматриваясь в судьбу больного.

— После восьмилетки мать забрала детей и уехала в Винницу. Там у ее родителей дом. И вот этой матери кто-то сказал, что родители старенькие уже и хотят переписать дом на нее… Ситуация глупая. Поехала. Вернулась. Дом не отдали. Там еще какие-то хохлы нарисовались. Но Прохоров три года жил у стариков… В 1996-м вернулся. Сам приехал. Ни там не нужен был, ни здесь… Какими-то путями мать устроила его в мореходное училище в Шлиссельбурге. То ли сама подсуетилась, то ли в то время у них вообще набора не было и гребли кого попало. Так стал он курсантом. Говорит, учился на моториста. Проучился всего лишь полтора года. Бросил… Кстати, бросил и сразу женился на молоденькой девчушке. Говорит, любил. Но внешняя сторона жизни какая? Человек не работает. Молодая жена беременная. А он отрастил бороду и в церковь ходит на спевки. В конце концов выгнала она его. Но сразу нашла себе нормального мужа. И сейчас живут. Кстати, она иногда на свидания к нему сюда приходит… Так вот. Дальше — зыбко. Мать не захотела принять его к себе. Отчим его терпеть не мог. Сняли ему комнату в хибаре между каналами какими-то. Жил там больной несколько месяцев. Ничего не делал, но завел кота, от которого  был без ума. Все стены завесил рисунками и фотографиями любимой животины. Пел ему церковные песни. Лучше бы кормил и ухаживал, как надо. И вот этот кот умер… при невыясненных обстоятельствах. Прохоров поместил дорогое тело мохнатое в  холодильник на кухне и приказал хозяйке не трогать, дескать,  будет делать из него чучело. Каждый день он вытаскивал мертвого кота из морозилки, клал на стол, причесывал, целовал и засовывал обратно. На чучело денег не хватало. Хозяйка визжала неделю, а затем выбросила… замороженный труп из холодильника в мусорный контейнер. Прохоров устроил скандал, набросился на хозяйку и зверски избил ее. Ну, несоразмерно избил. Тяжкие телесные. Сделал инвалидом. Хотя сам говорит, что только по спине постукал…

— Все они так говорят…

— Да. Вот тогда дали срок и Прохоров загремел в тюрьму. Около года сидел в камере и там, в камере, произошел эксцесс.

— Это я знаю. Олег Николаевич докладывал.

— После этого диагностировали шизофрению. Пышный бред, расстройства мышления, автоматизмы…

— Мне непонятно. Он что, в камере заболел? Заразился, что ли?

Виктор Константинович подавил улыбку, и его черные глаза сверкнули, как опять показалось прокурору, самодовольством.

— Василий Петрович, душевное заболевание зреет и развивается исподволь в течение многих лет. И в этот период отличить заболевающего человека от здорового — невероятно трудно. Даже здесь, в больнице, экзацербация процесса…

— Я вас очень попрошу!

— …Обострение болезни было незаметным для окружающих. Внешне человек такой же, как все. Что просишь — делает. Разговаривает. Ест, пьет, спит. А что он там думает, так все мы… У всех у нас есть свой внутренний мир…

— Вот-вот, Виктор Константинович, вот это мне никогда не было понятным. Он что, в двух мирах одновременно живет? С нами и одновременно с… богами своими?

Молодой врач замолчал, глядя на свои руки на столе, трогающие полупустую чашку. Он вообще старался на смотреть на прокурора. Только сейчас прокурору показалось, что видимое самомнение, всегда раздражавшее его в психиатрах, может быть, на самом деле было вызвано просто «трудностью перевода»… «Ну-ну, давай, переведи мне, смертному, с психиатрского», — думал он, ожидая ответа.

— Видите ли… по неизвестным причинам с какого-то времени у людей, заболевающих шизофренией, меняется внутренний мир. Они придают иное значение… или нет… у них формируется иное значение понятий в окружающем мире…

Прокурор неподвижно глядел прямо в лицо врачу. Сквозь прищур в его глазах посверкивала ненависть.

— Ну, вот к примеру. Подлинное теплое отношение к матери, к близким пропадает. Причем при внешнем правильном понимании, что она мать и… все такое. А вот к животному, например, к коту, появляется любовь до обожания, до безудержного фантазирования о кошачьем предназначении, до уловления кошачьего языка и мысленных переговоров с ним. До представления о себе как о коте. Или — короле котов. Или — просто короле… Вроде бы в шутку. Забавляясь. Целый день. Неделю. Месяц… Поймите, тонкую грань между здоровьем и болезнью провести очень трудно. Вот только ярость, с которой он избивал квартирную хозяйку и хотел убить ее… может показать истинное несоразмерное перераспределение эмоционального отношения к окружающим. Понимаете? А теперь разверните такое перераспределение понятий не только на кота и мать, но и на все, что окружает больного. Понимаете, Прохоров начинает жить в мире, понятном ему, но непонятном окружающим. И если в таких условиях у человека появляется еще и зрительный, чувственный, обонятельный или какой хотите образ того, чего нет на самом деле… образ для больного явственный, как я сейчас вижу вас, — что подумает об этом пациент, неизвестно… Прохоров считает себя одним из пяти Белых богов, как бы исполнителей воли… главного нашего бога, что ли. Он чувствует, что вокруг нас повсюду хозяйничает Саваоф — по его понятию, Черный бог. Вредитель. Мне трудно объяснить. Но только он ежедневно пребывает в этом мире своих убеждений, представлений, особых чувствований и смотрит оттуда на нас. Никакого двойного мира в нем нет. Я даже больше скажу — он убежден, что пережил свои две жизни. Как это было — так же явственно для него, как… вчерашний день. И переход в четвертую жизнь … без эмоций, что ли…

— Штатная ситуация…

— Василий Петрович, он чувствует по-иному. Вообще у больных шизофренией с годами формируется эмоционально-волевой дефект…

— Чего?

— Дефицит волевого усилия и дезорганизация целенаправленной активности умственной деятельности…

— Вот теперь ты правильно сказал! Вот спасибо тебе! Сразу все стало ясно. Не надо дальше. Ой, как на душе светло стало! Все-все, хватит. Для меня ясно одно. Эти фантомы живут среди нас, усложняясь до умопомрачения, и вылечить их мы не можем. Сделать такими, как мы с тобой, — невозможно. Так? Тогда зачем… мы их лечим?

Дружинин отложил историю болезни. Взял чашку и, облокотившись на спинку стула, стал допивать чай. Отвечать было бесполезно. Вернее, каждое новое объяснение плодило новое непонимание.

Прокурор и не нуждался в объяснениях. Он видел для себя совсем другое. Огромные материальные вложения, больницы, поликлиники, армии медицинских работников, а над ними армии кандидатов и профессоров в институтах, разные сопутствующие социальные службы и Бог знает еще что, — все это кружилось вокруг Прохоровых, которые преспокойно жили в своем мире, и вся эта ненормальная до невероятности ситуация создавалась нами, народом, государством и предназначалась только для того, чтобы он не выскочил из этого своего мира и не зарезал кого-нибудь. И всё! Всего лишь!

— Да не смотри ты так. Я знаю, что я не прав. Дай немного покощунствовать. Это ж какую профессию вы себе выбрали, ребята! Медицина должна лечить, помогать, что-то исправлять. А здесь — Прохоров, допустим, зарежет медсестру, хорошую женщину. Мы его снова станем лечить. Он снова будет таскать поддоны с яичницей и смотреть телевизор, лежа на кровати. Но в глубине души он будет помнить, что поступал в соответствии с тем, что он думает о мире… Нет раскаяния, ты понимаешь. Чувств наших нет! И не может быть. А мы… Мы всё дальше уходим от естественного отбора. Хорошо это? Попадаем в ловушку милосердия, поселяем себя в одну среду с фантомами. Приведет этот путь к прогрессу? Или они, распространяя свои неправильные гены, всех нас сделают в конце концов полутакими? Вы их понимаете… Да. Этот путь рассуждений, мой путь, — натурально, неправильный. Гитлер уничтожал психически больных — это тоже неправильно. Это крайность. Но мы же тратим огромные душевные и материальные ресурсы на…

— Лечение…

— Ну, хорошо, пусть «лечение»… В этом есть что-то неправильное. Мне… Мне…

— За державу обидно! — подсказал из своего угла Степаныч.

Все захохотали с таким наслаждением, как будто смех сразу освобождал от чего-то.

— Виктор Константинович, я специально думаю неправильно, криво. Не обижайтесь. Иногда это помогает до чего-нибудь и додуматься.

Дружинин кивал головой и все еще улыбался.

— Уважаемый Василий Петрович, я только хочу сказать, что не так выглядит все… ну, благостно, что ли. Государство… Материальные средства… Словно мы не вылезаем с Прохоровым из рога изобилия. Не так все. Даже наоборот. На самом деле психиатрия находится в тяжелом положении, потому что финансируется по остаточному принципу.

— То есть как? Вообще, что это такое? Олег мне без конца это повторяет, теперь ты. Какой такой остаточный? Остатки от чего? От бублика?

Дружинин сидел, сложив на коленях руки, и молчал. Потом пожал плечами и заговорил:

 

— Вот вы, например, думаете, почему больницы горят и здания рушатся?.. Если главного посадили, значит, он и виноват?.. Дескать, знал и не сигнализировал! Какой нехороший… Да денег не дают ни на что! Ни на ремонт, ни на исполнение предписаний… Лечим китайским ширпотребом от нищеты. А потом вот… решаем — убивать Прохорова или не убивать. А может, лучше просто покалечить… Кормим на средства в два раза ниже нормы. Оклад санитарки — 5223 рубля. Медсестры — 9757. Скоро разбегутся и те, кто есть. Кто придет? Никто, на такую-то зарплату. Еще одно поколение и — туши свет... В городе не построено ни одной чисто психиатрической больницы за все время советской власти. Все больницы ютятся в приспособленных зданиях или в зданиях дореволюционной постройки. В палатах больных — по 6–12 человек… Больницы ветшают и рушатся. Это и на руку. Подойдет к черте — и подумают: «Чем вкладываться в капитальный ремонт, лучше закрыть больницу, а здание продать. И назвать можно правильно — оптимизацией коечного фонда». Казне экономия… Вот так и существуем за счет того, что еще остается… По «остаточному принципу».

«А вам, сколько ни давай, все равно мало будет…» — хотел сказать прокурор, но Степаныч, до этого тихо сидевший в углу с книгой по истории больницы, вдруг заговорил, ни на кого не глядя и рассматривая старинную фотографию:

—Неправда твоя, юноша!

— Вот-вот… — подхватил прокурор, но Степаныч все же продолжал:

— Думаешь, только вашей психиатрии плохо? Всем плохо. Ты глянь от Москвы во все концы. Деревня вымирает!.. Я только два дня как оттуда приехал. Ужас…

— Конечно! Виктор, ты подумай, всем плохо сейчас. Кризис…

Но Степаныч и не думал заканчивать:

— Нет, но ты только посмотри!

Он  осторожно  подхватил раскрытый старинный фолиант, поднялся  и на вытянутых руках понес книгу к столу главного врача, за которым сидел прокурор, недоуменно и с открытым ртом смотревший на начальника управления исполнения наказаний.

— Вот… Его бумаги?.. Ничего, не помнем, — Степаныч осторожно разложил книгу на столе перед прокурором, — ты только посмотри. Эту больницу специально строили для призрения душевнобольных, совершивших преступление. Ты понимаешь — специально. То есть сначала видели потребность именно для этой категории людей… Затем проектировали, планировали... Ты понимаешь — планировали заранее и лечение и быт и всю их долгую жизнь здесь… Ты посмотри, какие лица! Знали бы они, что вот в этом здании — смотри, я нашел его — через 100 лет будет наш Белый бог сидеть с ножиком. Да… А сейчас что? — он отошел и направился в свой уголок, по пути коснувшись теплой ладонью плеча молодого врача: — Одно слово — временщики. Кое-как перекантоваться, больных распихать… Ведь не думают о будущем. Сначала некогда было, потом разучились…

Прокурор внимательно рассматривал лица больных на выцветших фотографиях, осторожно водил по ним пальцем.

— Виктор, скажите, а сколько сейчас в больницах города вот этих больных, шизофреников?

— Много. Точные цифры…

— Нет, я не так сказал… Какая приблизительно доля шизиков в стационарах?

— Больных шизофренией? Около половины.

— Но ведь еще есть поликлиники, куда они приходят сами. Амбулаторное лечение. Псих, который «Данаю» в Эрмитаже облил кислотой, он же амбулаторную помощь получал тогда. Или наблюдался.

— Ну и там немного меньше.

— Так. И у них всех появляется с годами… дефективность?

— Дефект. Необратимый изъян психики. Да, можно сказать, у многих.

— И на работу такие, с «изъяном», не ходят?

— Конечно. В основном они получают вторую группу инвалидности. Но с ними занимаются трудотерапией, в мастерских…

— Нет, я о другом... Значит, не работают, болеют, лечатся. Но трахаться и плодить себе подобных… не возбраняется, я думаю. Как же — «качество жизни».

— Что вы имеете в виду?

— Скажите Виктор, а что, на Западе условия лучше? Вы видели заграничные клиники?

— Я — нет, но главный врач бывал и нам рассказывал, что там, например, отделения на 25 коек и персонала на смене в два раза больше…

— Да? Поди ж ты...

— И у каждого больного отдельный бокс на два помещения. Помещение с кроватью и помещение с душем и умывальня. У каждого!

— Да. И лекарства хорошие? Дорогие…

— Скажем так. У них дают больным то, что нужно, а у нас — то, что есть.

Прокурор помолчал немного.

— А скажите, Виктор, психически больные там такие же? Или какие-то другие?

— Да нет. Такие же, как и у нас.

— И маньяки, спасающие мир, объявляются, как у нас Прохоровы…

— Да.

Прокурор ждал этого ответа. Он медленно развел руки в стороны и с насмешкой посмотрел на молодого врача.

— Вот нас кривая и вывела…

Виктор опустил голову. Щеки его пылали. Вполголоса, выходя, как ему показалось, за рамки субординации, он проговорил:

— Отношение к психиатрии является показателем уровня цивилизации общества.

Но прокурор не обиделся.

— Ишь ты. Сам придумал?

— Нет. Бехтерев.

— А. Ваш.

 

 

6.

 

 

         Олег Николаевич стоял у окошка буфета, опершись на металлическую спинку стула, принесенного Диной Львовной, и с интересом слушал краткий курс Евангелия от Прохорова.

         — И вот через этот зонд, который уже установлен в моей голове Астером…

— А Астер — это кто?

— Астер — третий Белый бог. Мой брат. Он ядер-физикщик. Это он разминировал вашу водородную бомбу.

«И на том спасибо. Ядеру...» — подумал доктор и продолжал внимать. Прохоров встал с табуретки, наклонился и острием ножа показал на лбу место, где установлен вход зонда.

— Через него я перемещусь к белой книге. Это будет мгновенно, как мигание ресницы… Белая книга ждет меня и раскрыта на том самом месте, где в первой жизни я ее читал…

Прохоров в первый раз — и, как он думал, в последний — рассказывал свою жизнь с удовольствием и надеждой, что, прощаясь, он передаст что-то своему наместнику на земле, Олегу Николаевичу. Волны горячего электричества прекратились. Он уже выпил сладкого чаю и заметно успокаивался.

— Доктор, — кто-то тронул главного за плечо, — пожалуйста!

Олег Николаевич медленно повернул голову. Только сейчас, переключая внимание, он понял, как устал. Беседа с больным требовала огромной энергии доброты, которую необходимо было выжимать из себя и передавать собеседнику.

 Это был постовой Кубыткин. За его спиной в нескольких метрах стояли у стены двое спецназовцев и еще один боец с длинным баулом за плечом.

— Доктор, вас срочно вызывают к телефону с КПП. Требуют немедленно. Телефон на посту, здесь.

— А это еще кто?

— Усиление. Снайпер.

«Лучше бы ядера-физикщика прислали».

Прохоров дошел до самого главного в своем рассказе, до перемещения по специальному лучу. Доктор не слушал, лицо у него стало грустным и усталым.

— Вася, меня вызывают к телефону. Тут Дина Львовна уже раздала обеденные лекарства. Остались твои. Ты прими, а я поговорю и вернусь. Хорошо?

Больной смотрел на доктора глазами кота, когда хозяин покидает его утром, уходя на работу.

 У стены, не переменив положения, стояли спецназовцы, двое из них даже продолжали разговаривать. Олег Николаевич замедлил шаг, разглядывая их одинаковые решительные лица, и хотел идти дальше, но все же передумал, немного выпрямился и сказал:

— Я прошу вас никаких действий без согласования со мной не предпринимать.

Бойцы рассматривали его даже без интереса. Надо было уходить.

— Олег Николаевич, — раздался спокойный голос. От группы отделился высокий широкоскулый боец: — капитан Смирнов. Мы переданы в распоряжение полковника Кораблева. Вы же понимаете…

Доктор пошел прочь.

У стола на посту рядовой Кубыткин протянул ему черную старомодную телефонную трубку.

— КПП.

Но доктор обошел постового, плюхнулся на стул, крутанул шею до хруста, выгнул грудь и только потом взял трубку. Послышался взволнованный женский голос дежурного офицера:

— Олег Николаевич, прошу меня извинить, я знаю, у вас нештатная ситуация. У меня сегодня были уже две группы журналистов. Они чуть ли не вместе со спецназом прибыли. Ну, я их, конечно, выгнала. Сейчас стоят на улице, фотографируют. Это ничего. Но сейчас пришел совсем другой. Называет себя президентом международной ассоциации, машет корочками и требует вас. Я, конечно, могу охрану вызвать и — до компании к журналистам, во двор, но… Решила сначала доложить вам.

— Вы правильно поступили. Передайте ему трубку.

Доктор почувствовал, что предстоящий резкий разговор будет именно то, что нужно.

— Это главврач? Здравствуйте! Меня зовут Борох Темный. Я президент международной правозащитной организации «Гражданский долг». Меня вы не выгоните, как представителей средств массовой информации. Мы зарегистрированы в Минюсте и имеем все необходимые представительские документы, заверенные…

Олег Николаевич отвел теплую трубку от уха. Прямо на него с портрета на стене смотрел Владимир Михайлович Бехтерев. Всегда строгий и даже суровый взгляд его пронзительных глаз сегодня был полон сожаления. Справа стоял рядовой Кубыткин и тоже с сожалением смотрел на главного врача.

«Где-то эту манеру говорить без остановки я уже встречал? Ведь совсем недавно. Ах да! На неделе звонил агент театральной кассы “Премьера” и так же пытался втюхать билеты на спектакль…» Трубка продолжала барабанить:

— …на основании Европейской конвенции. В вашем учреждении находится в запертом состоянии несчастный больной, который выдвигает свои законные требования. Мы всё знаем. Вместо этого вы вызвали спецназ. Как не стыдно! Я требую допуска в учреждение с инспекционной целью на предмет выявления нарушений прав человека!

Олег Николаевич знал, что, перебивая, он еще больше возбуждает такого собеседника. Терпеливое молчание сбивает его с толку и быстрее заставляет остановиться.

— Вы меня слышите, товарищ главврач? Я выдвигаю законные требования…

— Послушайте, Темный Борох… — глуховато начал доктор.

— Не боров, а Борох! Вы антисемит?

— Я так и сказал…

— Нет, вы не так сказали, но это не важно. Откройте проход, и наша группа встретится с вами.

— Борох, извините, вы не назвали своего отчества…

— Лазаревич. Темный Борох Лазаревич. Вы запишите куда-нибудь.

— Уважаемый Темный. Борох Лазаревич. Дорогой мой… — с ангельской проникновенностью начал Олег Николаевич, предвкушая редкое наслаждение, — действительно, в нашем учреждении в запертом состоянии находится пациент. Но я не намерен выполнять его требования.

— Ах так? Вот это и есть возмутительное проявление карательной психиатрии! Вы что, не знаете, чем это вам грозит?!

— Борох Лазаревич, я могу рассмотреть вопрос о выполнении его требований только с вашей санкции и в вашем присутствии и с фиксацией… средствами массовой, как вы говорите, информации. И их захватим. Нечего без дела стены фотографировать. Вы согласны и по-прежнему настаиваете на выполнении его требований?

— Да. Мы сейчас подойдем. Впускайте. Так бы и давно. Чего он хочет?

— Он не хочет. Он требует, чтобы его немедленно расстреляли.

Вот и пришла обворожительная пауза.

— …Как расстреляли? Кого расстреляли?

— Он требует расстрела. Ну как? Будем выполнять его требования? Разве что по вашей команде «Пли!».

— Вы что… шутите? Как? Зачем ему это? Это реакция на издевательства заключенных?

— Борох Лазаревич, у нас нет заключенных. У нас — больные. А этот больной требует расстрела, чтобы переместиться к четырем Белым богам, на планету Люцирелла. Сам он не может этого сделать, вот нас и попросил. Забаррикадировался в буфете, взял в заложники медсестру. Угрожает убить ее, если будем к нему ломиться, и ждет, когда добьется своего. Поддержите? Своего…

— Это… как может быть?

— А это может быть. В психиатрической больнице. Где вы сейчас и находитесь.

— Подождите, подождите… — в трубке замолкло и рядом вполголоса начались переговоры.

— Кубыткин! — тихо позвал доктор. — Марию Ивановну, санитарку, позовите!

— Так вот. Если так... Так это таки все меняется. Мы направим вам запрос. Раз уж мы сегодня приехали... И просим разъяснить нам этот… случай душевного заболевания, или заболевания души, не знаю, как правильней...

— Хорошо, Борох Лазаревич! Отлично. Но теперь у меня к вам большая личная просьба.

— Конечно. Я весь во внимании.

Рядом стояла Мария Ивановна, крохотная старушка, санитарка отделения.

«Чаю или воды! Умираю!» — одними губами попросил доктор, закатив глаза.

— Что же вы хотите? Я жду…

— Минутку!

Теперь перед Олегом Николаевичем проходила необычная процессия. По коридору мимо него размашистым шагом шествовал прокурор, распрямив плечи атлета. За ним — Дружинин, следом едва поспевал маленький кругленький вспотевший Степаныч.

— Мария Ивановна! — громко позвал еще не успевшую далеко отойти санитарку, — халаты им наденьте у сестры-хозяйки.

— Да куда уж нам, нецивилизованным, — пробасил прокурор, не сбавляя хода.

Олег Николаевич ничего не понял и склонился к трубке. Еще не все наслаждение было получено.

— Борох Лазаревич, извините, отвлекли. Такие люди ходят. Так вот, дорогой Борох Лазаревич, я уже который час беседую с больным через окошко, прошу отдать нож и выйти из буфета. Рядом медсестра. Она сердечница. Ну никак не получается. Помогите больному и нам. Поговорите с ним. Успокойте. Может, он вам нож отдаст?

— Как? Меня? Туда?

— Конечно. Мы просим вашей помощи. Помочь больному — это ваш гражданский долг. А если он будет нападать, мы защитим вас. Спецназ наготове, вы же видели. Постарается успеть…

— Нет, доктор, вы что-то, как у вас говорят, не догоняете. Мы не занимаемся больными. Мы же не специалисты. У нас нет специального образования. Мы защищаем больных от врачей. Охраняем и оберегаем их от психиатрического произвола. Понимаете? От карательной психиатрии! Вот ваших коллег, которые нарушают права больных, мы, как говорится, по полной бы программе. А больным, самим больным мы не помогаем. Еще чего! Права человека и сам индивидуум — это не одно и то же. Тут понимать надо. У нас есть хорошие юристы, и если бы вы желали, на платной основе…

Со стороны буфета послышался шум, крики, топот ботинок и поверх всего этого — гневный бас прокурора. Бойцы Галкин и Иванов побежали на шум. Олег Николаевич швырнул трубку и помчался за ними.

               

 

Четыре спецназовца заполнили весь коридор. Над ними возвышалась малиновая от гнева голова прокурора и уже явственнее слышались его крики среди общего шума:

— Скотина! Идиот! Шиза ненормальная! Смерти хочешь? Ты у меня пожизненное получишь. Ты, сука, у меня каждый день умирать будешь, всю жизнь! Не трожь медсестру! Она гроши получает, чтобы ваше гребаное качество жизни убирать. Вот дурило!

Там, скрытое от глаз мощными корпусами бойцов, разворачивалось какое-то действие. Доктор наконец растолкал нагромождение из мускулов. Из узкого окошка летели ошметки яичницы, сопровождаемые воплем:

— Забирай свои жизни, Саваоф! Жри-и!

— Может, хватит уже! — вдруг раздался звонкий голос Раи.

— А тебе вот! — из окна выставилась рука Прохорова, показывая буфетчице дулю.

Чуть поодаль от окна стоял прокурор, растопырив дрожащие руки, и повторял:

— Вот сука! Сучара! Нет, вы такого видели!

Серый твидовый пиджак был в пятнах от желтка и соплеподобных белковых потеках. Мария Ивановна смахивала и оттирала их полотенцем. По центру серого с серебряным отливом галстука темнело жирное пятно. Прокурор дрожал, задыхался и не мог понять, что же нужно делать, не мог поверить в происходящее.

— Ну что, доигрался! — взревел он с новой силой, увидев Олега Николаевича.

Мария Ивановна пыталась стряхнуть кусок желтка с правого прокурорского плеча, орудуя полотенцем как мухобойкой, но достать не могла.

— Василий Петрович! — растерянно выговорил доктор.

— Да пошел ты! — прокурор, наконец, понял, что нужно делать. Одной рукой отбросил санитарку, другой толкнул доктора и мимо отскакивающих спецназовцев пошел по коридору, широко расставляя ноги.

На некоторое время все забыли, что рядом — буфет с больным и заложницей. Все наблюдали необычное зрелище: по коридору двигалась громадная фигура прокурора, за ней, семеня и подпрыгивая, следовала Мария Ивановна, которая стремилась зачем-то обежать идущего то слева, то справа. Прокурор сдернул пиджак и влепил его в окошко одной из палат. Следом взвился вверх галстук. Наконец взметнулась синяя рубаха. Теперь прокурор шествовал в одной тельняшке и разглядывал свои черные брюки. Увидев что-то на правой штанине, он замедлил шаг. Мария Ивановна с кучей подобранных вещей, наконец, выбежала вперед и, подпихивая прокурора этой кучей, затолкала его в последнее перед поворотом коридора помещение — в комнату сестры-хозяйки.

— Что это было? — раздался голос одного из бойцов.

— Отставить юмор, — тихо скомандовал Смирнов.

Все задышали и задвигались. Олег Николаевич подошел к Георгию Степановичу и тронул его за руку.

— Пойдем. К нему.

— А надо сейчас?

— Пойдем, Степаныч. Позовет, хуже будет.

Георгий Степанович понял и неуверенным шагом пошел за главным врачом.

В кабинете сестры-хозяйки в конце длинного прохода, увешанного выглаженными халатами, спиной к столу сидел на стуле прокурор в позе грозного царя. Он уже отдышался, но лицо еще было в красных пятнах, и все обличье его пылало злобой, жар которой выплескивался, казалось, и в коридор.

— Ну, чего явились?! — прокурор наклонился, упираясь кулаками в расставленные колени. — Полковник Кораблев! Вам придано усиление. Вы должны немедленно прекратить это безобразие. При необходимости открывайте огонь на поражение. По ногам, по яйцам, по рогам! Выполняйте!

— Есть выполнять!

— Теперь ты, — заговорил прокурор, переводя дыхание — Ну как тебе не стыдно! Меня, прокурора района, в твоем учреждении — режимном, государственном... Ты же боевой офицер! Чем ты занимаешься? Тут урка на урке. Болезни! Шизофрения! Мрази вонючие! Стоять! Стоять, я сказал! Ты куда, Олег?

Доктор шел к больному.

Напротив двери раздатки выстроились бойцы, с ними вполголоса говорил о чем-то начальник управления исполнения наказаний. На главного врача больницы никто не обращал внимания. Остановившись перед широким Степанычевым животом, преграждавшим путь, доктор резко потребовал:

— Разрешите пройти!

Степаныч не сразу услышал просьбу, нехотя отодвинулся.

Доктор лег на кромку окна, положив на него обе руки.

         От увиденного похолодел. Притиснувшись к металлическому столу, стояла Елизавета Сергеевна, прижимая руки к груди, и с ужасом глядела на больного. Перевернутые поддоны с яичницей валялись рядом, и весь пол был усыпан жирными истоптанными желто-белыми кусками. Прохоров, сжав виски руками, ходил перед ней и выл:

— Что еще! Ну что еще! Пустите меня!

Он был в отчаянии. Олег Николаевич понял, что весь день работы пошел насмарку.

Больной что-то зашептал и подвинулся к медсестре. Елизавета Сергеевна, пунцовая, с выскочившими из-за ушей седыми прядями, со все возрастающим страхом глядела то на больного, то на врача.

«Вася!» — хотелось позвать доктору. Но он чувствовал, что малейший неверный звук может взорвать ситуацию.

— Вася! — вскрикнула жалобно Елизавета Сергеевна. «Зачем! Что она сделала!»

Доктор вцепился в край окна. На его глазах творилось невероятное. Больной еще немного приблизился к медсестре. Елизавета Сергеевна зажала рот обеими ладонями.

— А это что?! А ну отдай! — не своим, каркающим голосом вскрикнул Прохоров, указывая на золотое кольцо.

Медсестра моментально сдернула кольцо и сунула в ладошку больному.

— А-а! Кольцо смерти! Круг смерти! И ты — уже он. А-а…

Доктор обмер. На его глазах больной включал медсестру в свой бред. Теперь ей грозила смертельная опасность. Прохоров стоял перед дрожавшей всем телом медсестрой, все еще не решаясь. Нож в его правой руке описывал ровные круги.

Щеки коснулся холодный металл ствола карабина. Доктор еще цеплялся обеими руками за кромку окошка, когда ствол пару раз толкнул в плечо, так явственно обращаясь: «Дядя, отодвинься. Сейчас я его сниму».

Медсестра, закрыв пол-лица ладонями, не шевелясь и, кажется, даже не дыша, глядела на главного врача широко раскрытыми глазами, полными мольбы и сверкающими голубыми слезами.

- Ну! -  развязно крикнул Прохоров.

…Олег Николаевич опустил глаза и отодвинул плечо.

 

 

7.

 

 

Глухое осторожное постукивание остановило всех.

Доктор поднял палец перед лицом Смирнова. Стучало за окном буфета в здании напротив. Стук замолк и через два удара сердца раздался треск и звон битого стекла. «Это еще что?! Только побега сегодня не хватало, — подумал доктор. — Там что? На втором этаже молельня. Кому там бежать?»

Прохоров проворно прыгнул к окну и полностью распахнул широкий стеклопакет. Секунду он стоял неподвижно, затем оживился и обрадовано подбежал к медсестре.

— Нате! — он шлепнул кольцо на ладошку Елизаветы Сергеевны и, улыбнувшись доктору, вновь бросился к окну. Это главного врача не испугало — решетки были надежные, да больной и не собирался пролезать через них. Он положил нож на край рамы окна, встал на табуретку, ухватился обеими руками за прутья и прижался лицом к большому квадрату в центре. Лицо не помещалось, но больной все прижимал и прижимал его, точно хотел что-то получше рассмотреть.

Нож качнулся и, обернувшись, полетел вниз.

Главный врач с облегчением выдохнул. Он тихо, шепотом позвал Лизу к себе, показывая на дверь. «Давай! Тихо открывай». Больной замер в оконном проеме и на его посиневшем лице, растянутом прутьями, застыла безобразная улыбка. Из разбитого треугольного окна напротив, на крыше, торчало дуло снайперской винтовки и блестел синий глазок прицела…

               

 

Прохоров прикрыл глаза и ждал. Сейчас будет толчок и он улетит на планету Люцирелла, на остров Церковь, что на озере Люцирелла. Он улетит к той самой белой книге, которую он не дочитал в первой жизни и теперь дочитает до конца. И будет конец всем страданиям людей. И его уже никогда не будут бить больные, не будут смеяться над ним и издеваться. Там его ждут мать и сестра, там он, наконец, сможет думать свободно и долго, и его будут понимать все вокруг, и будут любить. Да, любить. Он сможет любить всех, и его все будут любить. И его душа, да, самое главное, — его душа будет переживать, печалиться и радоваться, и он ее будет чувствовать под своим сердцем…

— Сейчас будет хы-ы-лоп! — услышал доктор довольный голос капитана Смирнова слева.

— И больные сегодня будут есть яичницу с мозгами… — добавил веселый голос сержанта Арутчева справа.

Олег Николаевич вздрогнул.

— Вы что! Вы… Прекратите огонь! Вы что делаете! — задергался врач среди плотно обступивших его крепких корпусов спецназовцев.

— Доктор, а вы уверены в своем решении? — спокойно задал вопрос Смирнов.

Доктор еще раз оглянулся на Прохорова и неуверенно ответил: — Д-да. Он же сейчас не опасен. Дайте паузу.

— Ну, сейчас не опасен, а через минуту глядь — и снова опасен.

Над ухом доктора щелкнула рация и в шорохе эфира раздались голоса:

— Серега!

— Да!

— Пауза!

— Есть пауза!

Но эфир не заканчивался.

— Серега, — вкрадчиво спросил командир, — а ты чего не стрелял?

— Так он же спит.

— Как спит?

— Натурально.

Шорох затих.

— Вот видите, доктор, мы же не звери.

— Да. По спящим не стреляем. Не беспокоим, — снова добавил Арутчев.

Рация заработала вновь.

— Товарищ капитан.

— Да.

— Он удавился…

Тут только Олег Николаевич рассмотрел сизый отлив шеи и мелкие подергивания локтей у больного.

— Лиза! — оглушительно закричал главный врач. — К больному! Асфиксия!

Доктор тряхнул плечами, освобождаясь от спецназовцев,  просунул руку в окошко и отшвырнул зазвеневшую скамейку. Попытался протянуть руку дальше, вниз, разрывая халат, но до щеколды дотянуться не удавалось. «Конечно. Сам конструировал», — пронеслось в голове. Чьи-то железные щупальца схватили его за шею, голову, грудь и отодрали от окошка. Доктор, пошатываясь, опирался на чьи-то руки и не мог отдышаться. На его глазах огромный ботинок с черной зубастой подошвой приложился к двери в месте замка и щеколды. Нога качнулась, и дверь с треском отлетела. В три прыжка он оказался рядом с больным, которого неловко валила с табурета Елизавета Сергеевна.

Сизое лицо Прохорова отвратительно и неподвижно улыбалось. Медсестра била по щекам, била наотмашь, чтобы сдвинуть запавший корень языка. Доктор подхватил ветхое тельце и, взяв клещами его грудную клетку, резко, ударом сдавил ее. Щелчком вылетел воздух из горла и с клекотом и свистом пошел обратно. Больной с рыком задышал, выплевывая клочки пены.

— Слава тебе, Господи! Отдох! — проговорила оказавшаяся рядом Дина Львовна и полотенцем стала обтирать розовеющее лицо больного.

Прохоров не мог открыть глаз, и ему казалось, что он был чем-то оглушен. Он парил в теплых заботливых руках, слышал обрывки фраз и даже смех. С каждым вдохом все яснее и отчетливее слышались голоса любимого Олега Николаевича, тети Лизы и Дины Львовны, и он чувствовал, как, ликуя, входит в него жизнь.

— С прибытием! В четвертую жизнь! — раздался над головой радостный голос главного врача. Прохоров чувствовал, что он тоже радовался. Он понимал юмор. Он и раньше понимал юмор, но как-то умозрительно. А теперь радость и очень приятное чувство само отозвалось в нем на шутку врача. Кто-то внутри его души открыл маленькое окошко, и его тело теперь заполнял золотой ручеек любви. Любовь ко всем, кто сейчас был рядом. Он обожал их прикосновения, теплоту их рук, разминающих ему кадык, тембр их голосов. Чувство любви само по себе, без просьбы и напоминания, накатывало и соединяло расщепленную душу.

 

 Если душу вылюбить до дна,

 Сердце станет глыбой золотою…

 

Внезапно с необычной легкостью, сами собой вспомнились и проговорились стихи любимого поэта. Это было много лет назад… Он стоял один уже пятый день на вахте. Небольшой катер охраны возле завода «Пелла». Ему тогда удалось, всеми правдами и неправдами, протащить Ленку в камбуз… Была душистая белая ночь… Катер покачивало… А они целовались и хохотали, не боясь ничего.

 

 Только Тегеранская луна

 Не согреет песни теплотою…

 

Ленка сидела у него на коленях и смеялась, не переставая.

— Ты что, турок?

— Нет.

Они смеялись и понимали друг друга… Это было так давно… И сейчас, после долгого черного периода он чувствовал, что сможет любить и понимать, и его тоже будут понимать.

Веки разлепились. Все вокруг воспринималось в ярком оранжевом отсвете. Но постепенно искажение проходило. Прохоров стоял посреди раздатки и ясно видел белые ромбы на свитере главного врача, перевернутую скамейку, забросанный яичницей и кусками хлеба пол.

— Можешь идти? Тогда пошли. Потихоньку, — взял его под руку Олег Николаевич.

Прохоров упирался. Наконец проглотался и выговорил:

— А меня пить… А меня бить будут?

Лицо доктора приблизилось, он смотрел прямо в глаза:

— Василий, ты мне веришь?

— Да.

— Тебя никто не будет бить. Ты понял? Ну, пошли тогда. Смотри под ноги. Не спотыкайся.

Доктор вывел больного из раздатки и повел по коридору. Они шли мимо улыбающейся Дины Львовны, мимо удивленных, смеющихся солдат, мимо Марии Ивановны и высокого, молодого, с огромной копной курчавых черных волос дежурного врача.

Проходя мимо палаты № 4, он машинально в испуге остановился. В проеме окна появилась довольная физиономия Сорина.

— Вася! Ты молоток! — крикнул больной.

— А ну! — цыкнул главный врач, и веселая физиономия пропала.

Они пошли дальше. Но вслед из-за двери проговорил другой голос:

— И вы тоже, доктор!

В дверях кабинета сестры-хозяйки уже маячила громадная фигура прокурора. Василий Петрович в белом халате, еле укрывавшем тельняшку и доходившем только до начала ширинки, стоял, прислонившись к косяку, и размешивал чай в граненом стакане.

— Ну что, тезка! — подмигнул он больному. — Теперь долго жить будешь!

Доктор улыбался и вел больного дальше. Но Прохоров остановился и жестом попросил отступить главного врача. Он посмотрел на прокурора и сказал:

— Простите меня!

— Да прощаю, прощаю. Больше так не делай.

Доктор под руку неторопливо вел больного по коридору, стремясь попасть в его нетвердую походку, и ему казалось, что больной прижимается к его руке.

 

Эпилог

 

Эта история случилась восемь лет назад. А спустя несколько лет вышел Федеральный закон — в соответствии с которым в случае захвата заложников в психиатрической больнице специализированного типа с интенсивным наблюдением сотрудники подразделений охраны без согласования с администрацией учреждения имеют право применять огнестрельное оружие.

Недавно мне довелось навестить эту больницу.

Мы с главным шли по знакомому коридору. У поста с невозмутимым бойцом за столом я невольно остановился. Прямо над головой постового располагалась роскошная вывеска, продукт арт-студии отделения: широкое фанерное полотно, блестящее не от одного слоя лака, обрамленное в резную тонкую раму. На полотне — руками больных с изяществом, бьющим через край,  были выжжены слова знакомой молитвы.

 «Господи! Дай мне силы изменить то, что я могу изменить. Дай мне терпение, чтобы смириться с тем, чего я изменить не могу. И дай мне мудрость, чтобы отличить первое от второго».

Я спросил главного врача:

— Олег Николаевич, я понимаю, что закон о применении оружия в больнице — штука серьезная. А были уже случаи стрельбы по больным?

— Нет, — ответил доктор и добавил с грустной улыбкой, кивнув на вывеску:

— Наверное… снизошли все-таки на них вот эти — сила, терпение и мудрость. Как вы думаете? А?


2014